Галочка

Спасибо, опечаталась.))

Такие поэты, как Некрасов, России конечно нужны.

А, споры, действительно,излишни))

neupkev

На картошку вышел утром
Собирать жуков с листа
Всё сияет перламутром
Воздух чистый – красота…

В позе рака между грядок
Отступает депресняк
С мыслями, почти порядок
И с дыханием – ништяк…

И приходят в норму нервы
И соседи не бурчат
Здесь нет лидеров, нет первых
Лишь зады с ботвы торчат…

Я скажу вам так страдальцы
Хватит развращать народ
И долбить об клаву пальцы
Быстро марш, на огород…

Фон

)))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))) )


ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ

Тимур Кибиров


ПОДРАЖАНИЕ НЕКРАСОВУ Н.А.


В полночный час, такси ловя,
Я вышел на Тверскую.
Там проститутку встретил я,
не очень молодую.
Большущий вырез на груди,
малюсенькая юбка.
И музе я сказал: “Гляди!
Будь умницей, голубка!”



ИСТОРИОСОФСКОЕ

Умом Россию не понять.
Равно как Францию, Испанию,
Нигерию, Камбоджу, Данию,
Урарту, Карфаген, Британию,
Рим, Астро-Венгрию, Албанию,
Объединенную Германию –
у всех особенная стать.
В Россию можно только верить.
Нет, верить можно только в Бога.
Все остальное – безнадега.
Какой бы мерою ни мерить,
Нам все равно досталось много –
В России можно просто жить,
Царю, Отечеству служить.


ПЕСНЬ О СЕРВЕЛАТЕ


Приедается все. Лишь тебе не дано приедаться!
И чем меньше тебя в бытии, тем в сознаньи все выше,
тем в сознании граждан все выше
ты вознесся главой непокорною — выше
всех столпов, выше флагов на башнях, и выше
всех курганов Малаховых, выше, о, выше
коммунизма заоблачных пиков...
Хлеб наше богатство. Хлеб всему голова. Но не хлебом единым живы мы, не единым богатством насущным.
Нет! Нам нужно, товарищ, и нечто иное, трансцендентное нечто, нечто высшее, свет путеводный, некий образ, символ — бесконечно прекрасный и столь же далекий, и единый для всех — это ты, колбаса, колбаса!
Колбаса, колбаса, о, салями, салями!
О, красивое имя, высокая честь!
И разносится весть о тебе депутатами съезда по просторам Отчизны, и в дальнем урочище, и на Украйне,
о тебе узнают и светлеют душою народы.
Стоит жить и работать, конечно же, стоит!
Есть бороться за что.
И от зависти черной жестоко корежит англосакса, германца и галла.
Нет у них идеалов, и не будет — пока не придут к нам смиренно
поклониться духовности нашей!
О, этнограф, философ, историк, вглядись же!
Изучи всенародную эту любовь, эту веру, надежду.
Не находишь ли ты, что все это взросло из глубин,
что сказались в явлении этом не только (и даже не столько)
достиженья ХХ-го бурного века,
сколько древние силы могучей земли, архетипы
духа нашего древнего! Может быть ныне
Возрожденья свидетелем можешь ты стать, Возрожденья
в этих скромных, обыденных формах (о, салями, салями!)
культа Фаллоса светлорожденного, культа языческой радости,
праздника жизненных сил,
христианством жидовским сожженного. И наконец-то окончательно мы избавляемся от угнетенья, от тиранства несносного... О, сервелат!
Дай нам силы в борьбе, укрепи наши души!
О, распни Его на хрен, распни Его, суку... Светлее, все светлее и все веселее. И вовсе не надо, чтобы каждому ты был доступен — профанация это!
Лишь избранники, чистые духом, прошедшие искус, в тайных капищах в благоговейном молчаньи причащаются плоти твоей...
Но профанам, но черни наивной позволено тоже поучаствовать в таинствах — через подобья, через ангелов светлых твоих, братьев меньших...
Лишь я,
только я, да и то не совсем, только я не хочу тебя. Я не хочу тебя!! Я запрещаю хотеть себе, я креплюсь, я клянусь: ты мне вовсе не нужен!!
Я ложусь на матрац. Забываю про ужин.
Свет тушу и в окно устремляю глаза.
Летней ясною синью сквозят небеса.
Крона тополя темная густо лепечет.
Я лежу в темноте, не рыдаю, не плачу.
Я лежу в темноте, защититься мне нечем. Я мечтаю дать сдачи, но выйдет иначе. Только тополь лепечет.
Да слышно далече пенье птицы.
Не может быть речи
ни о чем. Ничего не случится...
И опять:
сервелат, сервелат, я еще не хочу умирать.
У меня еще есть адреса, голоса, -у меня еще есть полчаса...
Небеса, небеса. Колбаса.


ВЕТЕР ПЕРЕМЕН



Ускорение, брат, ускоренье...
Свищет ветер в прижатых ушах,
Тройка мчит по пути обновленья.
Но безлюдно на этих путях.
Тройка мчится, мелькают страницы.
Под дугой Евтушенко поет.
Зреет рожь, золотится пшеница.
Их компьютер берет на учет.
Нет, не тройка, не дедовский посвист,
конь железный глотает простор,
не ямщик подгулявший и косный —
трактор пламенный, умный мотор.
Формализм, и комчванство, и пьянство
издыхают в зловонной крови.
Отчего ж так безлюдно пространство?
Что же время нам души кривит?
Дышит грудь и вольнее и чище.
Отчего ж так тревожно в груди?
Что-то ветер зловещее свищет.
Погоди, тракторист, погоди!
Мчится, мчится запущенный трактор.
Но кабина пуста — погляди!
Где же ты, человеческий фактор?
Ну, куда же запрятался ты?
Постоянно с тобою морока,
Как покончить с тобой, наконец?
Что ж ты ходишь всю ночь одиноко?
Что ж ты жрешь политуру, подлец?

Отвечал человеческий фактор.
И такое он стал городить,
что из чувства врожденного такта
я его не могу повторить.
А с небес и печально и строго
вниз Божественный фактор глядел,
где по старой сибирской дороге
с ускорением трактор летел.

Горько плакал Божественный фактор
и в отчаяньи к нам он взывал...
Тарахтел и подпрыгивал трактор.
Тракторист улыбался и спал.



ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР


Фронт закрыт. Все ушли в райком. Зарастают траншеи ромашкой.
В старом дзоте, герой, твоем полумрак, паутина, какашки.
Тишиной заложило слух.
За рекой слышен смех девичий.
Гонит стадо домой пастух
в гимнастерке без знаков отличья.
Вот уж окна зажглись. Сидят у калиток своих старушки.
На побывку пришел солдат, за околицей ждет подружку.
Кличет мать ребятишек домой.
Фрезеровщик со смены шагает.
Бюстом бронзовым дважды герой
свет прощальных лучей отражает.
Благодать...
Распахнул окно наш второй секретарь райкома,
машинистку из гороно вспоминая с приятной истомой.

Эх, родимый! Гармонь поет. Продавщица ларек закрывает.
Над опорами ЛЭП-500 птица Божия в небе летает.
Птичка Божья! Летай, летай! Хлопотливо свивать не надо!
Весь родимый, весь ридный край озирать для тебя отрада!
Птица Божья, ты песню спой, спой нам песню без слов постылых. Забери нас в простор голубой на трепещущих малых крыльях!
Птичка Божия, Пастернак!
Хонешь, птах, я тебя расцелую. Всякий зверь, всякий бедный злак тянет ввысь свою душу живую...
Долго-долго следит секретарь твой полет, и впервые в жизни наши взгляды встречаются.
Жаль, но не чувствует он укоризны.
Птичка Божья, прости-прощай! Секретарь, Бог с тобой, мудила.
Льется песня моя через край, глупый край мой, навеки милый.
Это время простить долги...
Птичка Божья, пошла ты ........!
Ходят пьяные призывники,
тщетно ищут, кого б .............
Никого не найдут они...
Птичка Божья, пойми ты, птичка, вовсе я не хочу войны,
ни малейшей гражданской стычки.
Спой же, спой, ляг ко мне на грудь,
тронь мне душу напевом печальным.
Ведь они все равно дадут мне .........,
говоря фигурально.
Всякий зверь, всякий гад...
Прости, птичка, скрипочка, свет несмелый.
От греха подальше лети...
Фронт закрыт. Но не в этом дело.
Все темнеет. Прости-прощай.
Подкатила к райкому «Волга».
Слышен где-то собачий лай.
Песня всхлипнула где-то и смолкла.

Фон

В общем, жили мы неплохо.
Но закончилась эпоха.
Шишел-мышел, вышел вон!

Наступил иной эон.
В предвкушении конца
Ламца-дрица гоп цаца!


Крестьянин и змея

Сколько волка ни корми —
в лес ему охота.
Меж хорошими людьми
вроде идиота,
вроде обормота я,
типа охломона.
Вновь находит грязь свинья
как во время оно!

Снова моря не зажгла
вздорная синица.
Ля-ля-ля и bla-bla-bla —
чем же тут гордиться?
Вновь зима катит в глаза,
а стрекуза плачет.
Ни бельмеса, ни аза.
Что всё это значит?

С новым годом

На фоне неминучей смерти
давай с тобою обниматься,
руками слабыми цепляться
на лоне глупости и смерти.
Я так продрог, малютка Герда,
средь этой вечности безмозглой,
средь этой пустоты промозглой,
под ненадёжной этой твердью.
Кружатся бесы, вьются черти.

Я с духом собираюсь втуне,
чтоб наконец-то плюнуть, дунуть,
отречься, наконец, от смерти.
На этом фоне неминучем,
на лоне мачехи могучей,
под безнадежной этой твердью —

давай с тобою обниматься.
Давай за что-нибудь цепляться.

* * *

Наша Таня громко плачет.
Ваша Таня — хоть бы хны!

А хотелось бы иначе...

Снова тычет и бабачит
население страны.

Мы опять удивлены.

* * *

На реках вавилонских стонем,
в тимпаны да кимвалы бьём.
То домового мы хороним,
то ведьму замуж выдаём.

Под посвист рака на горе
шабашим мы на телешоу,
и в этой мерзостной игре
жида венчаем с Макашовым.

Деревня

Русь, как Том Сойер, не даёт ответа.
Должно быть, снова шалости готовит
какие-нибудь... Середина лета.
Гогушин безнадёжно рыбу ловит
под сенью ивы. Звонко сквернословит
седая Манька Лаптева. Рассветы
уже чуть позже, ночи чуть длиннее.
И под окном рубцовская рябина
дроздам на радость с каждым днём
желтее.
Некрупная рогатая скотина
на пустыре торчит у магазина,
и возникает рифма — Амалфея.
По ОРТ экономист маститый
М. Курдюков и депутат Госдумы
пикируются. “Вот же паразиты!” —
переключая, говорит угрюмо
Петр Уксусов. Но Петросяна юмор
вмиг остужает мозг его сердитый.

Вот мчится по дорожке нашей узкой
жигуль-девятка. Эх, девятка-птица!
Кто выдумал тебя? Какой же русский,
какой же новый русский не стремится
заставить всё на свете сторониться!
Но снова тишь, да гладь, да трясогузка,
да на мопеде мужичок поддатый,
да мат, да стрёкот без конца и края...
Опасливый и праздный соглядатай,
змеёй безвредной прячусь и взираю.
Я никого здесь соблазнить не чаю.
Да этого, пожалуй, и не надо.

Генезис

Всё-то дяденьки, тётеньки,
паханы, да папаши,
да братбны, да братцы,
да сынки у параши.
Все родимые, родные
и на вид, и на ощупь,
все единоутробные
и сиамские, в общем.
И отцам-командирчикам
здесь дедов не унять.
Все родня здесь по матери,
каждый грёб твою мать!
Эх, плетень ты двоюродный,
эх, седьмая водица,
пусть семья не без урода,
не к лицу нам гордиться —
ведь ухмылка фамильная
рот раззявила твой
бестревожно, бессильно...
Что ж ты как не родной?!

* * *


* * *

Хорошо Честертону — он в Англии жил!
Оттого-то и весел он был.

Ну а нам-то, а нам-то, России сынам,
как же всё-таки справиться нам?

Jingle bells! В Дингли-делл мистер Пиквик спешит.
Сэм Уэллер кухарку смешит,
и спасёт Ланселот королеву свою
от слепого зловещего Пью!

Ну, а в наших краях, оренбургских степях
заметает следы снежный прах.
И Петрушин возок всё пути не найдёт.
И Вожатый из снега встаёт.

Табель

В сущности, я не люблю жить.
Я люблю вспоминать.
Но я не могу вспоминать не по лжи,
но всё норовлю я песню сложить,
то есть, в сущности, лгать.
Лгать, сочинять,
песню слагать,
ответственность тоже слагать.
Уд — за старательность.
Неуд — за жизнь.
По пению — с минусом пять.


Песнь Сольвейг

Вот, бля, какие бывали дела —
страсть моё сердце томила и жгла —
лю, бля, и блю, бля,
и жить не могу, бля,
я не могу без тебя!
Прошлое дело, а всё-таки факт —
был поэтичен обыденный акт,
был поэтичен, и метафизичен,
и символичен обыденный фак!
Он коннотации эти утратил.
И оказался, вообще-то, развратом!
Лю эти, блю эти,
жить не могу эти,
das ist phantastisch!
O, yes!
Уж не собрать мне
в аккорд идеальный
Грига и Блока
с бесстыдством оральным
и пролонгацией фрикций. Но грудь
всё же волнуется — О, не забудь!
Лю, бля, и блю, бля,
и жить не могу, бля,
я не могу без тебя,
не могу!
А на поверку — могу ещё как!
Выпить мастак и поесть не дурак.
Только порою сердечко блажит,
главную песню о старом твердит:
лю, говорю тебе, блю, говорю я,
бля, говорю я, томясь и тоскуя!
Das ist phantastisch!
Клянусь тебе, Сольвейг,
я не могу без тебя!

* * *

Как Набоков и Байрон скитаться,
ничего никогда не бояться
и всегда надо всем насмехаться —
вот каким я хотел быть тогда.
Да и нынче хочу иногда.
Но всё больше страшит меня
грубость,
и почти не смешит меня глупость,
и напрасно поют поезда —
я уже не сбегу никуда.
Ибо годы прошли и столетья,
и сумел навсегда присмиреть я.
И вконец я уже приручился,
наконец, презирать разучился.
Бойкий критик был, видимо, прав,
старым Ленским меня обозвав.

* * *

Юноша бледный, в печать выходящий!
Дать я хочу тебе два-три совета:
первое дело — живи настоящим,
ты не пророк, заруби себе это!
И поклоняться Искусству не надо!
Это и вовсе последнее дело.
Экзюпери и Батая с де Садом
перечитав, можешь выбросить смело.

* * *

Поэзия! — big fucking deal!
Парча, протёртая до дыр!
Но только через дыры эти
мы различаем всё на свете,
поскольку глаз устроен так:
без фокусов — кромешный мрак!
Гляди ж, пацан, сквозь эту ветошь.
Сквозь эту мишуру и ложь,
авось, хоть что-нибудь заметишь,
глядишь, хоть что-нибудь поймёшь.

* * *

Объективности ради мы запишем в тетради:
Люди — гады, и смерть неизбежна.
Зря нас манит безбрежность,
или девы промежность.
Безнадёжность вокруг, безнадежность.

Впрочем, в той же тетради я пишу Христа ради:
Ну не надо, дружок мой сердешный!
Вихрь кружит центробежный,
мрак клубится кромешный...

Ангел нежный мой, ангел мой нежный!

* * *

Куда ж нам плыть? Бодлер с неистовой Мариной
нам указали путь. Но, други, умирать
я что-то не хочу. Вот кошка Катерина
с овчаркою седой пытается играть.
Забавно, правда ведь? Вот книжка про Шекспира
доказывает мне, что вовсе не Шекспир
(тем паче не певец дурацкий Бисер Киров)
“to be or not to be?” когда-то вопросил,
а некий Рэтленд граф. Ведь интересно, правда?
А вот, гляди — Чубайс!! А вот — вот это да! —
с Пресветлым Рождеством нас поздравляет “Правда”!
Нет, лучше подожду — чтоб мыслить и страдать.
Ведь так, мой юный друг? Вот пухленький ведущий
программы “Смак” даёт мне правильный совет
не прогибаться впредь пред миром этим злющим.
Ну улыбнись, дружок! Потешно, правда ведь?
И страшно, правда ведь? И правда ведь, опасно?
Не скучно ни фига! Таинственно, скорей.
Не то, чтоб хорошо, не то, чтобы прекрасно —
невероятно всё и с каждым днём странней.
“Dahin, dahin!” — Уймись! Ей-богу надоело.
Сюда, сюда, мой друг! Вот, полюбуйся сам,
как сложен, преломлён, цветаст свет этот белый!
А тот каков, и так узнать придётся нам!
Лень-матушка спасёт. Хмель-батюшка утешит.
Сестра-хозяйка нам расстелит простыню.
Картина та ещё! Всё то же и все те же.
Сюжет — ни то, ни сё. Пегас — ни тпру, ни ну.
Но — глаз не оторвать! Но сколько же нюансов
досель не знали мы, ещё не знаем мы!
Конечно же to be! Сколь велико пространство!
Как мало времени. Пожалуйста, уймись!
И коль уж наша жизнь, как ресторан вокзальный,
дана на время нам — что ж торопить расчёт?
Упьюсь, и обольюсь с улыбкою прощальной,
и бабки подобью, и закажу ещё.
И пламень кто-нибудь разделит поневоле.
А нет — и так сойдёт. О чем тут говорить?..
На свете счастье есть. А вот покоя с волей
я что-то не встречал. Куда ж нам к чёрту плыть!


ЭКЛОГА

Мой друг, мой нежный друг, в пунцовом георгине

могучий шмель гудит, зарывшись с головой.

Но крупный дождь грибной так легок на помине,

так сладок для ботвы, для кожи золотой.

Уж огурцы в цвету, мой нежный друг. Взгляни же

и, ангел мой, пойми – нам некуда идти.

Прошедший дождь проник сквозь шиферную крышу

и томик намочил Эжена де Кюсти.

Чей перевод, скажи? Гандлевского, наверно.

Анакреонтов лад, горацианский строй.

И огурцы в цвету, и звон цикады мерный,

кузнечика точней и лиры золотой.

И солнце сквозь листву, и шмель неторопливый,

и фавна тихий смех, и сонных кур возня.

Сюда, мой друг, сюда, мой ангел нерадивый,

приляг, мой нежный друг, и не тревожь меня.

О, налепи на нос листок светло-зеленый,

о, закрывай глаза и слушай в полусне

то пение цикад, то звон цевницы сонной,

то бормотанье волн, то пенье в стороне

аркадских пастухов – из томика, из плавной

медовой глубины, летейской тишины,

и тихий смех в кустах полуденного фавна,

и лепет огурцов, и шепот бузины.

Сюда, сюда, мой друг! Ты знаешь край, где никнет

клубника в чернозем на радость муравьям,

где сохнет на столе подмоченная книга

Эжена де Кюсти, и за забором там

соседа-фавна смех, и рожки, и гармошка,

и Хлои поясок, дриады локоток,

и некуда идти. И за грядой картошки

заросший ручеек, расшатанный мосток.

II

БАЛЛАДА О ДЕВЕ БЕЛОГО ПЛЕСА

Дембеля возвращались в родную страну,

проиграв за кордоном войну.

Пили водку в купе, лишь ефрейтор один

отдавал предпочтенье вину.

Лишь ефрейтор один был застенчив и тих,

и носил он кликуху Жених,

потому что невеста его заждалась

где-то там, на просторах родных.

Но в хмельном кураже порешили они

растянуть путешествия дни

и по Волге-реке прокатить налегке.

Ах, ефрейтор, пусть едут одни!

Ах, ефрейтор, пускай они едут себе.

Ни к чему эти шутки тебе.

Ты от пули ушел и от мины ушел.

Выходи, дурачок, из купе.

Ведь соседская Оля, невеста твоя,

месяц ходит сама не своя,

мать-старушка не спит, на дорогу глядит…

Мчится поезд в родные края!

Но с улыбкой дурною и песней блатной

в развеселой компаньи хмельной

проезжает ефрейтор родные места,

продолжает в каюте запой.

Вниз по Волге плывут, очумев от вина,

даже с берега песня слышна.

Пассажиры боятся им слово сказать.

Так и хлещут с утра до темна.

Ах, ефрейтор, ефрейтор, куда ж ты попал?

Мыться-бриться уже перестал.

На глазах пассажиров, за борт наклонясь,

ты рязанскою водкой блевал…

На четвертые сутки, к полудню проспясь,

головою похмельной винясь,

он на палубу вышел в сиянье и зной.

Блики красные плыли у глаз.

И у борта застыв, он в себя приходил,

за водою блестящей следил.

И не сразу заметил он остров вдали.

Лишь тогда, когда ближе подплыл.

И тогда-то Ее он увидел, бедняк,

и не сразу он понял, дурак,

а сперва улыбнулся похабной губой,

а потом уже вскрикнул и – Боже ты мой! —

вдоль по борту пошел кое-как

за виденьем, представшим ему одному,

почему-то ему одному,

за слепящим виденьем, за тихим лучом,

как лунатик, пришел на корму.

Дева белого плеса и тихой воды,

золотой красоты-наготы

на белейшем коне в тишине, в полусне…

Все, ефрейтор злосчастный. Кранты.

Все, ефрейтор, пропал, никуда не уйдешь.

Лучше б было нарваться на нож,

на душманскую пулю, на мину в пути.

Все, ефрейтор. Теперь не уйдешь…

И когда растворилось виденье вдали,

кореша-дембеля подошли,

чтоб в каюту позвать, чтоб по новой начать.

Но узнать Жениха не смогли.

Бледен лик его был, и блуждал его взор,

и молол несусветный он вздор.

Деву белого плеса он клялся найти,

корешей он не видел в упор.

И на первой же пристани бедный Жених

вышел на берег, грустен и тих,

и расспрашивать стал он про Деву свою,

русокосую голую Деву свою,

Деву плеса в лучах золотых.

Ничего не добившись, он лодку нанял,

взад-вперед по реке он гонял.

И однажды он вроде бы видел ее.

Но вблизи он ее не признал.

И вернулся он в город задрипанный тот,

и ругался он – мать ее в рот,

и билет он купил, и уехать решил.

Но ушел без него пароход.

После в чайной он пил, и в шашлычной он пил,

в станционном буфете бузил,

и с ментами подрался, и там, в КПЗ,

все о Деве своей говорил.

Говорил он о Деве смертельной своей,

голосил он и плакал о ней,

о янтарных глазах, золотых волосах…

И блатные ему отвечали в сердцах:

«Мало ль, паря, на свете блядей?»

Но белугой ревел он, и волком он выл,

и об стенку башкой колотил,

и поэтому вскорости был у врачей,

и в психушку потом угодил.

И когда для порядка вкололи ему,

чтоб не очень буянил, сульфу,

и скрутила его многорукая боль,

и поплыл он в багровую тьму,

среди тьмы этой гиблой, в тумане густом

он увидел вдали за бортом,

он за бортом вдали различил-угадал

этот остров в сиянье златом.

И к нему подплывая в счастливых слезах

на безумных, горящих глазах

и с улыбкой блаженства и светлой любви

на бескровных от боли губах,

озаряясь все больше, почти ослеплен

блеском теплых и ласковых волн

и сиянием белых прибрежных песков,

свою Деву разглядывал он.

И она улыбалась ему и звала,

за собою манила, вела

навсегда, навсегда, никуда, без следа,

никогда, мой любимый, уже никогда…

И вода под копытом светла.

Ну, садись же, садись, дурачок, на коня,

обними же, не бойся меня,

мы поедем с тобой навсегда без следа

никуда, дурачок, как песок, как вода,

в сонном мареве вечного дня…

Дева белого плеса, слепящих песков,

пощади нас, прости дураков,

золотая краса, золотые глаза,

белый конь, а над ним и под ним бирюза.

Лишь следы на песке от подков.

III

РОМАНСЫ ЧЕРЕМУШКИНСКОГО РАЙОНА
1

О доблести, о подвигах, о славе

КПСС на горестной земле,

о Лигачеве иль об Окуджаве,

о тополе, лепечущем во мгле.

O тополе в окне моем, о теле,

тепле твоем, о тополе в окне,

о том, что мы едва не с колыбели,

и в гроб сходя, и непонятно мне.

О чем еще? О бурных днях Афгана,

о Шиллере, о Фильке, о любви,

о тополе, о шутках Петросяна,

о люберах, о Спасе на крови.

O тополе, о тополе, о боли,

о валидоле, о юдоли слез,

о перебоях с сахаром, о соли

земной, о полной гибели всерьез.

О чем еще? О Левке Рубинштейне,

о Нэнси Рейган, о чужих морях,

о юности, о выпитом портвейне,

да, о портвейне! О пивных ларьках,

исчезнувших, как исчезает память,

как все, клубясь, идет в небытие.

O тополе. О БАМе. О Программе

КПСС. О тополе в окне.

О тополе, о тополе, о синем

вечернем тополе в оставленном окне,

в забытой комнате, в распахнутых гардинах,

о времени. И непонятно мне.
2

Ух, какая зима! Как на Гитлера с Наполеоном

навалилась она на невинного, в общем, меня.

Индевеют усы. Не спасают кашне и кальсоны.

Только ты, только ты! Поцелуй твой так полон огня!

Поцелуй-обними! Только долгим и тщательным треньем

мы добудем тепло. Еще раз поцелуй горячей!

Все теплей и теплее. Колготки, носки и колени.

Жар гриппозный и слезы. Мимозы на кухне твоей.

Чаю мне испитого! Не надо заваривать – лишь бы

кипяток да варенье. И лишь бы сидеть за твоей

чистой-чистой клеенкой. И слышать, как где-то в Париже

говорит комментатор о нуждах французских детей…

Ух, какая зима! Просто Гитлер какой-то! В такую

ночку темную ехать и ехать в Коньково к тебе.

На морозном стекле я твой вензель чертить не рискую —

пассажиры меня не поймут, дорогая Е. Б.

IV

БАЛЛАДА О СОЛНЕЧНОМ ЛИВНЕ

В годы застоя, в годы застоя

я целовался с Ахвердовой Зоей.

Мы целовались под одеялом.

Зоя ботанику преподавала

там, за Можайском, в совхозе «Обильном».

Я приезжал на автобусе пыльном

или в попутке случайной. Садилось

солнце за ельник. Окошко светилось.

Комната в здании школы с отдельным

входом, и трубы совхозной котельной

в синем окне. И на стенке чеканка

с витязем в шкуре тигровой. Смуглянкой

Зоя была, и когда целовала,

что-то всегда про себя бормотала.

Сын ее в синей матроске на фото

мне улыбался в обнимку с уродом

плюшевым. Звали сыночка Борисом.

Муж ее, Русик, был в армию призван

маршалом Гречко… Мое ты сердечко!

Как ты стояла на низком крылечке,

в дали вечерние жадно глядела

в сторону клуба. Лишь на две недели

я задержался. Ах, Зоинька, Зоя,

где они, Господи, годы застоя?

Где ты? Ночною порою собаки

лай затевали. Ругались со смаком

механизаторы вечером теплым,

глядя в твои освещенные стекла.

Мы целовались. И ты засыпала

в норке под ватным своим одеялом.

Мы целовались. Об этом проведав,

бил меня, Господи, Русик Ахвердов!

Бил в умывалке и бил в коридоре

с чистой слезою в пылающем взоре,

бил меня в тихой весенней общаге.

В окнах открытых небесная влага

шумно в листву упадала и пела!

Солнце и ливень, и все пролетело!

Мы оглянуться еще не успели.

Влага небесная пела и пела!

Солнце, и ливень, и мокрые кроны,

клены да липы в окне растворенном!

Юность, ах, боже мой, что же ты, Зоя?

Годы застоя, ах, годы застоя,

влага небесная, дембельский май.

Русик, прости меня, Русик, прощай.

Михаил Челябинск

Cлепой укажет нам дорогу
Немой расскажет как идти,
Чего ещё добавить к слогу?
Каких ещё словес найти!?

Фон

ПАТРИАРХ



Среди сидящих в клобуках жидов
Печалится в пентхаузе, суров
На патриотов русских в бунтарях
Евроваала патриарх славянский.

Тройной шайтан для стран постхристианских
Меж тем стоит меж ними, он ермолку
Все поправляет серую на холке –
В двойной тиаре Папа парвеню
И заодним жрец Пятой авеню.

Руководителей с Россий дегенератов
Меж тем нагнало в двор Патриархии.
В карманы кипы синагоги спрятав,
Крадутся в церковь все жиды России.
И крестятся.
Народ, как дивая свинья,
Глядит умильно на святую Пасху
В свои экраны ТельАвиденья, жуя
Пельмени, яйца, кошерные колбаски.

Как не напиться с горя тут совсем!
Вот достают «Портвейн 77»
И заскорузлый шмат былого сала.

На литстраницах у еврейского журнала
Лежит и серый хлеб, и лук с горчицей…..
Скажите честно: как тут не напиться?

Вновь в телешоу еврейская певица
Вихляет задом и жемчужною короной.
Развратные еврейки там и сям
Мелькают с бесами мистическим ночам –
Оружье верное еврейского Сиона.

К всеобщей радости пасхального народа
Соседи бродят по подьездам со штрих-кодом.
А на экране патриарх Кирилла
Благословляет лузеров-дебилов.

Хожу-брожу один в своей норе.
Придет шарманщик и заплачет во дворе,
Где люди прокляли друг друга до зарплаты
Под низким потолком пролетарьята.

Господь ушел, задвинув ширму неба
От шабесгоев, Он не слушает молитвы.
И сатана иконостас богемы
В экранах русских распростер блудливой.

От Бреста до Камчатки вечер ясный
В леса скрывает солнечный желток.
Во всех домах, занявши угол красный,
Болтает ТельАвиденья божок.

Галочка

Я наблюдаю за людьми давно...
Что сталось с ними? — не найду ответа.
Ночь беспробудная... в душе так мало света.
Смеются там, где вовсе не смешно...

Нам плакать в пору от мучительной утраты-
Духовности и непорочной чистоты...
Не уж то мы не видим красоты,
Что в дар нам послана, как высшая награда?

Дан человечеству один- последний шанс
Исправиться... и не уйти в забвение!
Очиститься от скверны и сомнения,
Вернуть гармонии утерянный баланс.

В глазах людских ответы отыщи...
В них - храм Небес, и чистота познания;
Любовь и счастье, боль и сострадание
И... одиночество блуждающей души.

Куда не глянь- порок прикрыт враньём!
Что сталось с нами? — не найду ответа.
Где должен литься Свет- не видно света...
Где место соловью, там правит вороньё...

Лавиной смерти из обманчивого снега
Накрыл нас пир чумной, как грозная волна!
Свет против Тьмы!..- священная война
За право оставаться Человеком.

Галочка,2012г.

Путеец

Фон, сдается мне, что это авторская страница форумчанки Галочка. И стихи должны быть если не её, то хотя бы про неё. Или почти про неё.

Путеец

ПРОВИНЦИАЛКА

Я болею типичным недугом провинциалки:
У меня нестерпимо забавный южный акцент
И флакончик с дешевеньким запахом сладкой фиалки,
Опьяняющий мальчиков, как дорогущий абсент...

Я страдаю обычной провинциальной болезнью:
Я читаю Есенина и сочиняю сама,
Я рифмую отчаянно "бедность" с какой-нибудь "бездной",
А в шкафу у меня - ярко-красная с кантом тесьма...

Иногда же мне мнится: я вовсе не провинциалка.
Я - столичная штучка, актерский, к тому ж, факультет,
Но в гостях каждый вечер - соседка по имени Галка,
С ней мы дуем компот, про столичный забыв этикет.

Я болею обычной провинциальной любовью:
Я мечтаю о ком-то, кто с проседью дивной - брюнет.
...Шевельнет в телевизоре Гир чуть приподнятой бровью
И меня уже тоже совсем в этом городе нет...

Фон

На сайте Стихи. ру около 400 тысяч "Поэтов".
Коли они все откроют тут свои темы.............................
Галочка, возьмите свои стихи и отнесите их профессиональному консультанту в ваш местный Союз Писателей.
Рядовой читатель в Сети в поэзии и в филологическом строе стихотворения не разбирается.
Не гоняйтесь за похвалами - иначе сьедете тужа же, кда и все "поэты" Рунета - в болота графомании.
Правда, все союзы писателей у нас напичканы бездарными евреями и такими старцами, что диву дашься!
Институт геронтологии.

)))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))) )))