|
Местный
Регистрация: 28.06.2007
Сообщений: 2,154
Репутация: 128
|
Маркс не был чужд стремленья потягаться с Богом. Вся его поэзия пронизана богоборческими мотивами. Вот лишь один пример:
Если некий бог, забывший жалость,
Угнетает так, что бед не снесть,
От его миров мне не досталось
Ничего! Одно осталось – месть!
Гордо самому себе отмщу я,
Существу, что правит в вышине,
Даже силу в слабость превращу я,
Платы за добро не будет мне.
Грозный замок я себе построил,
Он взметнется в холод, к облакам,
Ужас будет крепостной стеною,
Боль и мука будут править там.
Если вверх нечаянно кто глянет,
Пусть назад отпрянет, устрашен,
Пусть внимать лишь зову смерти станет,
И могилу счастью роет он.
Пусть всевышний громом бьет, надменный,
Со своей железной высоты,
Пусть мои дотла разрушит стены -
Вечность, мне их вновь отстроишь ты!
В этой «Молитве отчаявшегося» Маркса выражены все характерные мотивы его поэзии: невыносимая боль, титаническая борьба и романтическая чуждость поэта и миру, и небесам. Маркс действительно был бесконечно чужд своей семье («По твоим письмам вряд ли можно заключить, что у тебя имеются братья и сестры», – замечал ему отец) и ближайшему окружению («… своих друзей я от себя оттолкнул», – признавался Карл отцу), своей нации и обществу, в котором он жил. Настолько чужд «человеческому, слишком человеческому», что Генрих Маркс в одном из писем к нему позволил себе усомниться в его человечности: «Порой мое сердце радуется, когда я думаю о тебе и о твоем будущем. Но временами я не могу избавиться от страха и горестных сомнений, когда думаю: а находится ли твое сердце в гармонии с твоим умом, твоими талантами? Способно ли оно испытывать земные, но более благородные чувства, которые в этой юдоли печали приносят утешение человеку чувствительному, способному к состраданию? И поскольку мне ясно, что сердце твое одержимо и направляемо силой, дарованной не каждому смертному, божественная ли это сила или нечистая, вроде фаустовой? Сможешь ли ты когда-либо – и это самое страшное сомнение, терзающее мое сердце, – быть просто по-человечески счастлив?»
Отцовское сердце оказалось весьма чувствительным к страданию сына. Генрих Маркс безошибочно усмотрел в отчужденности Карла терзающий его душевный конфликт. Но сын не избавился от этого конфликта, как желал того отец. Он поступил иначе – выразил свою душевную отчужденность сначала в романтическом представлении о чуждости поэта суетному миру, а затем – в своей социально-экономической теории отчуждения. Интересно, что певец всеобщего счастья в коммунистической общине не терпел людей и скорее подписался бы под лермонтовскими строками:
Пускай меня обхватит целый ад,
Пусть буду мучиться, я рад, я рад,
Хотя бы вдвое против прошлых дней,
Но только дальше, дальше от людей.
Выразителями революционной идеологии зачастую были представители правящих классов. В XIX ими являлись просвещенные аристократы, сегодня ими являются рефлексирующие политики и интеллектуалы, но никак не пролетариат. «Самозваные марксисты встречаются гораздо чаще в богатых частных университетах, чем в «пролетарских» мастерских Детройта или Чикаго, – недоумевал Гэри Норт. – Сытым и довольным жизнью буржуазным интеллектуалам гораздо ближе идеи Маркса и Энгельса, чем сегодняшнему промышленному пролетариату. Идеи Маркса были рождены в университетской среде, взлелеяны в годы добровольного отказа от какой-либо трудовой деятельности и достигли своего расцвета в годы роскоши и достатка, вдалеке от забот и тягот пролетарской жизни».
===================
Вырождение марксизма из идеологии пролетариата в идеологию сытого, взбалмошного буржуа преподнесено г-ном Нортом прямо-таки на тарелочке! "Марксизм" взбесившегося либерала пролетариат не приемлет, а нормальных интеллектуалов, способных разобраться в марксизме и донести его до рабочих - нет.
Однако, сами либералы, в отличие от Максима Горького, очень даже себя любят за свои страдания "за народ". Как толкует Дмитрий Степанов, взявший на себя роль психоаналитика Маркса в статье "Карл.Маркс: сквозь огонь иди со мной", объясняется это довольно просто – и аристократы XIX века, и интеллектуалы XX столетия в рассуждениях о бедах и страдании простого народа выражали собственную коренящуюся в бессознательном душевную боль. Так, например, нельзя признать справедливой высочайшую резолюцию Николая I на рефлексии Чаадаева как на «смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишенного». Это всего лишь пустое оскорбление. Но истина в том, что Петр Яковлевич Чаадаев, этот русский Гамлет, был действительно великим страстотерпцем – «он чрезвычайно экзальтирован и весь пропитан духом святости», – выразившим собственную душевную боль в размышлениях о немощи своей нации. Мещанскую боль, поправим мы товарища по Горькому.
Если уж все же что-то и говорить о юном Марксе в плане психологии, то это говорить о кризисе формы мышления, о переходе его от мышления в конечных понятиях к бесконечным. Обычно молодежь кризисует при переходе от мышления в конечных представлениях к бесконечным: пишет стихи, ищет смысл жизни, мучается и находит утешение в религии того или иного разлива - от Будды до Доллара. Более продвинутые попадают в следующий кризис - в ломку, ведущую к научному мышлению. Но кризис по преодолению научного мышления - самый ужасный кризис, который может свалиться на молодого человека. Природы этого кризиса человечество еще не понимает, и выхода из него человечество не знает. Благо, что до такого кризиса развиваются единицы за столетия. Большая часть не выходит за рамки чаадаевщины.
Когда мы встречаем попытки увечного И.Володского (в книге "Истоки зла (Тайна коммунизма)") разобраться в характере поэзии К.Маркса, мы понимаем, что "аналитик" страдает Православием Головного Мозга. Он понимает, что Маркс уже не религиозен, что религия для него утеряла смысл. Значит, думает убогий попик, Маркс - сатанист! Ему и в голову не приходит, что можно отвергать как Иегову, так и Люцифера, что человек может перерасти религию, как детские штанишки.
Еще пример. Писатель и философ Морис Клавель в книге “Два века с Люцифером” как раз юному Марксу уделил первостепенное внимание. Он изучил некоторые “интимные” тексты, написанные им между пятнадцатью и двадцатью годами, которым “серьезные” исследователи обычно не придают значения; стихи, за исключением двух или трех, сюда, к сожалению, не вошли, но и прозаические тексты местами оказались достаточно красноречивы. Анализируя их, Клавель пришел к выводу, что в этом возрасте в душе Карла совершился глубокий перелом; юноша, видящий основной смысл жизни “в любви, которую мы питаем ко Христу” (цитата из его гимназического сочинения), сделался богоненавистником и богоборцем. В двадцать лет он сказал о себе: “Я чувствую себя равным Богу”. Кто, как не Люцифер, говорил его устами!
Однако, такое отношение к религиозному мифу не ново. “О, если бы я мог призвать к восстанию всю природу, и воздух, и землю, и океан, и броситься войной на это гнусное племя шакалов…”. Так говорит Карл Моор в шиллеровских “Разбойниках”. Впрочем, подобные вызывающие эскапады характерны не только для конца XVIII - начала XIX века. Мы встречаем их в изобилии и в российской поэзии начала века ХХ. Необходимость революции всегда первоначально осознается через искусство, затем - его философское осмысление, затем научный анализ и практика.
Как видим, обыкновенный бунт молодого парня против обывательщины. Бунт, уже вошедший в моду. Но для Маркса - это действительное переживание, действительная ломка мышления, а не дешевая рисовка, не дань моде.
В поэзии Маркса мы видим его, как человека, уже порвавшего с мещанским миром, человека, ищущего настоящие ценности, которым можно было бы посвятить себя (это, конечно же, деньги! - думает Алексей 1), человека, мечущегося между поэзией и математикой. Интерес к математике Маркс пронес чрез всю свою жизнь. Когда здоровье не позволяло ему работать в полную силу, он занимался математикой.
"В 1877 году, — пишет Аттали, — Карл все еще работал над вторым и третьим томами „Капитала”. В частности, бился все над тем же вопросом о переходе от трудовой стоимости к цене. <…> Маркс снова взялся изучать алгебру, надеясь с ее помощью найти решение задачи.... Лафарг отмечает: “Алгебра приносила ему даже моральную поддержку; она была ему опорой в самые горькие моменты его бурной жизни <…>. Маркс находил в высшей математике диалектику в ее самом логичном и простом выражении. Науку, говорил он, можно считать по-настоящему развитой только тогда, когда она способна использовать математику”; “Карл так увлекся этой новой областью знания, что даже, как говорят, собирался написать историю дифференциального исчисления и читал для этого трактаты Декарта, Ньютона, Лейбница, Лагранжа, Маклаурина и Эйлера”. Отдадим должное, по крайней мере, научной основательности Маркса.
В заключение:
Воззвание отчаявшегося.
Я чтил его, но только до поры —
Его бесчинств невиданных не счесть.
Разят судьбы слепые топоры,
И выход мой — одна лишь злая месть!
Он растерзал мои остатки сил,
Презренный бог, усевшийся на трон.
Все лучшее, что было — поразил,
И ненавистью будет поражен!
Я вознесу поверх любых вершин
Мой бастион в отверженной стране,
Где правит Смерть в безрадостной тиши,
И Ужас вместе с нею наравне.
И если взглянет чей-то светлый взор,
То пусть замрет он, холодом объят,
Пусть тьма запечатлеет свой узор,
И страх в него вольется, словно яд!
Когда-то попытается вдруг бог
Испепелить мой мрачный бастион,
Но Вечностью отмерится мой срок,
И бог падет, раздавлен и сражен!
|
