Олег Павловский

ПОЛЕ
__________________________________


Забудем поле Куликово...




I

Забудем поле Куликово!
мы обосрались без войны,
мы сбрасывали те оковы,
которым не было цены!

И каждый мнил себя героем
у телевизора... и вот
пришел, и обагрился кровью
к нам девяносто третий год...

Какой октябрь! Как славно пили!
Уже и цены отпустили,
когда талоны отменили
и мы плясали гопака!

Мы не хохлы и не буржуи,
но, Боже правый, как надули
и умного, и дурака!

Интеллигенты жадной сворой
перевернуть грозились горы,
что ни придурок – то талант!

Придурок – он всегда при деле,
а умники не доглядели,
трехцветный лобызая бант.

За долгожданную свободу,
не заплативши ни шиша,
хотели бедные уроды
остаться вовсе без гроша,

потом продать свою квартиру,
продефилировать по миру –
потом по свалкам и сортирам,
но только в качестве бомжа...

Сегодня бомж, а завтра труп ты,
ты в целлофановой скорлупке,
и ни креста, и ни зарубки
на грязном столбике в ногах...

Не человек ты – просто номер,
тебя никто уже не помнит,
ведь ты еще при жизни помер!

Все скроет белая пурга...
. . . . . . .

__________________
– Палач! Ты помнишь Нюрнберг?

Олег Павловский

Раз ты солдат - ты должен драться...




II

Раз ты солдат – ты должен драться,
не просто драться – на войне!
Да я душой готов прижаться
к той, к Петроградской стороне!

К моей убогой коммуналке,
к моим оставленным друзьям!
Мы нынче врозь? Мне очень жалко.
Да, врозь, но все-таки не я!

Да, я готов прижаться сердцем,
хоть с автоматом на весу,
пусть не симфонию, а скерцо
к твоим ладоням принесу.

Ты только разреши, попробуй...
Я только верен, я живой
и выбираюсь на дорогу,
и все свое тащу с собой.

Там, позади толпа ярится,
безумствуя и клокоча
слюной...
а я хочу напиться
из заповедного ключа,

я жил как крот, умру как воин,
умру – как я Тебя просил,
и не собой обеспокоен,
но мало остается сил...

увы! ни времени, ни денег
нам не хватало никогда
и в самый чистый понедельник
случалась чорная беда.

Нам, невезучим от природы,
нам, горько пьющим от тоски
повадки чуждого народа
казались чуточку близки.

Еще хотелось приодеться,
напялить радужный ярлык...
Увы! К такому интермеццо
я почему-то не привык...

* * *

__________________
– Палач! Ты помнишь Нюрнберг?

Олег Павловский

Да, я солдат!




III

Да, я солдат! И повторяю,
и скажут тысячи со мной:
– Россию мы не потеряли!
А дядя Сэм – ступай домой.

Гляди, в пути не заплутайся,
у нас такие, брат, леса,
у нас такие ипостаси
и каждый вечер чудеса...

Мы понимаем, вам не сладко:
в Гудзоне убыло воды...
там, говорят, одни мулатки...
там, говорят, одни жиды!

У нас свои случались драмы –
тот, понимаешь, из-за дамы!
другой, как образец рекламы,
подходит, цацками звеня,
и «молвит, не моргнув очами,
– Ребята! Не Москва ль за нами?»

Москва пока еще над нами...
за нами – Родина моя.
. . . . . . .

За нами ты, душа живая,
душа народа моего!
Мы ничего не забываем,
и не прощаем ничего.

Привыкли.
Назови годину,
что б было нам не горячо?
Где есть земля – найдутся спины,
где есть друзья – найдем плечо.

Здесь молодые думкой стары,
я их за это не виню...

Один – купаться на Канары.
Другой, как водится, в Чечню...

Рука привыкнет к автомату,
глаза не разъедает дым.
Всех привилегий у солдата –
навек остаться молодым!

Зайдутся плачем мать и сестры,
займется пламенем свеча...
В моей груди огни погостов
и сапогов его печать...

Твоим сынам, моя Россия,
тревожный сон, тяжелый крест.
Твоим Иудам – по осине –
их целый лес, их целый лес...

И это Ты, моя Отчизна,
страна святых, приют воров?

Конец войны. Начало жизни.
И Божьей Матери покров.
. . . . . . .

__________________
– Палач! Ты помнишь Нюрнберг?

Олег Павловский

Ведь ты солдат...




IV

Ведь ты солдат – ты должен драться,
иначе нам не победить.
Тебе ли? русичу бояться?
когда за окнами смердит?

Когда смердит с телеэкрана,
когда старик, скрывая раны,
украдкой оботрет слезу?

А может впрямь, – у них ОМОНы,
менты, бандиты, миллионы?
ПУСКАЙ ПОПРОБУЮТ НА ЗУБ!

И раньше мы стояли в поле –
плевать на выслугу и чин!
Ты, фронтовик и алкоголик,
за что героя получил?

Нас жизнь учила не по книгам –
поговори с пилотом МИГа, –
поведает о двух словах,

что их хоронят не в скафандрах –
как паразитов в палисандрах, –
хоронят в цинковых гробах...

. . . . . . .
. . . . . . .

Не полно ли? Ведь мне так сладко,
так хочется воспоминать
сырой рюкзак и борт палатки,
и удивительную гладь

воды... как сон, как звон гитары
и ночи синие, и дни
я вспоминаю... Нет, недаром
со мной товарищи мои.

Нас жизнь учила не по книгам
и, кажется, дала ответ.
Здесь начинается интрига,
нам было по семнадцать лет...

Октябрь в лицо дождями капал –
достойнейший из горемык, –
мы стали осторожней в лапах
колючей пригородной тьмы.
Мы стали пристальнее, строже
и осмотрительнее, и –
мы мудрецы, нас думы гложут
и понимают воробьи
за все, за пригорошни крошек,
за поклонение огню,
который в ночь, как в воду брошен,
где даже дна не достают,
где борт о борт не стукнет глухо,
и не ударится в причал –
там проходили мы, без звука,
чтобы никто не замечал...

дни начинали не с газеты,
а ночи не с календаря –
мы, разбазарившие лето,
и получается – не зря!

нас только ели укрывали,
на нас наталкивались пни...

Мы НИКОГДА не забывали
родной нехоженой земли.

. . . . . . .
. . . . . . .

__________________
– Палач! Ты помнишь Нюрнберг?

Олег Павловский

Лежит земля моя под снегом...




V

Лежит земля моя под снегом –
большая, сильная земля...
Подумать – где я только не был?
А получается – не я.

Теперь, судьбу свою итожа,
не собираясь на покой,
я знаю – был один похожий,
он шел нетореной тропой,

он верил, что родятся дети
от полыхания огня,
и был за жизнь мою в ответе,
но лишь похожим на меня…

Он жил в душе моей, стократно
в электризованном раю
твердил: ты предал демократам
больную Родину свою!

Ты предал все, что было свято,
что создавалось на века,
поверил дедушке с Арбата
и превратился в дурака.

Ты думаешь, что это просто?
Сквозные ночи напролет,
суровый стих и окна РОСТа,
когда поэзия поет?

Когда она тебе, внимая,
как не рожденное дитя...

Когда подонки оплевали
и слюни брызгами летят!
. . . . . . .

* * *

__________________
– Палач! Ты помнишь Нюрнберг?

Олег Павловский

* * *

…когда я выжил средь больничных коек
и мир, как бы ни зная суеты,
казалось, ни о чем не беспокоясь,
пустился вплавь по лужицам мечты –

стояла ночь как кони у ограды
и как младенцы спали доктора,
и думалось – вот так бы до утра,
я снова здесь, мне ничего не надо.

* * *

Он не умирал. И вместе с ним не умирала его,
будь она проклята, но все-таки любовь, и никуда от нее не денешься.
И останется она как памятник, как рухнувший памятник рухнувшим
некогда его идеалам. Останется в памяти его любимое, злое,
ненавистное лицо – злое на все на свете лицо, его счастливое,
несчастное его лицо. И в памяти останется и острое ощущение счастья,
и чувство боли ставшее со временем невыносимым, как невыносимо
стало разделять эту боль, считать, что и не было никогда этой боли –
может быть именно поэтому она и стала со временем невыносимой
потому, что она женщина, которой просто хотелось счастья,
а получилось вместо этого – что?

. . . . . . .

Роман – это имя и музыка сфер громкая,
как грохот приближающегося поезда, паровоза с округлой
супрематической головой.

И как неохотно он потом признавал, что супрематизм –
это тоже музыка, реквием по уходящему навсегда миру
и неповторимой более во времени жизни, торжество тысячи
молотов, рев сотен паровых турбин... это музыка отчаяния
последних романтиков навсегда утративших себя,
затерявшихся в толпе строителей нового, еще более
нелепого, чем его предшественники, механического и
обгоняющего свой собственный ритм мира.
Человеку чужд супрематизм потому, что супрематизм –
это ложь, изрекаемая клиническими идиотами, которые
не хотели признаваться в этом даже самим себе...
ведь разрушение тоже большое искусство, искусство
убивать, буря сфер – увы! – чёрного магнетизма...

...и Малевич, который во всем, кажется, находил свои сферы
и плоскости, но вот романов почему-то не сочинял...

Сферы, когда они проникают друг в друга, сплетаются в
клубок, обволакивают как сон или обморок после грохота
бесконечного дымного механического дня, и в твоем теле
тяжелом как золото бьется и задыхается жизнь, немая
человеческая совесть.

В высшей математике нет визуальных моделей. Может быть
и совесть не визуальна, как высшая математика.
Пусть даже так оно и есть, но разве высшая математика –
это и есть совесть? в сферах, где каждая манит своей наготой,
очарует как нагие модели Модильяни...

Или нет в математике и не может быть тепла человеческого
взгляда, жара зрелого плода озаренного светом земли?
О чем думал Ньютон, ковыряя тростью трещину ствола
глубоко уходящего корнями в землю? и нашел свое яблоко –
все в крапинках коричневой глины – гладкую сферу с выемкой
у черенка, охватывающую как бы иное, прозрачное ядро,
таящее искушение и свет будущей жизни, зерна которой
горьки как темный русский мед с запахом знойного поля
бесконечного и округлого как поверхность океана, или любое
другое место, где есть вода, степь или же лес хорошо видимый
из кабины вертолета...

...хорошо простреливаемый из этого вертолета,
однако не следует думать, будто сам вертолет так уж неуязвим,
но помнить об этом забираясь в кабину, особенно пока
волнистая поверхность леса не заскользит глубоко внизу
как дно океана.
. . . . . . .

Она вспомнила, как купались на пустынном пляже, плавали вдвоем,
держа друг друга за руки и опустив в воду лица, и иллюзия покоя
голубого подводного мира, да ритмичное покачивание тел казалось
надолго отделяли их от берега, дома, реальной земной жизни.

. . . . . . .

...Реальная жизнь начиналась с очереди e пельменной, с шума
голосов по-прежнему Сытного рынка. Шум ленинградских рынков –
тихий шум, проникновенный и влажный как мокрый асфальт у
квасной бочки. Его не сравнишь с тесным, угловатым, гулким как
аул южным бакинским, с шумом зоопарка на геленджикском базаре,
с ярмарочным, карусельным, сенным, молочным и не известно каким
еще старым курским, где в огромной железной бочке мыли овощи,
а небритые мужики из нее же поили лошадей, не взирая
на крики голосистых старух и баб...

Ленинградские рынки легко уживаются с совершенно не рыночными классицистичными улицами – стоит лишь перешагнуть некую
черту, – сколько раз он искал эту самую черту и всякий раз она
куда-то ускользала.

Эта черта между «после» и «до» ускользала и являлась вновь
в другом месте, в другое время – она и была реальностью, частью
жизни много было этих частей, – это и становилось биографией,
сферой, где мы пребываем, кажемся себе... Так лирический герой
всегда делает то, что взбредет ему в голову, как будто автору
легче от того, что он, автор, как бы и ни причем...

А роман – это имя и музыка сфер, не всегда это легкая музыка
и иногда трудно ее описать, но почувствовать, услышать,
понять наконец все-таки можно... и тогда сферы легкие и
радужные, прозрачные как мыльный пузырь на ладони – раз!
– и нет его, только зрение очаровано мгновенным, обманчивым
блеском... и однажды некто придумал специальный стаканчик и
колечко придумал специальное, жидкость тоже специальную –
специально для детей пускать специальные пузыри, а в это время
другой умник придумал нейтронную бомбу и это стало частью
нашей биографии... а когда мы пускали пузыри при помощи
менее интересных устройств, и они развевались на конце
соломины, и летели над двором – жизнь казалась радужным
пузырем, пахнущим свежим воздухом, морем и мылом – тогда
никто не придумывал нейтронных бомб и жить, признаться,
было довольно приятно.

И пусть какая-то респектабельная сволочь разъезжает
в роскошном лимузине – не важно где и когда именно это
происходит – в мире всегда найдется уголок хотя бы для
немногих редкостных подонков и никто в этом не виноват,
и этот замечательный, но подлец, покинув лабораторию,
офис или трибуну – отдыхает с друзьями, пьет коньяк,
слушает музыку Франка, нежные как итальянские каприччо
пьесы Фалча, спит с кинозвездой, а после думает какую бы
еще пакость ему придумать для человечества, и на его
жизнь хватит баб и развлечений, и времени порассуждать
о науке и гуманизме, о политике и опять таки бабах...
и не задумываться о том, как один такой умник уже как-то
порассуждал, или несколько весьма одаренных двуногих
порассуждали и это стало называться Хиросимой.

И чем все это закончится на самом деле никто не знает –
что будет, если наш шарик лопнет как мыльный пузырь,
а вместе с ним разлетятся наши сердца – ведь нам наплевать,
кто нажмет на пресловутую кнопку...

...неужели он когда-нибудь привыкнет ко лжи?

Неужели все мы к ней уже привыкли?
Нет – не привыкли, как никогда не привыкнем к тому, что нас
могут унижать, уничтожать, убивать наконец под любым небом,
на любой земле... не привыкнем, не смиримся и не простим никогда –
даже если вся эта мерзость и стала частью нашей биографии или,
если угодно, истории...

...а роман – это музыка, иногда горькая, история тоже музыка, если
эта история – жизнь. Ничто не может сравниться с музыкой жизни,
со звуками города, улицы, веселья, счастья, разочарования, горя,
печали и снова счастья.
Подари любимой цветок и ты ее услышишь, загляни в ее глаза
перед разлукой – и ты увидишь, узнаешь, поймешь наконец –
что такое печаль.

Только бессилие не имеет ни цвета, ни запаха, ничего...


. . . . . . .

__________________
– Палач! Ты помнишь Нюрнберг?

Виолетта Баша

Олег, я мало кого сейчас могу читать, устала. Хорошие люди плохо пишут, ибо не умеют. Что делать? Я перестала отвечать на рецензии в самиздате и перестаю читать - нет сил. Когда пишут плохо.
Но тебя - читаю всегда. Перечитываю.
Ты единствнный ( по крайней мере сейчас), кого я читаю и не устаю.
Ты - самый талатливый и настоящий из всего, прочитанного мной в последнее время в интернете, в последние годы.
Ты - смелый, и - Поэт. А это я пишу всего двум пока авторам. Тебе и Денису.

__________________
В лихие годы, в дни великой смуты, когда кричит над нами воронье...

Виолетта Баша

Можно кануть в оставленной проруби.
Можно сгинуть в Бермудской дыре.
Можно мнить себя тигром иль голубем,
Или даже блохой в конуре.

Можно чай кипятить в рукомойнике
Или после симбирской глуши
В Мавзолее работать покойником...
Но любви не отнять у души.

Можно прыгать с шестом и без оного.
Можно трезвым ходить круглый год.
Можно золото делать из олова,
Чтобы вышло все наоборот.

Можно миру устроить побоище.
Можно тайно делить барыши.
Можно делать и то, и не то еще,
Но любви не отнять у души.

Можно выкрасть Венеру безногую.
Можно ноги приделать Дега.
Можно бегать, чужого не трогая,
Или, тронув, пуститься в бега.

Можно жить от креста к полумесяцу
И святым быть, греши-не-греши.
Можно все... Можно даже повеситься.
Но любви не отнять у души!..

Денис Коротаев

__________________
В лихие годы, в дни великой смуты, когда кричит над нами воронье...

Олег Павловский

* * *

Поэма ждет такого часа ночи –
сквозь сладость слез и горечь терпких строк –
придущего – решительно как росчерк
и словно оттиск, подводя итог.

Поэма ждет, – здесь слабые не ходят,
здесь строй застыл, скопцы не голосят –
в пределы поэтических угодий
слова уйдут, как кони на рысях…

Еще к кострам ютятся рыболовы
и ночь влажна как щеточка ресниц,
еще строка невысказанным словом
царицей доказательств и цариц…

уже и ночь сворачивает полог
и звездный притч спускается с небес –
отточен штык, да и мандат наколот,
и патронташ накапливает вес.

И дрогнет час, как парус легким бризом
влекомый, и застонут якоря –
спешат стихи, торопятся репризы
и фонари как факелы горят.

Еще не все получены награды,
еще следы не стерты на песке,
еще на волнах плещутся наяды
от скал и от судьбы невдалеке.

* * *

http://www.litprichal.ru/work/85462/

.

Изображения

 

__________________
– Палач! Ты помнишь Нюрнберг?

Олег Павловский

* * *

Давай не будем, дорогая, ограничиваться только искусством.

http://www.kprf.org/showthread-t_12610-page_5.html

* * *

__________________
– Палач! Ты помнишь Нюрнберг?