Пермский 1977

ОТДЕЛЬНЫЕ ГЛАВЫ. О РОДИНЕ И О ДЕВЧАТАХ ЕЕ ЗАЩИЩАВШИХ...

«Девчонка смелая вскочила на броню
И защищает Родину свою.
Ей нипочем ни пули, ни осколки -
Сердце горит у той девчонки.
Запомни, друг, ее неброскую красу,
Когда на плащ-палатке понесут...»

Автор этих стихотворных строк Нина Яковлевна Вишневская, старшина, санинструктор танкового батальона. Я хочу, чтобы они были эпиграфом к сегодняшней теме, очень важной теме, моей любимой теме этого проекта...

... Как-то одна из моих читательниц написала в коментах:

«Девчонки - героини, что тут сказать. А как им отплатила замечательная Родина? ТА страна, за которую они отдавались без остатка…».

Почувствовалась некая легкая издевка в этой «замечательная». Тогда же подумалось, по-моему, девушка просто не понимает, что Родину любят «не потому, что …», а «вопреки всему». За любовь к Родине плату не требуют! «Родину любить - это не березки целовать», любовь эту нужно доказывать и платить должна не Родина, а платить должен тот, кто говорит о любви к ней. И, если нужно, то и жизнью… Помните, что было написано на одной из стен казармы 132-го отдельного батальона конвойных войск НКВД СССР в Брестской крепости? «Умираю, но не сдаюсь! Прощай, Родина!». Какую «плату» за любовь к Родине хотели эти неизвестные Герои?

Для мальчишек и девчонок тех лет, девизом были крылатые слова из известной советской песни: «Прежде думай о Родине, а потом о себе». Они жили так, а когда пришла боевая пора, то, нераздумывая, шли в военкоматы, просили, требовали, писали Сталину, Калинину, добивались, чтобы их отправили на фронт бить врага. Гораздо позже президент США Джон Фицджеральд Кеннеди, по сути, обыграет эти слова. Он скажет: «Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя. Спроси себя, что ты можешь сделать для нее».

То время рождало героев, для которых слово «Родина» не было пустым звуком. Потому и выстояли, потому и победили …

А теперь читайте «О Родине и о девчатах ее защищавших»…

Наталья Ивановна Сергеева, рядовая, санитарка

«Я хочу говорить... Говорить! Выговориться! Наконец-то и нас хотят выслушать. Мы столько лет молчали, даже дома молчали. Десятки лет. Первый год, когда я вернулась с войны, я говорила-говорила. Никто не слушал. И я замолчала... Хорошо, что ты пришла. Я все время кого-то ждала, знала, что кто-то придет. Должен прийти. Я была тогда юная. Абсолютно юная. Жаль. Знаешь, почему? Не умела это даже запомнить...

За несколько дней до войны мы говорили с подружкой о войне, мы были уверены - никакой войны не будет. Пошли с ней в кино, перед фильмом показывали журнал: Риббентроп и Молотов пожимали друг другу руки. В сознание врезались слова диктора, что Германия - верный друг Советского Союза.

Не прошло и месяца, как немецкие войска были уже под Москвой...

У нас – восемь детей в семье, первые четыре все девочки, я самая старшая. Папа пришел один раз с работы и плачет: «Я когда-то радовался, что у меня первые девочки. Невесты. А теперь у каждого кто-то идет на фронт, а у нас некому... Я старый, меня не берут, вы – девчонки, а мальчики маленькие». Как-то в семье у нас это сильно переживали.

Организовали курсы медсестер, и отец отвел нас с сестрой туда. Мне – пятнадцать лет, а сестре – четырнадцать. Он говорил: «Это все, что я могу отдать для победы. Моих девочек...» Другой мысли тогда не было».

Через год я попала на фронт...»

( Свернуть )
Мария Александровна Арестова, машинист

«– Леня, вставай! Война! Вставай, война!!

Он побежал в депо, приходит весь в слезах:

– Война! Война! Ты знаешь, что такое война?

Как быть? Куда девать ребенка?

Эвакуировали меня с сыном в Ульяновск, в тыл. Дали двухкомнатную квартиру, квартира была хорошая, у меня такой и сейчас нет. Сына определили в детский садик. Все хорошо. Любили все меня. Как же! Женщина-машинист, да еще первая... Вы не поверите, пожила я там немного, полгода не пожила. И больше не могу: как же, все защищают Родину, а я дома сижу!

Приехал муж:

– Что, Маруся, будешь в тылу сидеть?

– Нет, – говорю, – поедем.

В это время организовывалась колонна особого резерва для обслуживания фронта. Мы с мужем попросились туда. Муж был старшим машинистом, а я машинистом. Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: "Кисанька милая, как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я тебя поцелую". Ребенок... У ребенка все должно быть детское... Он засыпал со словами: "Мамочка, у нас есть кошка. У нас теперь настоящий дом". Такое не сочинишь, не придумаешь... Ты не пропусти... Обязательно запиши про кошку...

Нас всегда бомбили, обстреливали из пулеметов. И стреляют-то по паровозу, им главное – убить машиниста, уничтожить паровоз. Самолеты опускались низко и били по теплушке и по паровозу, а в теплушке мой сын сидит. Я больше всего боялась за сына. Не описать... Когда бомбили, брала его из теплушки с собой на паровоз. Схвачу его, прижму к сердцу: "Пусть убьет одним осколком". Но разве так убьет? Поэтому, видно, и живы остались».

Елена Антоновна Кудина, рядовая, шофер

«В первые дни... В городе неразбериха. Хаос. Ледяной страх. Каких-то шпионов все ловили. Убеждали друг друга: «Не надо поддаваться на провокацию». Никто даже в мыслях не соглашался, что наша армия потерпела катастрофу, ее разгромили за несколько недель. Нас учили, что воевать мы будем на чужой территории. «Ни пяди своей земли не отдадим...» А тут отступаем...

До войны ходили слухи, что Гитлер готовится напасть на Советский Союз, но эти разговоры строго пресекались. Пресекались соответствующими органами... Вам ясно, какие это органы? НКВД... Чекисты... Если люди шептались, то дома, на кухне, а в коммуналках - только в своей комнате, за закрытыми дверями или в ванной, открыв перед этим кран с водой. Но когда Сталин заговорил... Он обратился к нам: «Братья и сестры...» Тут все забыли свои обиды... У нас дядя сидел в лагере, мамин брат, он был железнодорожник, старый коммунист. Его арестовали на работе... Вам ясно - кто? НКВД... Нашего любимого дядю, а мы знали, что он ни в чем не виноват. Верили. Он имел награды еще с гражданской войны... Но после речи Сталина мама сказала: «Защитим Родину, а потом разберемся». Родину любили все.

Я побежала сразу в военкомат. С ангиной побежала, у меня еще не спала окончательно температура. Но я не могла ждать...»

Ефросинья Григорьевна Бреус, капитан, врач

«Мир сразу переменился... Я помню первые дни... Мама стояла вечером у окна и молилась. Я не знала, что моя мама верит в Бога. Она смотрела и смотрела на небо...

Меня мобилизовали, я была врач. Я уехала с чувством долга. А мой папа был счастлив, что дочь на фронте. Защищает Родину. Папа шел в военкомат рано утром. Он шел получать мой аттестат и шел рано утром специально, чтобы все в деревне видели, что дочь у него на фронте...»

Мария Ивановна Морозова (Иванушкина), ефрейтор, снайпер:

«…. появился призыв ЦК комсомола и молодежи, поскольку немцы были уже под Москвой, всем стать на защиту Родины. Как это Гитлер возьмет Москву? Не допустим! Не только я одна... Все девочки изъявили желание идти на фронт. У меня уже отец воевал. Мы думали, что будем одни такие... Особенные... А пришли в военкомат – там много девушек. Я ахнула! Мое сердце загорелось, сильно так. А отбор был очень строгий. Первое, так это, конечно, надо было иметь крепкое здоровье. Я боялась, что меня не возьмут, потому что в детстве часто болела, и косточка, как моя мама всегда жалела, слабая. Из-за этого меня другие дети обижали маленькую. Потом, если в доме, кроме той девчонки, которая уходила на фронт, никого больше из детей нет, тоже отказывали, так как нельзя было оставлять одну мать. Ой, наши мамочки! От слез они не просыхали... Они ругали нас, они просили... Но у меня еще были две сестры и два брата, правда, все намного меньше меня, но все равно считалось. Тут еще одно  из колхоза все ушли, на поле некому работать, и председатель не хотел нас отпускать. Одним словом, нам отказали.

Пошли мы в райком комсомола, и там  отказ. Тогда мы делегацией из нашего района поехали в обком комсомола. У всех был большой порыв, сердца горели. Нас опять отправили там домой. И мы решили, коль мы в Москве, то пойти в ЦК комсомола, на самый верх, к первому секретарю. Добиваться до конца... Кто будет докладывать, кто из нас смелый? Думали, что тут-то точно одни окажемся, а там в коридор нельзя было втиснуться, не то что дойти до секретаря. Там со всей страны молодежь, много таких, что побывали в оккупации, за гибель близких рвались отомстить. Со всего Союза... Да-да... Короче - мы даже растерялись на какое-то время...

Вечером все-таки добились к секретарю. Нас спрашивают: «Ну, как вы пойдете на фронт, если не умеете стрелять?» Тут мы хором отвечаем, что уже научились... «Где? Как? А перевязывать умеете?» А нас, знаете, в этом же кружке при военкомате районный врач учил перевязывать. Они тогда молчат, и уже серьезнее на нас смотрят. Ну, и еще один козырь в наших руках, что мы не одни, а нас еще сорок человек, и все умеют стрелять и оказывать первую медицинскую помощь. Решение такое: «Идите и ждите. Ваш вопрос будет решен положительно». Какие мы возвращались счастливые! Не забыть... Да-да...

И буквально через пару дней у нас были повестки на руках...»

Серафима Ивановна Панасенко, младший лейтенант, фельдшер мотострелкового батальона

«Мне исполнилось восемнадцать лет... Я такая радостная, у меня - праздник. А все вокруг кричат: "Война!!" Помню, как люди плакали. Сколько встречала людей на улице, все плакали. Некоторые даже молились. Было непривычно... Люди на улице молятся и крестятся. В школе нас учили, что Бога нет. Но где наши танки и наши красивые самолеты? Мы их всегда видели на парадах. Гордились! Где наши полководцы? Буденный... Был, конечно, момент растерянности. Короткий момент... А потом стали думать о другом: как победить?

Училась я на втором курсе фельдшерско-акушерской школы в городе Свердловске. Сразу подумала: "Раз война, значит, нужно на фронт". У меня папа коммунист с большим стажем, политкаторжанин. Он нам с детства внушал, что Родина – это все, Родину надо защищать. И я не колебалась: если я не пойду, то кто пойдет? Я должна...»

Клара Семеновна Тихонович, старший сержант, зенитчица

«Слышала я... Слова... Яд... Слова, как камни... Мол, это было мужское желание – пойти воевать. Разве может женщина убивать?! Это - ненормальные, не полноценные женщины...

Нет! Тысячу раз нет! Нет, это было человеческое желание. Шла война, я жила обыкновенной жизнью... Девчоночьей... Но соседка получила письмо – мужа ранило, лежит в госпитале. Я подумала: "Он ранен, а вместо него кто?" Пришел один без руки – вместо него кто? Второй вернулся без ноги – вместо него кто? Я писала, просила, умоляла взять меня в армию. Так мы воспитывались, что без нас ничего не должно быть в нашей стране. Нас научили ее любить. Восхищаться. Раз началась война, мы обязаны чем-то помочь. Нужны медсестры, значит, надо идти в медсестры. Нужны зенитчицы, значит, надо идти в зенитчицы…»

Анна Николаевна Хролович, медсестра

«Моих друзей, все они были старше, забрали на фронт... Я страшно плакала, что осталась одна, меня не взяли. Мне сказали: «Надо, девочка, учиться».

Но проучились мы немного. Декан наш скоро выступил и сказал:

– Закончится война, девочки, потом будете доучиваться. Надо защищать Родину.

На фронт нас провожали шефы с завода. Этот было лето. Я помню, что все вагоны были в зелени, в цветах. Преподносили нам подарки. Мне досталось вкуснейшее домашнее печенье и красивый свитерок. С каким азартом я танцевала на перроне украинский гопак.

Ехали много суток... Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам - кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них...

Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон. может, и помогло - я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала...»

Галина Дмитриевна Запольская, телефонистка

«До войны я работала в армии телефонисткой... Наша часть находилась в городе Борисове, куда война докатилась в первые же недели. Начальник связи выстроил всех нас. Мы не служили, не солдаты, мы были вольнонаемные.

Он нам говорит:

– Началась война жестокая. Вам будет очень трудно, девушкам. И пока не поздно, если кто хочет, можете вернуться к себе домой. А те, кто пожелает остаться на фронте, шаг вперед...

И все девушки, как одна, шаг вперед сделали. Человек нас двадцать. Все готовы были защищать Родину. А до войны я даже военные книжки не любила, любила читать про любовь. А тут?!

Сидели за аппаратами сутками, целыми сутками. Солдаты принесут нам котелки, перекусим, подремлем тут же, возле аппаратов, и снова надеваем наушники. Некогда было помыть голову, тогда я попросила: "Девочки, отрежьте мне косы..."»

Альбина Александровна Гантимурова, старший сержант, разведчица

«В медсанбате ко мне хорошо относились, но я хотела быть разведчицей. Сказала, что убегу на передовую, если меня не отпустят. Хотели из комсомола за это исключить, за то, что не подчиняюсь военному уставу. Но все равно я удрала...

Первая медаль "За отвагу"...

Начался бой. Огонь шквальный. Солдаты залегли. Команда: "Вперед! За Родину!", а они лежат. Опять команда, опять лежат. Я сняла шапку, чтобы видели: девчонка поднялась... И они все встали, и мы пошли в бой…».

Софья Адамовна Кунцевич, санинструктор

«Мы были счастливые...

Перешли границу  родина освобождена. Наша земля... Я не узнавала солдат, это были другие люди. Все улыбались. Надели чистые рубахи. Откуда-то цветы в руках, таких счастливых людей я не знала. Раньше не видела».

Вера Сергеевна Романовская, партизанская медсестра

«Был парад... Наш партизанский отряд соединился с частями Красной Армии, и после парада нам сказали, чтобы сдали оружие и шли восстанавливать город. А у нас не укладывалось в сознании: как это – еще идет война, еще только одна Белоруссия освобождена, а мы должны отдать оружие. Каждая из нас хотела идти воевать дальше. И мы пришли в военкомат, все наши девчонки... Я сказала, что я медсестра и прошу отправить меня на фронт. Мне пообещали: "Хорошо, мы вас возьмем на учет, и если вы потребуетесь, то вызовем. А пока идите и работайте".

Жду. Не вызывают. Снова иду в военкомат... Много раз... И наконец мне откровенно сказали, что нет такой надобности, уже достаточно медицинских сестер. Надо вот кирпичи в Минске разобрать... Город в руинах... Какие у нас были девчонки, спрашиваете? У нас была Чернова, уже беременная, она несла мину на боку, где рядом билось сердце будущего ребенка. Вот и разбирайтесь с этим, что это были за люди. Нам зачем в этом разбираться, мы такими были. Нас воспитали, что Родина и мы – это одно и то же. Или другая моя подруга, она водила по городу свою девочку, а у той под платьицем тело было обернуто листовками, и она поднимала ручки и жаловалась: "Мама, мне жарко. Мама, мне жарко". А на улицах везде немцы. Полицаи. Немца еще можно обмануть, а полицая трудно. Он - свой, он твою жизнь знает, твое нутро. Твои мысли.

И даже вот дети... Их мы забрали к себе в отряд, но это же дети. Как спасти? Решили отправить за линию фронта, так они из детприемников бежали на фронт. Их ловили в поездах, по дорогам. Они опять вырывались, и опять на фронт.

История еще сотни лет будет разбираться: что это такое? Что это были за люди? Откуда? Вы представляете: беременная идет с миной... Ну, ждала же она ребенка... Любила, хотела жить. И, конечно, боялась. Но она шла... Не ради Сталина шла, а ради своих детей. Их будущей жизни. Она не хотела жить на коленях... Покориться врагу... Может быть, мы были слепые, и даже не буду отрицать, многого мы тогда не знали и не понимали, но мы были слепые и чистые одновременно. Мы были из двух частей, из двух жизней. Вы должны это понять...»

Клавдия С-ва, снайпер

Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу... Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины... Они кричали нам: «Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п... наших мужиков. Фронтовые б... Сучки военные...» Оскорбляли по-всякому... Словарь русский богатый...

Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. «Что с тобой?» – «Да ничего. Натанцевалась». А это – мои два ранения... Это - война... А надо учиться быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились - сороковой размер. Непривычно, чтобы кто-то меня обнял. Привыкла сама отвечать за себя. Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте среди мужчин - крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она в библиотеке работала: «Читай стихи. Есенина читай».

Замуж я вышла скоро. Через год. За нашего инженера на заводе. Я мечтала о любви. Хотела дом и семью. Чтобы в доме пеленками пахло... Первые пеленки нюхала-нюхала, не могла нанюхаться. Запахи счастья... Женского... На войне нет женских запахов, все они – мужские. Война по-мужски пахнет.

Двое детей у меня... Мальчик и девочка. Первый мальчик. Хороший, умный мальчик. Он институт окончил. Архитектор. А вот девочка... Моя девочка... Девочка... Она стала ходить в пять лет, первое слово «мама» выговорила в семь. У нее до сих пор получается не «мама», а «мумо», не «папа», а «пупо». Она... Мне и сейчас кажется, что это неправда. Ошибка. Она в сумасшедшем доме... Сорок лет она там. Как ушла на пенсию, хожу к ней каждый день. Мой грех... Моя девочка...

Уже много лет первого сентября я покупаю ей новый букварь. Мы читаем с ней букварь целыми днями. Иногда возвращаюсь от нее домой и мне кажется, что я разучилась читать и писать. Разговаривать. И ничего этого мне не надо. Зачем это?

Я наказана... За что? Может, за то, что убивала? И так подумаю... В старости много времени... Думаю и думаю. Утром стою на коленях, смотрю в окно. И прошу Бога... Обо всех прошу... На мужа обиды не держу, давно его простила. Родила я дочку... Он посмотрел-посмотрел на нас... Побыл немного и ушел. Ушел с упреками: «Разве нормальная женщина пойдет на войну? Научится стрелять? Поэтому ты и ребенка нормального родить не способна». Я за него молюсь...

А может, он прав? И так подумаю... Это - мой грех...

Я любила Родину больше всего на свете. Я любила... Кому я могу это сейчас рассказать? Моей девочке... Ей одной... Я вспоминаю войну, а она думает, что я ей сказки рассказываю. Детские сказки. Страшные детские сказки...

Фамилию не пишите. Не надо...»

Лилия Михайловна Бутко, хирургическая медсестра

...В сорок шестом приехала я домой. Меня спрашивают: "Ты будешь ходить в военном или в гражданском?" Конечно, в военном. Даже не подумаю снимать. Пошла вечером в Дом офицеров на танцы. И вот вы сейчас услышите, как относились к военным девушкам.

Я надела туфли, платье, а шинель и сапоги в гардероб сдала.

Подходит ко мне один военный и приглашает танцевать.

– Вы, – говорит, – наверное, не здешняя. Очень интеллигентная девушка.
И весь вечер он со мной. Не отпускает. Закончились танцы, говорит мне:

– Дайте ваш номерок.

Пошел вперед. А в гардеробе ему дают сапоги, дают шинель.

– Это не мое...

Я подхожу:

– Нет, это мое.

– Но вы мне не сказали, что были на фронте.

– А вы меня спрашивали?

Он растерялся. Не мог на меня глаз поднять. А сам только с войны вернулся...

– Почему вас так удивило?

– Я не мог представить, что вы были в армии. Понимаете, фронтовая девушка...

– Вас удивило, что я, мол, одна? Без мужа и не беременная? Не ношу ватник, не дымлю папиросой «Казбек» и не ругаюсь матом?

Я не дала ему провожать меня.
И всегда гордилась, что я была на фронте. Родину защищала...»

Вместо p.s.

«– Мы - уже вымирающе племя. Мамонты! Мы – из поколения, которое верило, что есть в жизни нечто большее, чем человеческая жизнь. Родина есть и великая идея. Ну, и Сталин. Зачем врать? Из песни, как говорится, слов не выкинешь.

– Это, конечно... У нас в отряде была отважная девушка... Ходила на железную дорогу. На подрыв. До войны у нее всю семью репрессировали: отца, мать и двоих старших братьев. Она жила с тетей, маминой сестрой. С первых дней войны искала партизан. В отряде видели, что она на рожон лезла... Хотела доказать... Всех награждали, а ее ни разу. Медали не дали, потому что родители – враги народа. Перед самым приходом нашей армии ей ногу оторвало. Я навестил ее в госпитале... Она плакала... «Но теперь, – говорила, – мне все поверят». Красивая девушка...»

__________________
Неприлично считать чужие деньги, правильней их экспроприировать

Пермский 1977

ОТДЕЛЬНЫЕ ГЛАВЫ. О ЧЕРТОВОЙ БАБЕ И МАЙСКИХ РОЗАХ

«А сейчас будет рассказ о любви...

Любовь - единственное личное событие человека на войне. Все остальное общее - даже смерть.

Что явилось для меня неожиданностью? То, что о любви они говорили менее откровенно, чем о смерти. Все время что-то не досказывали, как будто защищались, всякий раз останавливаясь у некой черты. Зорко ее охраняли. Между ними существовал негласный договор - дальше нельзя. Занавес опускался. От чего защищались - понятно, от послевоенных обид и наветов. Уж им-то досталось! После войны у них была еще одна война, не менее страшная, чем та, с которой они вернулись. Если кто-нибудь решался быть искренним до конца, вырывалось отчаянное признание, то с обязательной просьбой в конце: «фамилию мою измените», или «в наше время об этом не принято было говорить вслух... неприлично...» Я слышала больше о романтическом и трагическом.

Конечно, это не вся жизнь и не вся правда. Но это их правда. Как честно признался один из писателей военного поколения: «Будь проклята война - наш звездный час!» Это - пароль, общий эпиграф к их жизни.

А все-таки: какая она, любовь, там? Возле смерти...

О чертовой бабе и майских розах

Ефросинья Григорьевна Бреус, капитан, врач

«Война отняла у меня мою любовь... Мою единственную любовь...

Бомбят город, прибежала ко мне сестра Нина, прощаемся. Уже думали – не увидимся. Она мне говорит: "Я пойду в сандружинницы, только где мне их найти". И вот я помню: смотрю на нее, а это было лето, на ней легкое платьице, и я вижу у нее на левом плече, тут, около шеи, родимый значок. Это моя родная сестра, а я впервые его увидела. Смотрю и думаю: "Я тебя везде узнаю".

И такое острое чувство... Такая любовь... Сердце рвется...

Из Минска все уходили. Дороги обстреливались, шли лесом. Где-то девочка кричит: "Мама, война". Наша часть отступает. Идем по просторному широкому полю, колосится рожь, а у дороги низкая крестьянская изба. Уже Смоленщина... Около дороги стоит женщина, казалось, что эта женщина выше своего домика, была она одета во все льняное, вышитое национальным русским узором. Она скрестила руки на груди и низко кланялась, солдаты шли, а она им кланялась и говорила: "Пускай вас Господь домой воротит". И вы знаете, каждому она кланялась и так приговаривала. У всех на глазах выступали слезы...

Я ее всю войну помнила... И уже другое, это было в Германии, когда мы немцев назад гнали. Какой-то поселок... Сидели во дворе две немки в своих чепчиках и пили кофе. Как будто не было никакой войны... И я подумала: "Боже мой, у нас развалины, у нас люди в земле живут, у нас едят траву, а вы сидите и пьете кофе". Идут рядом наши машины, наши солдаты едут... Они пьют кофе...

А потом я ехала по нашей земле... И что я видела? Вместо деревни осталась одна печь. Сидит старик, а сзади стоят трое внуков, видно, потерял и сына и невестку. Старуха собирает головешки затопить печь. Повесила кожух, значит, из леса пришли. И в этой печи ничего не варится.

И такое острое чувство... Такая любовь...

...Наш эшелон остановился. Не помню, что там было – то ли ремонт дороги, то ли меняли паровоз. Сидим мы с одной медсестрой, а рядом двое наших солдат варили кашу. И откуда-то подходят к нам два пленных немца, стали просить есть. А у нас был хлеб. Мы взяли булку хлеба, разделили и дали им. Те солдаты, которые варили кашу, слышу, рассуждают:

– Смотри, сколько врачи дали хлеба нашему врагу! – И дальше что-то в таком духе, мол, разве они знают настоящую войну, сидели в госпиталях, откуда им...

Через какое-то время другие пленные подошли уже к тем солдатам, которые варят кашу. И тот солдат, который нас недавно упрекал, говорит одному немцу:

– Что – жрать захотел?

А тот стоит... Ждет. Другой наш солдат передает буханку хлеба своему товарищу:

– Ладно, отрежь ему.

Тот отрезал по куску хлеба. Немцы взяли хлеб и стоят – видят, что каша варится.

– Ну, ладно, – говорит один солдат, – дай им каши.

– Да она еще не готова.

Вы слышали?

И немцы, как будто тоже понимают язык, стоят. Ждут. Солдаты заправили кашу салом и дали им в консервные банки.

Вот вам душа русского солдата. Они осуждали нас, а сами дали хлеба, да еще каши, и только тогда, когда заправили салом. Вот что я помню...

И такое острое чувство... Такое сильное...

( Свернуть )
Война давно кончилась... Я собиралась на курорт... Как раз это был Карибский кризис. Опять в мире неспокойно стало. Все закачалось. Укладываю чемодан, платья взяла, кофточки сложила. Ну, кажется, ничего не забыла? Достаю сумочку с документами и беру оттуда свой военный билет. Думаю: "Случится что, я там сразу пойду в военкомат".

Уже я на море, отдыхаю и возьми расскажи кому-то за столиком в столовой, что ехала сюда и взяла военный билет. Я так сказала, без всякой мысли или желания порисоваться. А один мужчина за нашим столиком как разволновался:

– Нет, только русская женщина, уезжая на курорт, может взять в собой военный билет и думать, что, если что такое, она сразу пойдет в военкомат.

Я помню его восторг. Его восхищение. Так на меня мой муж смотрел. Этим взглядом...

Простите за длинное вступление... Я не умею говорить по порядку. Мысль всегда у меня скачет, чувства рвутся...

Мы вместе с мужем ушли на фронт. Вдвоем.

Я многое забыла. Хотя вспоминаю каждый день...

Кончился бой... Не верилось тишине. Он гладил траву руками, трава мягкая... И смотрел на меня. Смотрел... Такими глазами...

Они ушли группой в разведку. Ждали их два дня... Я не спала два дня... Задремала. Просыпаюсь от того, что он сидит рядом и смотрит на меня. "Ложись спать". "Жалко спать".

И такое острое чувство... Такая любовь... Сердце рвется...

Я многое забыла, почти все забыла. А думала, что не забуду. Ни за что не забуду.

Мы уже шли через Восточную Пруссию, уже все говорили о Победе. Он погиб... Погиб мгновенно... От осколка... Мгновенной смертью. Секундной. Мне передали, что их привезли, я прибежала... Я его обняла, я не дала его забрать. Хоронить. В войну хоронили быстро: днем погиб, если бой быстрый, то сразу собирают всех, свозят отовсюду и роют большую яму. Засыпают. Другой раз одним сухим песком. И если долго на этот песок смотреть, то кажется, что он движется. Дрожит. Колышется этот песок. Потому что там... Там для меня еще живые люди, они недавно были живые... Я вижу их, я с ними разговариваю... Не верю... Мы все ходим и не верим еще, что они там... Где?

И я не дала его тут же хоронить. Хотела, чтобы еще была у нас одна ночь. Сидеть возле него. Смотреть... Гладить...

Утром... Я решила, что увезу его домой. В Беларусь. А это – несколько тысяч километров. Военные дороги... Неразбериха... Все подумали, что от горя я сошла с ума. "Ты должна успокоиться. Тебе надо поспать". Нет! Нет! Я шла от одного генерала к другому, так дошла до командующего фронтом Рокоссовского. Сначала он отказал... Ну, ненормальная какая-то! Сколько уже в братских могилах похоронено, лежит в чужой земле...

Я еще раз добилась к нему на прием:

- Хотите, я встану перед вами на колени?

- Я вас понимаю... Но он уже мертвый...

- У меня нет от него детей. Дом наш сгорел. Даже фотографии пропали. Ничего нет. Если я его привезу на родину, останется хотя бы могила. И мне будет куда возвращаться после войны.

Молчит. Ходит по кабинету. Ходит.

– Вы когда-нибудь любили, товарищ маршал? Я не мужа хороню, я любовь хороню.

Молчит.

– Тогда я тоже хочу здесь умереть. Зачем мне без него жить?

Он долго молчал. Потом подошел и поцеловал мне руку.

Мне дали специальный самолет на одну ночь. Я вошла в самолет... Обняла гроб... И потеряла сознание...»

Любовь Фоминична Федосенко, рядовая, санитарка

«Разлучила нас война... Муж - на фронте. Я эвакуировалась сначала в Харьков, а затем в Татарию. Устроилась там работать. И вот однажды меня разыскивают, а моя девичья фамилия Лисовская. Зовут все: "Совская! Совская!" И я тогда отзываюсь: "Это я!" Мне говорят: "Идите в энкаведе, берите пропуск и следуйте в Москву". Почему? Мне никто ничего не разъяснил, и я не знала. Военное время... Еду и думаю, может, муж раненый, может, меня к нему вызывают. А я уже четыре месяца от него ничего не получала, никаких известий. У меня такое намерение, что если я его найду без рук, без ног, калеку, заберу и сразу домой. Будем как-то жить.

Приезжаю в Москву, захожу по адресу. Там написано: "ЦК КПБ", то есть наше белорусское правительство, и там таких, как я, очень много. Мы интересуемся: "Что? Почему? Зачем нас собрали?" Говорят: "Все узнаете". Собрали нас всех в большом зале: там наш секретарь ЦК Белоруссии, товарищ Пономаренко, другие руководители. У меня спросили: "Хотите ли вы туда, откуда приехали?" Ну, откуда я приехала – из Белоруссии. Конечно, хочу. И меня определяют в спецшколу. Начинают готовить, чтобы послать в тыл врага.

Сегодня окончили учебу, а уже на другой день посадили нас на машины и повезли к линии фронта. Потом мы пешком пошли. Я не знала, что такое фронт и какая она - нейтральная полоса. Команда: "Приготовиться! Готовность – номер один". "Бах!" – выстрелили ракеты. Снег, вижу, белый-белый, а тут полоса людей, это мы друг за другом легли. Нас много. Ракета погасла, выстрелов нет. Новая команда: "Бегом!", и мы побежали. И так прошли...

В партизанский отряд каким-то чудом мне пришло письмо от мужа. Это было столько радости, так неожиданно, два года я о нем ничего не знала. А тут – самолет сбросил еду, боеприпасы... И почту... И в этой почте, в этом мешке брезентовом мне – письмо. Тогда я обращаюсь письменно в ЦК. Я написала, что все буду делать, только чтобы мы с мужем были вместе. И это письмо тихонечко от командира нашего отряда я передала летчику. Скоро узнаю новость: передали по связи - после выполнения задания нашу группу ждут в Москве. Всю нашу спецгруппу. Пошлют на новое место... Все должны лететь, а Федосенко так обязательно.

Ждем мы самолет, а это ночь, темно, как в бочке. И какой-то самолет кружит вверху, а потом как даст по нас бомбами. Это был "мессершмитт", немцы нашу стоянку засекли, он пошел на новый разворот. А в это время наш самолет опускается – "У-2", и как раз под елку, где я рядом стояла. Этот летчик чуть присел над землей и давай сразу подниматься, потому что он увидел: немец сейчас сделает разворот и опять пойдет стрелять. Я зацепилась за крыло и кричу: "Мне в Москву! У меня разрешение!" Он даже матюкнулся: "Садись!"

Так мы и летели с ним вдвоем. Не было ни раненых... Никого.

В мае месяце в Москве я ходила в валенках. Пришла в театр в валенках. И было прекрасно. Пишу мужу: как нам встретиться? Я пока в резерве... Но мне обещают... Везде прошу: пошлите меня туда, где муж, дайте мне хотя бы два дня, мне только поглядеть на него один раз, а потом я вернусь и посылайте куда хотите. Все пожимают плечами. Но я все-таки узнаю по номеру почты, где мой муж воюет, и еду к нему. Приезжаю сначала в обком партии, показываю этот адрес мужа, документы, что я жена, и говорю, что хочу встретиться с ним.

Мне отвечают, что это невозможно, он на самой передовой, отправляйтесь назад, а я вся такая побитая, такая голодная, и как это назад? Пошла к военному коменданту. Он посмотрел на меня и приказал, чтобы мне дали немного одеться. Дали мне гимнастерку, ремень подпоясаться. И он начал меня отговаривать:

– Ну что вы, там очень опасно, где ваш муж...

Я сижу и плачу, тогда он сжалился, дал мне пропуск.

– Выйдете, – говорит, – на шоссе, там будет регулировщик, и он вам покажет, как ехать.

Нашла это шоссе, нашла этого регулировщика, посадил он меня на машину, и я еду. Приезжаю в часть, там все удивляются, все кругом военные. "А вы кто?" – спрашивают. Я не могу сказать – жена. Ну, как такое скажешь, кругом бомбы рвутся... Я отвечаю – сестра. Даже не знаю, почему я так сказала – сестра. "Подождите, – говорят мне, – еще шесть километров туда надо идти". Как это я буду ждать, когда я так далеко добиралась? А как раз оттуда машина за обедом пришла, и там был старшина такой рыжеватый, конопатый. Он говорит:

– О, я Федосенко знаю. Но это в самой траншее.

Ну, упросила я его. Посадили меня, еду, нигде ничего не видно... Лес... Лесная дорога... Для меня это новость: передовая, но нигде никого. Изредка где-то постреливают. Приехали. Старшина спрашивает:

– А где Федосенко?

Ему отвечают:

– Они вчера ушли в разведку, их застал рассвет, и они там пережидают.

Но связь у них есть. И ему по связи сказали, что приехала сестра. Какая сестра? Говорят: "Рыжая". А сестра у него черная. Ну, раз рыжая, он сразу догадался, какая сестра. Не знаю, как он там выполз, но Федосенко скоро появился, и мы там сделали встречу. Радости было...

Пробыла я у него один день, второй и решаю:

– Иди в штаб и докладывай. Я с тобой здесь останусь.

Он пошел к начальству, а я не дышу: ну, как скажут, чтобы в двадцать четыре часа ноги ее не было? Это же фронт, это понятно. И вдруг вижу – идет в землянку начальство: майор, полковник. Здороваются за руку все. Потом, конечно, сели мы в землянке, выпили, и каждый сказал свое слово, что жена нашла мужа в траншее, это же настоящая жена, документы есть. Это же такая женщина! Дайте посмотреть на такую женщину! Они такие слова говорили, они все плакали. Я тот вечер всю жизнь вспоминаю... Что у меня еще осталось?

Зачислили санитаркой. Ходила с ним в разведку. Бьет миномет, вижу – упал. Думаю: убитый или раненый? Бегу туда, а миномет бьет, и командир кричит:

– Куда ты прешь, чертова баба!! Подползу – живой... Живой!

Около Днепра ночью при луне мне вручили орден Красного Знамени.

А на другой день муж был ранен, тяжело. Мы вместе бежали, мы вместе шагали по такому болоту, вместе ползли. Пулемет был, допустим, справа, а мы ползли слева по болоту, и мы так прижимались к земле, что если пулемет был с правой стороны, то его ранило с левой стороны в бедро. Ранили разрывной пулей, и попробуй-ка наложить повязку, это же ягодица. Все разорвалось, и грязь, и земля – все туда. А мы выходили из окружения. Вывозить раненых некуда, медикаментов у меня тоже никаких. Одна надежда, что прорвемся. Когда прорвались, мужа эвакуировала до самого госпиталя. Пока я его довезла, было уже общее заражение крови. Это был Новый год... Наступал сорок четвертый год... Он умирает... Я понимала, что он умирает... А он был много раз награжден, я собрала все его ордена, положила возле него. Был как раз обход, а он спал. Врач подходит:

–Вам надо уйти отсюда. Он уже мертвый.

Я отвечаю:

– Тихо, он еще живой.

Муж как раз открыл глаза и говорит:

– Что-то потолок голубой стал.

Я смотрю:

– Нет, он не голубой. Потолок, Вася, белый. – А ему казалось, что голубой.

Сосед ему говорит:

– Ну, Федосенко, если ты останешься жить, то ты свою жену должен на руках носить.

– И буду носить, – соглашается он.

Я не знаю, он, наверное, чувствовал, что умирает, потому что взял меня за руки, наклонил к себе и поцеловал. Вот как последний раз целуют:

– Любочка, так жалко, у всех Новый год, а мы с тобой тут... Но ты не жалей, у нас еще все будет...

И когда осталось ему несколько часов жить... У него случилось это несчастье, что нужно было поменять ему постель... Я ему постелила чистую простынь, ногу перевязала, а на подушку его надо подтянуть, это же мужчина, тяжелый, я его тяну, наклонилась низко-низко, и вот чувствую, что это уже все, что еще минута-другая и его не станет...

Это был вечер. Десять часов пятнадцать минут... До минуты запомнила... И мне захотелось самой умереть... Но я носила под сердцем нашего ребенка, и только это меня удержало, я пережила те дни. Похоронила я его первого января, а через тридцать восемь дней у меня родился сын, он с сорок четвертого года, сам уже имеет детей. Мужа звали Василий, сын у меня Василий Васильевич, и внук у меня Вася... Василек...»

Вера Владимировна Шевалдышева, старший лейтенант, хирург

«Видела... Каждый день... Но не могла примириться. Молодой, красивый мужчина умирает... Хотелось успеть, ну... поцеловать его. Что-то женское для него сделать, если ничем не можешь помочь как врач. Тогда хотя бы улыбнуться. Погладить. Взять за руку...

Через много лет после войны мне один мужчина признался, что помнит мою молодую улыбку. А для меня это был обыкновенный раненый, я его даже не запомнила. Он говорил, что эта улыбка вернула его к жизни, с того света, что называется... Женская улыбка...»

__________________
Неприлично считать чужие деньги, правильней их экспроприировать

Пермский 1977

ОТДЕЛЬНЫЕ ГЛАВЫ. О РОДИНЕ, О СТАЛИНЕ И КРАСНОМ СИТЦЕ

Тамара Ивановна Кураева, медсестра

«Это была весна...

Гибли молодые ребята, они гибли весной... В марте, апреле... Запомнила, что весной, в пору, когда сады цвели и все ждали победу, хоронить людей было тяжелее всего. Даже если это вам уже говорили, еще раз запишите. Сильно помнится...

Два с половиной года я была на фронте. Тысячи перевязок сделали мои руки, тысячи ран промыли... Перевязывала и перевязывала... Однажды пошла переменить косынку, прислонилась к оконной раме и забылась. Очнулась и чувствую себя отдохнувшей. Встречает меня врач и начинает ругать. Я ничего не понимаю... Он ушел, но перед этим дал мне два наряда вне очереди, и моя напарница мне объяснила, в чем дело: я отсутствовала больше часа. Оказывается, я уснула.

Сейчас здоровья мало, нервы плохие. А когда спрашивают: "Какие у вас награды", – стесняюсь признаться, что нет у меня наград, не успели меня наградить. И, может быть, потому не успели, что много нас было на войне и каждый делал, что мог... Что было в его силах... Разве можно было наградить всех? Но есть у нас всех самая большая награда – 9 Мая. День Победы!

Я помню необычную смерть... Никто тогда не разобрался, не до того было... А я вспоминаю... У нас умер один капитан в первый день, когда мы ступили на немецкую землю. У него, мы знали, вся семья погибла в оккупации. Это был храбрый человек, он так ждал... Он боялся, чтобы не погибнуть раньше. Не дожить до того дня, когда он увидит их землю, их несчастье, их горе. Как они плачут, как они страдают... Увидит разбитые камни вместо их домов... Умер он просто так, не раненый, ничего. Дошел, посмотрел - и умер.

Я и теперь иногда вспомню: почему он умер?»

Мария Яковлевна Ежова, гвардии лейтенант, командир санвзвода

«Я попросилась на передовую с поезда... Сразу... Шла часть – я к ней. В то время у меня было такое понятие, что с передовой я хоть на день, но раньше домой приду, чем из тыла. Маму дома оставила. Наши девчата и сейчас вспоминают: "Она не хотела в санроте быть". И правда, приду в санроту, помоюсь, белье какое-то возьму – и обратно в свой окоп. На передовые позиции. О себе не думала. Ползешь, бежишь... Вот только запах крови... К запаху крови я привыкнуть не могла...

После войны в родильном отделении устроилась акушеркой – но мало там задержалась. Мало... Коротко... У меня аллергия к запаху крови, просто не принимал ее организм. Столько я этой крови на войне видела, что больше уже не выдерживала. Больше организм ее не принимал. Ушла из "родилки", ушла на "Скорую помощь". У меня крапивница была, я задыхалась.

А пошила из красной материи блузку, по рукам у меня через день расползлись какие-то пятна. Волдыри. Ни красного ситца, ни красных цветов - роз или гвоздик, мой организм не принимал. Ничего красного, ничего цвета крови... У меня и сейчас ничего красного в доме нет. Не найдешь. Человеческая кровь очень яркая, ни в природе, ни у художников на картинах я не встречала такого яркого цвета. Сок граната немного похожий, и то не совсем. Спелого граната...»

( Свернуть )
Елена Борисовна Звягинцева, рядовая, вооружейница

«Ох-ох-ох... Ха-ха-ха... Все охают и ахают, какая я цветная. Разукрашенная. Я и на войне была такая. Не военная. Разные бирюльки на мне... Хорошо, что командир у нас был, как сейчас сказали бы, демократ. Не из казармы, а из университета. Представьте себе, доцент. С хорошими манерами. В то время... Редкая птица... Редкая птица к нам залетела...

Я люблю кольца, пусть недорогие, но чтобы много, на обеих руках. Люблю хорошие духи. Модные. Всякие побрякушки. Разные и много. В нашей семье всегда смеялись: «Что нашей сумасшедшей Ленке подарить на день рождения? конечно, колечко». После войны первое колечко брат выпилил мне из консервной банк. А кулон точил-точил и выточил из бутылочного стекла, из зеленого кусочка. Еще один - из светло-коричневого.

Все на себя цепляю, как сорока, все блестящее. Никто не верит, что я была на войне. Сама уже не верю. И в эту самую минуту, когда с тобой сидим и разговариваем. не верю. А в шкатулке лежит орден Красной Звезды... Самый нарядный орден... Правда, красивый? Его мне специально дали. Ха-ха-ха... Если серьезно... Для истории, да? Эта штука у тебя пишет... Значит, для истории... Скажу так: если не быть женщиной, то на войне не выжить. Я никогда не завидовала мужчинам. Ни в детстве, ни в юности. Ни на войне. Я всегда рада была, что я женщина. Говорят, что оружие - автомат, пистолет - красивое, в нем много человеческой мысли, страсти, а для меня оно никогда не было красивым. Я видела, с каким восхищением мужчины смотрят на хороший пистолет, мне это было непонятно. Я - женщина.

Почему я осталась одна? Женихи у меня были. Хватало женихов... Но вот одна... Сама себя веселю. Все подруги у меня молодые. Я люблю молодость. Я старости боюсь больше, чем войны. Ты поздно пришла... Я сейчас о старости думаю, а не о войне...

А штука твоя пишет, да? Для истории, да?»

Рита Михайловна Окуневская, рядовая, минер

«Я - дома... Дома все живы... Мама спасла всех: дедушку с бабушкой, сестричку и брата. И я вернулась...

Через год приехал наш папа. Папа вернулся с большими наградами, я привезла орден и две медали. Но у нас в семье было поставлено так: главная героиня - мама. Она всех спасла. Спасла семью, спасла дом. У нее была самая страшная война. Папа никогда не надевал ни ордена, ни орденские колодки, он считал, что козырять ему перед мамой стыдно. Неловко. У мамы же нет наград...

Никого так в жизни я не любила, как свою маму...»

Бэлла Исааковна Эпштейн, сержант, снайпер

«Я вернулась другая... У меня долго были ненормальные отношения со смертью. Странные, я бы так сказала...

В Минске пустили первый трамвай, и я в этом трамвае ехала. И вдруг трамвай остановился, все кричат, женщины плачут: "Человека убило! Человека убило!" А я одна сижу в вагоне, я понять не могу, почему все плачут. У меня не было такого чувства, что это страшно. Столько убитых на фронте видела... Я не реагировала. Я привыкла жить среди них. Убитые всегда рядом... Возле них курят, едят. Разговаривают. Они не где-то там, не в земле, как в мирной жизни, а всегда здесь. С нами.

А потом вернулось это чувство, опять стало страшно, если увижу мертвого человека. В гробу. Через несколько лет ко мне это чувство вернулось. Я стала нормальная... Похожая на других...»

Наталья Александровна Куприянова, хирургическая медсестра

«Случай довоенный...

Я была в театре. Во время антракта, когда загорелся свет, я увидела... Все его увидели... Поднялся шквал аплодисментов. Гром! В правительственной ложе сидел Сталин. У меня был арестован отец, исчез в лагерях старший брат, несмотря на это я почувствовала такой восторг, что у меня хлынули слезы из глаз. Я замирала от счастья! Весь зал... Весь зал встал! Стоял и аплодировал десять минут.

Такая я приехала на войну. Воевать. А на войне я услышала тихие разговоры... Ночью раненые курят в коридоре. Кто спит, а кто не спит. Говорили о Тухачевском, о Якире... Исчезли тысячи! Миллионы людей! Куда? Украинцы рассказывали... Как их в колхозы загоняли... Усмиряли... Как Сталин организовал голод, называли они его сами - голодомор. Во время голода вымирали целые деревни. Хоронить было некому. Обезумевшие матери ели своих детей... А земля там такая богатая, что посадишь прутик, верба вырастет. Пленные немцы ее в посылки насыпали и домой отправляли. Такая она жирная, эта земля. Метр чернозема. Плодородного слоя. Разговоры были тихие... Вполголоса... Никогда таких разговоров не было в группе, а всегда, если два человека. Третий лишний, третий донесет...

Анекдот расскажу... Расскажу, чтобы не заплакать. Значит, так... Ночь. Барак. Заключенные лежат и разговаривают. Спрашивают друг друга: «За что посадили?» Один говорит - за правду, второй - из-за отца... А третий отвечает: «За лень». Как?! Все удивляются. Рассказывает: «Сидели вечером в одной компании и рассказывали анекдоты. Домой вернулись поздно. Жена спрашивает: «Сейчас пойдем донесем или утром?» - «Давай утром. Спать охота». А утром за нами пришли...» Смешно. А смеяться не хочется. Плакать надо. Плакать.

После войны... Все ждали родных с войны, а мы с мамой ждали их из лагеря. Из Сибири... Как же! Мы победили, мы доказали свою верность, свою любовь. Теперь нам поверят.

Брат вернулся в сорок седьмом, а папу мы не нашли... Недавно я ездила к своим фронтовым подругам на Украину. Живут они в большом селе под Одессой. Стоят посреди села два обелиска: полсела умерло от голода, и полсела погибло в войну. А как в России сосчитать? Еще люди живы, идите и спрашивайте. Таких, как ты, моя девочка, на нашу историю надо сотни. Чтобы описать все наши страдания. Наши бессчетные слезы. Моя ты девочка...»

__________________
Неприлично считать чужие деньги, правильней их экспроприировать

Пермский 1977

ЧАСТЬ 21. ПАРТИЗАНКИ И ПОДПОЛЬЩИЦЫ


Людмила Михайловна Кашечкина, подпольщица

«Тогда я не плакала...

Я боялась одного... Схватят товарищей – несколько дней невыносимого ожидания: выдержат пытки или нет? Если не выдержат, начнутся новые аресты. Через какое-то время становится известно, что их будут казнить. Дают задание: идти посмотреть, кого сегодня будут вешать. Идешь по улице, видишь: уже готовят веревку...

Плакать нельзя, задержаться лишнюю секунду нельзя, потому что везде шпики. И сколько надо было, нехорошее тут слово – мужества, сколько надо сил душевных, чтобы молчать. Без слез пройти мимо.
Тогда я не плакала...

Я знала, на что иду, но поняла, почувствовала все, когда меня арестовали. Забрали в тюрьму. Били и сапогами, и плетками. Узнала, что такое фашистский "маникюр". Руки твои кладут на стол и какая-то такая машинка втыкает тебе под ногти иголки... Одномоментно под каждый ноготь... Адская боль! Сразу теряешь сознание. Даже не помню, знаю, что боль страшная, а что потом, не помню. Меня растягивали на бревнах. Может, это не точно, может, неправильно. Но я помню вот что: тут такое бревно и тут, а тебя между ними кладут... И какая-то машинка начинает работать... И ты слышишь, как у тебя хрустят-выворачиваются кости... Долго ли это? Тоже не помню... Меня пытали на электрическом стуле... Это когда я плюнула одному из палачей в лицо... Молодой, старый – ничего не помню . Они раздели меня догола, и этот подошел и взял меня за грудь... Я могла только плюнуть... Я больше ничего не могла. И я плюнула ему в лицо. Они посадили меня на электрический стул...

Я с тех пор очень плохо переношу электричество. Помню, что вот тебя начинает бросать... И теперь даже белье гладить не могу... На всю жизнь это у меня - начинаю гладить, и по всему телу чувствую ток. Ничего делать не могу, что связано с электричеством. Может, нужна была какая-то психотерапия после войны? Не знаю. Но уже прожила жизнь так...

Не знаю, чего это я сегодня расплакалась. Тогда я не плакала...

Приговорили меня к смертной казни через повешение. Поместили в камеру смертников. Там были еще две женщины. Знаете, мы не плакали, не бросались в панику: мы ведь знали, идя в подполье, что нас ждет, и поэтому держались спокойно. Говорили о поэзии, вспоминали любимые оперы... Много говорили об Анне Карениной... О любви... Мы даже не вспоминали о своих детях, мы о них боялись вспоминать. Даже улыбались, друг друга подбадривали. Так мы провели двое с половиной суток... Утром на третьи сутки меня вызвали. Мы попрощались, расцеловались без слез. Страха не было: по-видимому, я настолько привыкла к мысли о смерти, что страх уже исчез. И слезы тоже. Какая-то пустота была. Уже ни о ком не думалось...

Долго мы ехали, я даже не помню сколько, ведь я прощалась с жизнью... Но машина остановилась, и мы, нас было человек двадцать, не могли слезть с машины, настолько были истерзаны. Нас, как мешки, сбросили на землю, и комендант приказал ползти к баракам. Подгонял плеткой... Стоит возле одного барака женщина и кормит грудью ребенка. И как-то знаете... И собаки здесь, и охрана, все остолбенели, стоят и не трогают. Комендант увидел эту картину... Подскочил. Выхватил из рук матери ребенка... И, знаете, там была колонка, колонка воду качать, он этого ребенка бьет об это железо. Мозги потекли... Молоко... И я вижу: мать падает, я вижу, понимаю, я ведь врач... Я понимаю, что у нее разорвалось сердце...

( Свернуть )
...Нас ведут на работу. Ведут по городу, по знакомым улицам. Только стали спускаться, в одном месте был большой подъем, и вдруг я услышала голос: "Мама, мамочка!" И вижу: стоит моя тетя Даша, а с тротуара бежит моя дочка. Они случайно шли по улице и увидели меня. Дочка как бежала, так сразу бросилась мне на шею. И вы вообразите, там собаки, они специально выучены бросаться на людей, но ни одна собака не двинулась с места. Подойдешь, она же разрывает, они для этого выдрессированы, а тут ни одна не тронулась с места. Дочка бросилась ко мне, я не плакала, только говорила: "Доченька! Наташенька, не плачь. Я скоро буду дома". И охрана стояла, и собаки. И никто ее не тронул...

И тогда я не плакала...

Моя дочь в пять лет читала молитвы, а не стихи. Тетя Даша учила, как надо молиться. Она молилась за папу и маму, чтобы мы остались живы.

В сорок четвертом, тринадцатого февраля, меня отправили на фашистскую каторгу... Попала в концлагерь Кроазет на берегу Ла-Манша.

Весной... В день Парижской Коммуны французы устроили нам побег. Я ушла в "маки".

Награждена французским орденом "Боевой крест"...

После Победы возвращаюсь домой... Я помню... Первая остановка на нашей земле... Мы все выскочили из вагонов, мы целовали землю, обнимали... Помню: я была в белом халате, упала на землю, целую ее, и за пазуху горстями кладу. Неужели, думаю, я еще когда-нибудь с ней расстанусь, с такой родной...

Приехала в Минск, а мужа дома нет. Дочь у тети Даши. Мужа арестовало энкаведе, он - в тюрьме. Я иду туда... И что я там слышу... Мне говорят: "Ваш муж - предатель". А мы вместе с мужем работали в подполье. Вдвоем. Это мужественный, честный человек. Я понимаю, что на него донос... Клевета... "Нет, - говорю, - мой муж не может быть предателем. Я верю ему. Он - настоящий коммунист". Его следователь... Он как заорет на меня: "Молчать, французская проститутка! Молчать!" Жил в оккупации, попал в плен, увезли в Германию, сидел в фашистском концлагере - ко всем было подозрение. Один вопрос: как живой остался? Почему не погиб? Даже мертвые были под подозрением... И они тоже... И во внимание не брали, что мы боролись, всем жертвовали ради победы. Победили...

Народ победил!! А Сталин все равно народу не доверял. Вот так нас отблагодарила родина. За нашу любовь, за нашу кровь...

Я ходила... Писала во все инстанции. Мужа освободили через полгода. Ему сломали одно ребро, отбили почку... Фашисты, когда он попал к ним в тюрьму, разбили ему голову, сломали руку, он там поседел, а в сорок пятом в энкаведе его окончательно сделали инвалидом. Я выхаживала его годами, вытаскивала из болезней. Но я ничего не могла сказать против, он слушать не хотел... "Это была ошибка", - и все. Главное, считал он, мы победили. Все - точка. И я ему верила.

Не плакала. Тогда я не плакала...»

Надежда Викентьевна Хатченко, подпольщица

«Как объяснить ребенку? Как ему объяснить смерть...

Я иду с сыном по улице, а лежат убитые – и по одну сторону и по другую. Я ему по Красную Шапочку рассказываю, а кругом убитые. Это когда мы из беженцев возвращались. Приходим к матери, и с ним неладно: залазит под кровать и сидит там целыми днями. Пять лет ему было, на улицу его не выгнать...

Год я с ним мучилась. Никак не могла добиться: в чем же дело? А мы жили в подвале, а когда кто идет по улице, то видны только сапоги. И вот он как-то вылез из-под кровати, увидел чьи-то сапоги в окне и как закричит... Потом я вспомнила, что фашист ударил его сапогом...

Ну, как-то это у него прошло. Играет во дворе с детьми, придет вечером домой и спрашивает:

– Мама, что такое – папа?

Я ему объясняю:

– Он беленький, красивый, он воюет в армии.

А когда Минск освобождали, то первыми в город ворвались танки. И вот мой сын прибегает в дом с плачем:

– Моего папы нет! Там все черные, нет белых...

Это был июль, танкисты все молодые, загорелые.

Муж пришел с войны инвалидом. Пришел не молодой, а старый, и у меня беда: сын привык думать, что отец – беленький, красивый, а пришел больной старый человек. И сын долго не признавал его за отца. Не знал, как называть. Мне пришлось их приучать друг к другу.
Муж приходит поздно с работы, я его встречаю:

– Что же ты так поздно? Дима волновался: "Где мой папка?"

Он ведь тоже за шесть лет войны (он был еще на японской) отвык от сына. От дома.

А когда что-нибудь куплю сыну, тогда говорю:

– Это папка купил, он о тебе заботится...

Скоро они подружились...»

Тамара Устиновна Воробейкова, подпольщица

«Я научилась стрелять, бросать гранаты... Ставить мины. Оказывать первую медицинскую помощь...

Но за четыре года... За войну я забыла все правила грамматики. Всю школьную программу. Могла разобрать автомат с закрытыми глазами, но сочинение при поступлении в институт написала с детскими ошибками и почти без запятых. Спасли меня мои боевые награды - в институт приняли. Стала учиться. Читаю книги - и не понимаю, читаю стихи - и не понимаю. Я забыла эти слова...

По ночам преследовали кошмары: эсэсовцы, лай собак, последние крики... Умирая, человек часто что-то шепчет, это страшнее крика. Все ко мне возвращалось... Человека ведут на расстрел... В глазах у него страх... И видно, что он не верит, до последней минуты не верит. И любопытство тоже, и любопытство есть. Он стоит перед автоматом и в последнюю минуту закрывается руками. Лицо закрывает... По утрам моя голова распухала от крика....

Во время войны я не задумывалась, а тут стала думать. Прокручивать... Все это повторялось и повторялось... Я не спала... Врачи запретили мне учиться. Но девчонки – соседки по комнате в общежитии - сказали, чтобы забыла про врачей, и установили надо мной шефство. Каждый вечер они по очереди тащили меня в кино, на комедию. "Ты должна научиться смеяться. Много смеяться". Хотела или нет – тащили. Комедий было мало, и каждую я смотрела по сто раз, раз сто - минимум. Первое время смеялась, как плакала...

Но кошмары отступили. Смогла учиться...»

__________________
Неприлично считать чужие деньги, правильней их экспроприировать

Пермский 1977

ПАРТИЗАНКИ И ПОДПОЛЬЩИЦЫ (ПРОДОЛЖЕНИЕ-2)

Любовь Игоревна Рудковская, партизанка

«Я бегу... Нас несколько человек бежит. Убегает... За нами гонятся. Стреляют. А там моя мама уже стоит под автоматами. Но она видит, как мы бежим... И я слышу ее голос, она кричит. Мне потом люди рассказывали, как она кричала. Она кричала: "Хорошо, что ты платье белое одела... Доченька... Тебя уже некому будет одеть..." Она была уверена, что меня убьют, и у нее была радость, что я буду лежать вся в белом... А перед этим мы собирались в гости в соседнюю деревню. На Пасху... К нашим родственникам...

Была такая тишина... Перестали стрелять. Одна моя мама кричала... А может, стреляли? Я не слышала...

За войну вся наша семья погибла. Кончилась война, а мне ждать некого...»

Софья Мироновна Верещак, подпольщица

«Нас время сделало такими, какими мы были. Показали себя. Больше такого времени не будет. Не повторится. А тогда – идея наша была молодая, и мы молодые. Ленин умер недавно. Сталин живой... С какой гордостью я носила пионерский галстук. Комсомольский значок...

И вот – война. И вот мы такие... Конечно, у нас в Житомире быстро появилось подполье. Я была там сразу, это даже не обсуждалось: идти или не идти, страшно или не страшно? Это даже не обсуждалось...

Через несколько месяцев нашу подпольную группу выследили. Группу предали. Меня схватило гестапо... Конечно, было страшно. Для меня это даже страшнее, чем умереть. Я боялась пыток... Пыток боялась... А вдруг не выдержу? Каждый из нас так думал... Наедине... Я, например, с детства плохо переносила любую боль. Но мы еще не знали себя, не знали, как мы сильны...

На последнем допросе, после которого в третий раз я была внесена в список на расстрел, у третьего по счету следователя, сказавшего, что он историк по образованию, было так... Этот фашист хотел понять, почему мы такие люди, почему для нас так важны наши идеи. "Жизнь выше идеи", – говорил он. Я, конечно, не соглашалась с этим, он кричал, бил. "Что? Что заставляет вас быть такими? Спокойно принимать смерть? Почему коммунисты считают, что коммунизм должен победить во всем мире? " – спрашивал. Он прекрасно говорил по-русски. И я решила ему все сказать, все равно знала, что убьют, так хоть недаром, и пусть знает, что мы сильны. Около четырех часов он спрашивал, а я отвечала, как знала, как успела до того изучить марксизм-ленинизм в школе и университете. О, что с ним делалось! Хватался за голову, бегал по комнате, останавливался как вкопанный и глядел-глядел на меня, но впервые не бил...

Я стояла перед ним... Половина волос у меня вырвана, а до этого были две толстые косы... Голодная... Сначала мечтала: кусочек бы хлеба маленький-маленький, потом – ну хоть бы корочку, затем – хоть бы найти крошечки... Я перед ним стою такая... Глаза горят... Он слушал долго меня. Слушал и не бил... Нет, еще не испугался, еще только сорок третий год. Но уже что-то почувствовал... какую-то опасность. Захотел узнать – какую? Я ему ответила. Но когда я ушла, внес меня в списки на расстрел...

В ночь перед расстрелом я вспоминала свою жизнь, свою короткую жизнь...

( Свернуть )
Мой самый счастливый день в жизни, когда отец с матерью, отъехав под бомбежками несколько десятков километров от дома, решили вернуться. Не уходить. Остаться дома. Я знала – мы будем бороться. Нам казалось, что так скоро придет победа. Обязательно! Первое, что мы делали, – это искали и спасали раненых. Они лежали на поле, в траве, в канавах, в хлев заползут к кому-нибудь. Я вышла накопать утром картошки, и одного нашла на нашем огороде. Он умирал... Молодой офицер, у него не было сил даже сказать мне свое имя. Шептал какие-то слова... Не разобрать... Я помню свое отчаяние... Но мне кажется, что никогда я не была так счастлива, как в те дни... Я обрела родителей во второй раз. До этого я думала, что мой папа далек от политики, а он был беспартийный большевик. Моя мама – малограмотная крестьянка, она верила в Бога. Она молилась всю войну. Но как? Падала перед иконой на колени: "Спаси народ! Спаси Сталина! Спаси коммунистическую партию от этого ирода Гитлера".

Каждый день на допросе в гестапо я ожидала, что откроется дверь и войдут родные. Папа с мамой... Я знала, куда я попала, и я счастлива, что никого не предала. Больше, чем умереть, мы боялись предать. Когда меня арестовали, я поняла, что настало время мук. Я знала, что дух мой силен, а тело?

Не помню первый допрос... Я сознание не теряла... Один только раз сознание ушло, когда каким-то колесом выкручивали руки. Кажется, не кричала, хотя перед этим мне показали, как кричат другие. На следующих допросах уже теряла чувство боли, тело деревенело. Фанерное тело. Одна мысль: нет! На их глазах я не умру. Нет! И только когда все кончится, притащат в камеру, я начинала чувствовать боль, я становилась раной. Сплошной раной. Все тело... Но выдержать. Выдержать! Чтобы мама узнала, что я умираю человеком, никого не предала. Мама!

Били, подвешивали. Всегда абсолютно раздетую. Фотографировали. Руками можешь закрыть только груди... Я видела, как сходили с ума... Видела, как маленький Коленька, ему не было года, мы его учили слову "мама", как он, когда его забирали у матери, понял сверхъестественным образом, что лишается ее навсегда, и закричал первый раз в своей жизни: "Мама!" Это было не слово или не только слово... Я хочу вам рассказать... Все рассказать... О, каких людей я там встретила! Они умирали в подвалах гестапо, и об их мужестве знали только стены. И теперь, сорок лет спустя, я мысленно опускаюсь перед ними на колени. "Умереть – проще всего", – говорили они. А вот жить... Как хотелось жить! Мы верили: победа придет, в одном только сомневались – доживем ли мы до этого великого дня?

У нас в камере было маленькое окошко, на нем решетка, надо было, чтобы кто-нибудь тебя подсадил, и тогда увидишь – и то даже не кусочек неба, а кусочек крыши. А мы все такие слабые, что подсадить друг друга не могли. Но была у нас Аня, парашютистка . Ее схватили, когда их забрасывали в тыл с самолета, группа попала в засаду. И вот она, вся окровавленная, избитая, вдруг попросила: "Подтолкните меня, я выгляну на волю. Хочу туда!"

Хочу – и все. Мы все вместе ее подняли, она вскрикнула: "Девочки, там цветочек..." И тогда каждая стала проситься: "И меня...", "И меня..." И откуда-то у нас взялись силы помочь друг другу. А то был одуванчик, как его занесло на эту крышу, как он там удержался, ума не приложу. Каждая что-то загадала на этот цветок. Как я теперь думаю, каждая загадала: выйдет ли она живой из этого ада?

Я так любила весну... Любила, когда цветут вишни и возле сиреневых кустов пахнет сиреневыми духами... Вы не удивляйтесь моему стилю, я стихи писала. А сейчас я весну не люблю. Это война стала между нами, между мной и природой. Когда цвели вишни, я видела фашистов в родном Житомире...

Осталась я жива чудом... Спасли меня люди, которые хотели отблагодарить моего отца. Мой отец - врач, по тем временам это было великое дело. Меня вытолкнули из колонны, вытолкнули в темноте, когда нас вели на расстрел. А я ничего не помнила от боли, шла, как во сне... Шла, куда вели... Потом везли... Привезли домой, я вся была в ранах, сразу высыпала нервная экзема. Я даже голоса человеческого слышать не могла. Услышу - сразу мне больно. Мама и папа разговаривали шепотом. Я все время кричала, замолкала только в горячей воде. Маму ни на секунду не отпускала от себя, она просилась: "Дочка, мне надо к печи. На огород..." А я держалась за нее... Как только я отпускала ее руку, на меня все опять наваливалось.

Все, что со мной было. Чтобы чем-то меня отвлечь, мне приносили цветы. Мои любимые колокольчики... Листья каштана... Запахи отвлекали... Платье, в котором я была в гестапо, мама держала у себя. И когда умирала, оно у нее под подушкой было. До ее последнего часа...

Первый раз я поднялась, когда увидела наших солдат. Вдруг я, которая лежала больше года, подхватываюсь и выбегаю на улицу: "Родные мои! Роднусенькие... Вы вернулись..." Солдаты на руках внесли меня в нашу хату. В подъеме я на второй и на третий день побежала в военкомат: "Дайте мне работу!" Папе сказали, он пришел за мной: "Детка, как ты пришла? Кто тебе помог?" Меня хватило на несколько дней... И снова начались боли... Муки... Я кричала целыми днями. Люди шли мимо нашей хаты и просили: "Господи, или прими ее душу, или помоги, чтобы она не мучилась".

Спасли меня целебные грязи Цхалтубо. Спасло желание жить. Жить, жить и – больше ничего. Я еще жила. Жила, как все... Жила...

Четырнадцать лет работала в библиотеке. Это были радостные годы. Самые-самые. А теперь жизнь превратилась в сплошную борьбу с болезнями. Старость, что ни говорите, вещь скверная. Еще одиночество, я осталась совсем одна. Папы и мамы давно нет. Эти длинные ночи без сна... Сколько лет прошло, а мой самый страшный сон, я просыпаюсь в холодном поту. Я не помню фамилии Ани... Я не помню, то ли она с Брянщины, то ли со Смоленщины. Я помню, как она не хотела умирать! Заложит белые полные руки за голову и в окно через решетку кричит: "Я жить хочу!"

Я не нашла ее родных... Я не знаю, кому об этом рассказать...»

Елена Викторовна Кленовская, партизанка

«Я хочу вспомнить... Я хочу сказать, что необыкновенно красивое чувство я вынесла из войны. Ну, просто никакими словами не передать, с каким восторгом и восхищением относились к нам мужчины. Я с ними жила в одной землянке, спала на одних полатях, ходила на одни задания, и, когда я замерзала так, что слышала, как селезенка замерзает, как язык во рту замерзает, что еще немного и потеряю сознание, просила: "Миша, расстегни шубу, погрей". Он погреет: "Ну, как, легче?" – "Легче".

Я такого больше не встречала в жизни. Но о чем-то личном нельзя было думать, когда Родина в опасности.

– Но была любовь?

– Да, была любовь. Я ее встречала ... Но вы меня извините, может, я и не права, и это не совсем естественно, но я в душе осуждала этих людей. Я считала, что не время заниматься любовью. Кругом - зло. Ненависть. Мне кажется, что так думали многие... Мои подружки так считали...

– А какой вы были до войны?

– Я петь любила. Смеяться любила. Хотела стать летчицей. Какие там мысли о любви! Она не была для меня чем-то главным в жизни. Главное - Родина. Теперь я думаю, что мы были наивные...»

Фекла Федоровна Струй, партизанка

«Я всегда верила... Я верила Сталину... Верила коммунистам. Я сама была коммунисткой. Верила в коммунизм... Жила ради этого, выжила ради этого. После доклада Хрущева на ХХ съезде, когда он рассказал об ошибках Сталина, я заболела, в кровать слегла. Я не могла поверить, что это правда. Страшная правда... Я сама в войну кричала: «За Родину! За Сталина!» Меня никто не заставлял... Я верила... Это – моя жизнь...

Вот она...

В партизанах воевала два года... В последнем бою меня ранило в ноги, я потеряла сознание, а мороз был сильный, когда проснулась, почувствовала, что отморожены руки. Теперь живые, хорошие руки, а тогда черные... И ноги, конечно, тоже были отморожены. Если б не мороз, может быть, ноги удалось бы спасти, а они были в крови, и я долго лежала. Когда нашли меня, положили вместе с другими ранеными, свезли в одно место, много нас, а тут немцы снова окружают. Отряд уходит... Прорывается... Нас, как дрова, на сани побросали. Некогда смотреть, жалеть, всех отвозят глубже в лес. Прячут. Так отвозили и отвозили, а потом сообщили в Москву о моем ранении. Я ведь была депутатом Верховного Совета. Большой человек, мной гордились. А я из самого низа, простая крестьянка. Из крестьянской семьи. Я рано вступила в партию...

Ноги пропали... Ноги отрезали... Спасали меня там же, в лесу...

Операция была в самых примитивных условиях. Положили на стол оперировать, и даже йода не было, простой пилой пилили ноги, обе ноги... Положили на стол, и нет йода. За шесть километров в другой отряд поехали за йодом, а я лежу на столе. Без наркоза. Без... Вместо наркоза - бутылка самогонки. Ничего не было, кроме обычной пилы... Столярной...

Связались с Москвой, чтобы прислали самолет. Самолет трижды прилетал, покружится-покружится, а опуститься не может. Кругом обстреливали. На четвертый раз сел, но у меня обе ноги уже были ампутированы. Потом в Иванове, в Ташкенте четыре раза делали реампутацию, четыре раза опять начиналась гангрена. По кусочку каждый раз резали, и получилось – очень высоко. Первое время плакала... Рыдала... Представляла, как по земле буду ползать, ходить не смогу, а буду ползать. И сама не знаю, что мне помогло, удержало... Как я себя уговорила... Конечно, добрых людей встретила. Много хороших людей. У нас был хирург, он сам тоже без ног, он говорил обо мне, это другие врачи передали: "Я преклоняюсь перед ней. Я столько мужчин оперировал, но таких не видел. Не вскрикнет". Я держалась... Я привыкла быть на людях сильной...

Потом приехала назад, в Дисну. Свой городок. Вернулась с костылями.

Это я теперь плохо хожу, потому что старая, а тогда бегала по городу и всюду пешком. На протезах бегала. И в колхозы ездила. Поставили меня на должность зампредседателя райисполкома. На большую работу. В кабинете не сидела. Все по деревням, по полям. Даже обижалась, если поблажку чувствовала. Грамотных колхозных председателей в то время было немного, и если какая-то ответственная кампания, посылали на место представителей из района. И вот по понедельникам вызывали нас в райком и давали задание, кому куда. Сижу утром, смотрю в окно – все идут и идут к райкому, а мне не звонят. И мне как-то больно, мне хотелось быть, как все.

И наконец звонок, звонит первый секретарь: "Фекла Федоровна, зайдите". Какая я тогда счастливая, хотя мне очень и очень трудно было ездить по деревням, меня посылали и за двадцать, и за тридцать километров, где, бывало, подъедешь, а где и пешком. Иду где-нибудь в лесу, упаду, а встать не могу. Сумку положу, чтобы опереться, или за дерево зацеплюсь, встану и дальше иду. А пенсию получала, могла бы жить для себя, для одной себя. Но я хотела жить для других. Я - коммунистка...

Ничего у меня своего нет. Одни ордена, медали и почетные грамоты. Дом государство построило. Дом большой, потому что детей в нем нет, вот он и кажется таким большим... А потолки такими высокими...

Живем в нем вдвоем с сестрой. Она – моя сестра, моя мама, моя нянька. Я теперь старая... Утром сама не поднимусь...

Живем вдвоем, живем прошлым. У нас – красивое прошлое. Тяжело жили, но красиво и честно, и мне за себя не обидно. За свою жизнь... Я жила честно...»

__________________
Неприлично считать чужие деньги, правильней их экспроприировать

Пермский 1977

ПАРТИЗАНКИ И ПОДПОЛЬЩИЦЫ (ПРОДОЛЖЕНИЕ- 3)

Ядвига Михайловна Савицкая, подпольщица

«Первое мое впечатление... Я увидела немца... Как будто тебя ударили, все тело болит, каждая клеточка – как это они здесь?

Ненависть она была сильнее, чем боязнь за своих близких, любимых и страх собственной смерти. Конечно, мы думали о своих родных, но выбора у нас не было. Враг пришел со злом на нашу землю... С огнем и мечом...

Когда, например, стало известно, что меня должны арестовать, я ушла в лес. К партизанам. Ушла, оставив дома семидесятипятилетнюю мать, притом одну. Мы договорились, что она притворится слепой, глухой, и ее не тронут. Конечно, это я себя так утешала.

На следующий день, как я ушла, фашисты ворвались в дом. Мама притворилась, что она слепая, недослышит, как мы договорились. Они ее страшно били, выпытывали, где дочь. Мать долго болела...»

В. Коротаева, партизанка

«Я - свидетель...

Расскажу о командире нашего партизанского отряда... Не надо называть фамилию, потому что еще живы его родные. Им будет больно читать...

Связные передали в отряд: семью командира забрали в гестапо - жену, двух маленьких дочек и старую мать. Всюду развешаны объявления, на базаре раздают листовки: если командир не сдастся, семью повесят. Срок, чтобы подумать - два дня. Полицаи ездили по деревням и проводили среди людей агитацию: красные комиссары не жалеют даже собственных детей. Они - чудовища. Для них нет ничего святого. Сбрасывали листовки с самолета над лесом... Командир хотел сдаться, хотел застрелиться. Его не оставляли одного все это время. Следили за ним. Он мог застрелиться...

Связались с Москвой. Доложили обстановку. Получили инструкцию...

В тот же день собрали в отряде партийное собрание. На нем было принято решение: не поддаваться на немецкую провокацию. Как коммунист, он подчинился партийной дисциплине...

Через два дня послали в город разведчиков. Они принесли страшную весть: всю семью повесили. В первом же бою командир погиб... Как-то непонятно погиб. Случайно. Я думаю, он хотел умереть...

Мертвые молчат... Если бы мы знали, что нам могут рассказать мертвые? Могли бы мы жить? Плачу и плачу. У меня слезы вместо слов...»

( Свернуть )
Антонина Алексеевна Кондрашова, партизанка-разведчица Бытошской партизанской бригады

«Я выполнила задание... И уже не могла оставаться в поселке, ушла в отряд. Мать через несколько дней забрали в гестапо. Брат успел убежать, а мать забрали. Ее там мучили, допрашивали, где дочь. Два года она была там. Два года фашисты ее вместе с другими женщинами водили впереди себя, когда шли на свои операции... Они боялись партизанских мин и всегда гнали впереди себя местное население - будут мины, эти люди подорвутся, а немецкие солдаты останутся целыми. Живой щит... Два года они так водили и мою мать...

Не раз было: сидим в засаде и вдруг видим, как идут женщины, а сзади за ними - немцы. Подойдут ближе, и видишь, что там твоя мать. И самое страшное – это ожидать, когда командир даст команду стрелять. Все со страхом ожидают этой команды, потому что один шепчет: "Вон моя мать", другой – "А вон моя сестричка", а кто-то ребенка своего увидел... Мама моя всегда ходила в белом платочке. Она была высокая, ее всегда первой различали. Я сама не успею заметить, мне передадут: "Твоя мама идет..." Дадут команду стрелять – стреляешь. И сама не знаешь, куда стреляешь, в голове одно: не упустить из виду беленький платочек – живая ли она, не упала? Беленький платочек... Все разбегутся, попадают, и не знаешь, убита мама или нет. Два дня или больше хожу сама не своя, пока связные не придут из поселка, не скажут, что жива. Опять и я жить могу. И так до следующего раза. Мне кажется, что сейчас я бы этого не вынесла...

Но я их ненавидела... Мне помогала ненависть... У меня до сих пор стоит в ушах крик ребенка, которого бросают в колодец. Слышали ли вы когда-нибудь этот крик? Ребенок летит и кричит, кричит, как откуда-то из-под земли, с того света. Это не детский крик и не человеческий... А увидеть разрезанного пилой молодого парня... Наш партизан... И после этого, когда идешь на задание, сердце одного просит: убивать их, убивать как можно больше, уничтожать самым жестоким способом.

Когда я видела пленных фашистов, мне хотелось вцепиться в любого. Душить. Душить руками, грызть зубами. Я бы их не убивала, это слишком легкая смерть им. Я бы их не оружием, не винтовкой...

Перед самым своим отступлением, это уже в сорок третьем году, фашисты расстреляли мою мать... А у меня мама была такая, она сама нас благословила:

– Идите, дети, вам надо жить. Чем просто умирать, лучше не надо просто умирать.

Мама не говорила больших слов, она находила простые женские слова. Она хотела, чтобы мы жили и учились, особенно учились.
Женщины, которые были вместе с ней в камере, рассказывали, что каждый раз, когда ее уводили, она просила:

– Ох, бабоньки, я плачу об одном: помогите, если умру, моим детям!

После войны одна из тех женщин взяла меня к себе, в свою семью, хотя у нее было двое маленьких детей. Хату нашу фашисты сожгли, младший брат погиб в партизанах, маму расстреляли, отец на фронте. Вернулся с фронта раненый, больной. Пожил недолго, вскоре умер. Так из всей семьи я одна осталась. Женщина эта и сама была бедная, и двое своих детей у нее, я решила уйти, куда-нибудь уехать. А она плакала и не пускала.

Когда я узнала, что мать мою расстреляли, я потеряла рассудок. Не находила себе места, мне не было покоя. Мне надо... Я должна была ее найти... А их расстреляли и могилу заровняли тяжелыми машинами... В большом противотанковом рву... Мне приблизительно показали: где, в каком месте она стояла, и я побежала, копала там, разворачивала руками трупы. Я узнала мать по колечку на руке... Как увидела это колечко, закричала и ничего больше не помню. Ничего не помню... Какие-то женщины вытащили ее, омыли из консервной банки и похоронили. Я ту баночку до сих пор храню.

Ночами иногда лежу и думаю: мать погибла из-за меня. Нет, не из-за меня... Если бы я, боясь за своих близких, не пошла бороться, если бы так же поступил и третий, и четвертый – не было бы того, что есть сейчас. Но сказать себе... Забыть... Как шла моя мать... Звучала команда... И я стреляла в ту сторону, откуда она появлалась... Ее беленький платочек... Вы никогда не узнаете, как тяжело с этим жить. И чем дальше, тем тяжелее. Иногда ночью вдруг молодой смех или голос под окном, и ты содрогнешься, тебе вдруг покажется, что это детский плач, детский крик. А то вдруг просыпаешься и чувствуешь, что не можешь дышать. Душит запах горелого... Вы не знаете, как пахнет горящее человеческое тело, особенно летом. Чем-то тревожным и сладким. Я и сейчас, а у меня такая работа в райисполкоме, что если где-то пожар, то надо выехать на место, составить документ. Но если скажут, что загорелась где-то ферма, погибли животные, я никогда не выезжаю, я не способна... Мне это напоминает... Этот запах... Как люди горели... И вот ночью проснешься, бежишь за духами, и кажется, что и в духах есть этот запах. Везде...

Долго боялась замуж выходить. Боялась иметь детей. Вдруг война, я уйду на фронт. А как же дети? Теперь полюбила читать книги о жизни после смерти. Что там? Встретимся ли мы там с мамой?»

Александра Ивановна Храмова, секретарь Антопольского подпольного райкома партии

«Я такой до конца останусь... Такой, какими мы были тогда. Да, наивной, да, романтичной. До седых волос... Но - это я!

Моя подруга Катя Симакова была партизанской связной. У нее две девочки. Обе небольшие, ну, сколько им было – по шесть-семь лет. Она брала этих девочек за руки, шла по городу и запоминала, где и какая техника стоит. Крикнет на нее часовой, она откроет рот и притворится дурочкой. Так несколько лет... Мать жертвовала своими девочками...

Еще у нас была Зажарская, и у нее – дочь Валерия. Девочке семь лет. Нужно было взорвать столовую. Мы решили заложить мину в печь, но ее надо было пронести. И мать сказала, что мину принесет ее дочь. Положила в корзинку мину, а сверху пару детских костюмчиков, плюшевую игрушку, два десятка яиц и масло. И так эта девочка принесла в столовую мину. Говорят: материнский инстинкт сильнее всего. Нет, идея сильнее! И вера сильнее! Я думаю... Я даже в этом уверена, что если бы не было такой мамы, такой девочки, и они не пронесли бы эту мину, то мы бы и не победили. Да, жизнь - это хорошо. Прекрасно! Но есть вещи дороже ...»

Полина Касперович, партизанка

«Были у нас в отряде братья Чимуки... Они нарвались в своей деревне на засаду, отстреливались в каком-то сарае, их подожгли. Пока не кончились патроны, они стреляли... Потом вышли обожженные... Их возили на телеге, показывали, чтобы кто-то признал, чьи они. Чтобы кто-то выдал...

Вся деревня стояла. Стояли их отец и мать, никто ни звука не произнес. Какое сердце надо было иметь матери, чтобы не крикнуть. Не отозваться. Но она знала, если заплачет, тогда всю деревню сожгут. Убьют не ее одну. Всех убьют. За одного убитого немецкого солдата сжигали деревню. Она знала... За все есть награды, но никакой не хватит, самой высокой Звезды Героя мало для этой матери... За ее молчание...»

__________________
Неприлично считать чужие деньги, правильней их экспроприировать

Строитель

На подобных материалах надо учить молодёжь, готовить её к борьбе по освобождению Отчизны от нынешних оккупантов.

Светлана

Молодежь-националисты уже выходят.
И что самое интересное, - организуются самостоятельно.
Дай бог, чтобы освободительная борьба не затихла.

Строитель

Уже не затихнет!
Хотя сионисты придумали новую загогулину, - чтобы отвлечь от себя внимание, а вопросов к ним уже была масса, они завезли гастарбайтеров и стравили их с местным населением.
Пока люди будут разбираться с мигрантами, евреи продолжат спокойно выкачивать из России её богатства.

старый я

Приятно осознавать что есть люди понимающие что гастарбайтеры только отвлечение народа от проблемы.Проблема не в гастарбайтерах,а в тех кому они выгодны.

__________________
Очень хотелось бы жить в стране где война никому не приносит прибыли.