Владимир Шмелев

Республика Саха (Якутия). Коммунисты приняли участие в международной научно-практической конференции «Великая Отечественная война: уроки истории»

Недавно в Якутском институте экономики состоялась Международная научно-практическая конференция “Великая Отечественная война 1941 — 1945 годов: уроки истории”.

Пресс-служба Якутского рескома КПРФ

2015-05-23 08:50

Инициатором и организатором конференции выступил научно-педагогический коллектив института. В ее работе приняли участие известные коммунисты Виктор Губарев, Лазарь Филиппов, Августа Марфусалова, Любовь Заярная и Андрей Данилов.

Накануне конференции о своем участии заявили более 120 человек, в том числе представители ближнего и дальнего зарубежья — Армении, Беларуссии, Казахстана и Монголии, а также Ленинградской и Магаданской областей, Санкт-Петербурга, Москвы. Не остались в стороне и представители государственных органов и силовых ведомств Республики Саха (Якутия), преподаватели, аспиранты, студенты средних специальных и высших учебных заведений, учителя и учащиеся школ Якутска.

В актовом зале института состоялось открытие конференции, посвященной 70-летию Великой Победы. Ее работа началась с минуты молчания. Участники конференции почтили светлую память всех тех, кто ковал победу на полях сражений и в тылу.

К участникам конференции с видео-приветствием обратился ректор Санкт-Петербургского университета управления и экономики доктор экономических наук Олег Смешко. Он, поздравив всех с Днем Победы, пожелал плодотворной работы.

Пленарное заседание вел директор Якутского института экономики Станислав Иванов. Он, огласив регламент и порядок работы конференции, представил основных докладчиков и выступающих.

В пленарной части научно-практической конференции с докладами выступили: “Социально-философское осмысление 70-летия Великой Победы” —доктор философских наук профессор Якутского института экономики Санкт-Петербургского университета управления и экономики, член КПРФ Лазарь Филиппов; “Вторая мировая война навсегда вписана в историю нашей страны и в судьбу всех народов” — доктор экономических наук профессор Финансово-экономического института ФГАОУ ВПО СВФУ имени М.К. Аммосова, действительный член Академии наук РС(Я), академик Российской академии социальных наук (РАСН) Анатолий Попов; “Воспитание патриотизма — залог победы в Великой Отечественной войне” — заместитель председателя Государственного Собрания Ил Тумэн РС(Я), первый секретарь Якутского рескома КПРФ Виктор Губарев; “Великая Отечественная война: цена Победы глубокого тыла” — старший научный сотрудник Института гуманитарных исследований и проблем малочисленных народов Севера СО РАН Саргылана Никитина; “Роль архивов Якутии в освещении вклада якутян в дело Победы” — руководитель Департамента архивной службы Республики Саха (Якутия) Айталина Захарова; “О вкладе Русской Православной Церкви в Победу в Великой Отечественной войне” — ректор Якутской духовной семинарии Иеромонах Иларион (Варежкин).

Редактор республиканской книги “Память” Дария Андреева выступила с сообщением “Неиссякаемая память народа: создание республиканского мемориала — “Книга "Память”;

Кандидат философских наук, председатель Совета старейшин коренных малочисленных народов Севера РС(Я), член Якутского рескома КПРФ Августа Марфусалова выступила с интересным докладом “Вклад народов Севера в Победу в Великой Отечественной войне 1941 — 1945 годов”. Инструктор военно-исторического клуба Регионального отделения ДОСААФ России РС(Я) информировал “О работе поисковых отрядов Республики Саха (Якутия) по 1-й Краснознаменной перегоночной авиадивизии трассы Аляска-Сибирь”. Руководитель музея МВД РФ по РС(Я), кандидат педагогических наук Александр Ярковой раскрыл тему “Ветераны милиции — участники Великой Отечественной войны”.

На второй день конференция продолжила свою работу по четырем секциям. Каждая из них заседала свыше четырех часов. Работа научно-практической конференции завершилась принятием соответствующих рекомендаций, выработанных участниками пленарного и секционных заседаний.

На секциях были представлены 31 стендовый доклад — из Армении, Беларуссии, Казахстана, Кириши, Магадана, четырех районов, а также шести учебных заведений Якутии.

В работе первой секции “Великая Отечественная: на полях сражений” принял участие 21 человек. Секцией руководила заведующая кафедрой менеджмента Якутского института экономики Санкт-Петербургского университета управления и экономики кандидат философских наук, доцент Любовь Заярная. Секретарем секции работала специалист Якутского института экономики Санкт-Петербургского университета управления и экономики Евгения Мельникова.

Во второй секции по теме “Великая Отечественная: героизм участников трудового фронта” выступили 23 человека. Руководитель секции — доцент Якутского института экономики Санкт-Петербургского университета управления и экономики, кандидат психологических наук Нина Фостик, секретарь — начальник учебной части Якутского института экономики Санкт-Петербургского университета управления и экономики Ольга Холодкова.

30 человек, участвовавших в работе третьей секции, обсудили “Итоги Великой Отечественной войны и ее уроки”. Этой секцией руководила старший преподаватель Якутского института экономики Санкт-Петербургского университета управления и экономики, кандидат исторических наук Инна Юрганова. Здесь обязанности секретаря исполнил преподаватель Якутского института экономики Санкт-Петербургского университета управления и экономики Григорий Фролов.

В четвертой секции, обсудившей вопрос “Якутяне в Великой Отечественной войне”, приняли участие 24 человека. Руководители секции — профессор Якутского института экономики — филиала Санкт-Петербургского университета управления и экономики, доктор психологических наук Анастасия Оконешникова и директор этого института Станислав Иванов.

В процессе работы секций демонстрировали фрагменты видеофильма о деятельности Русской православной церкви в годы войны, предоставленные ректором Якутской духовной семинарии Иеромонахом Иларионом (Варежкиным).

В перерывах представлена литературно-музыкальная композиция “Салют, Победа!”, подготовленная учителями и учащимися средней школы № 21 г. Якутска.

По итогам работы секций всем участникам конференции вручены сертификаты. Участники научно-практической конференции отметили высокий уровень организации и проведения мероприятия. По итогам конференции приняты соответствующие рекомендации и решение о публикации статей в научном сборнике.

Руководители института экономики выразили глубокую признательность всем участникам конференции, а самым активным ораторам вручили Благодарственные письма от имени ректора СПбУУиЭ. Материалы конференции опубликованы в газетах “Коммунист”, “Парламентский вестник”, а также размещены на популярных сайтах SakhaLife, ЯСИА, Русской православной церкви и Якутского института экономики.

Владимир Шмелев

Воины, погибшие на фронте Стоят рядами, миллионами и с укором смотрят на нас, допустивших захват нашей Родины сионистами.

Ярослав Стебко

Нет, комиссия генерал-полковника Кривошеева отработала и опубликовала результаты своего исследования.

Руст

Генерал Кривошеев не знает даже что в апреле 1941 года стрелковые дивизии перешли на новый штат.

Относитесь к нему с осторожностью. Делу Ленина-Сталина он предан, но как историк...

generator

Уважаемый товарищ. А если все крупные капиталисты станут русской национальности, тогда, вероятно, будет у нас "капитализм с человеческим лицом"?!
Почитать бы Вам на досуге труды Ленина и Сталина. Возможно, поняли бы, что существуют антагонистические классы, причем, при капиталистах любой национальности...

Геннадий

Здесь Владимир Шмелев говорит о сионизме, а не о национальностях.
Например, "Комитет 300"
http://knigosite.org/library/read/10261
Не-а, капитализм был, есть и будет с жидовским лицом.

generator

Однако, товарищ Шмелев постоянно употребляет понятие "сионизм" и избегает употреблять понятие-"буржуазия".

В теме же о Великой Отечественной войне, в которой участвовали практически все народы СССР, недопустимо негативное высказывание ни об одной национальности! И среди народов, которые были во время войны массово переселены в другие места страны, были представители этих национальностей, которые самоотверженно сражались на фронтах и получили правительственные награды за свой героизм.

С последним же Вашим утверждением нельзя не согласиться. Но, в некоторых толковых словарях слово "жид" толкуется только как синоним национальной принадлежности. Среди буржуазии есть представители самых разных национальностей ( правда, среди российских олигархов присутствуют, в основном, представители "самой древней", вероятно, в силу присущей им взаимовыручке и солидарности). и среди марксистов были представители разных национальностей. Думаю, многим известна национальность К.Маркса.
А вот уточнить, что Ж.И.Д.-Жизнь Измеряющий Деньгами-и всё становится на свои места, т.к. действительно процветать при капитализме и эксплуатировать остальной народ, которых 80% (не успешных), могут только Жизнь Измеряющие Деньгами, т.е. Ж.И.Д.ы

generator

Уважаемый товарищ Шмелев. Вы, вероятно, невнимательно читаете то, что я написал. Будьте добры, пожалуйста покажите мне, где я защищаю тех кто
Установил в нашей стране КАПИТАЛИЗМ?! А вот разжигать национальную рознь в адрес любой национальности, а Россия-страна многонациональная, непозволительно никому!!!
Вам уже указывал один пользователь на конкретных примерах об участии лиц еврейской национальности в ВОВ. Причем, Вы почему то упорно "не замечаете" тех исторических ФАКТОВ.

Владимир Шмелев

«По путям-дорогам фронтовым». Статья русского советского писателя Юрия Бондарева в газете «Правда»

Продолжается год 70-летия Великой Победы и вместе с тем осмысление особого значения этого события в истории нашей страны. Вот и Региональная общественная организация московских писателей — участников Великой Отечественной войны подготовила к знаменательной дате сборник произведений фронтовиков, которые значатся ныне в списках этого писательского объединения. Назван весьма объёмный том так: «Об огнях-пожарищах, о друзьях-товарищах». А открывают его размышления выдающегося русского советского писателя и многолетнего автора «Правды» Юрия Васильевича Бондарева — Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и Государственных премий СССР и РСФСР.

По страницам газеты «Правда», Юрий Бондарев

2015-07-10 16:32

Предлагаем вниманию наших читателей эти его этюды, связанные с памятью о войне и о трудном пути к Великой Победе.

Сталинград

В аккуратном чистеньком номере мюнхенской гостиницы мне не спалось. Синеватый сумрак декабрьской ночи просачивался сквозь густо залепленное снегом окно, вкрадчиво-дремотно пощёлкивало в тишине электрическое отопление, а мне казалось чудовищным, невероятным, что я нахожусь в немецком, страшном своей славой городе, откуда началось всё: война, кровь, концлагеря, газовые камеры.

Я вдруг отчётливо вспомнил утренний разговор с мюнхенским издателем, включил настольный свет и начал просматривать газеты. И мне бросился в глаза крупный заголовок «Сталинград», а под ним несколько фотографий: суровая сосредоточенность на лицах немецких солдат за пулемётом в развалинах города, танковая атака в снежной степи, высокий, молодцеватый автоматчик, расставив ноги в сапогах-раструбах, хозяином стоит на берегу Волги.

В статье выделялись давно знакомые имена и названия: Паулюс, Манштейн, Гитлер, группа армий «Дон», 6-я полевая армия.

И лишь тогда я понял, почему издатель попросил меня просмотреть газету.

Утром, узнав, что я интересуюсь материалами Второй мировой войны, издатель развернул передо мной газету и сказал: «Хотел бы, чтобы вы встретились с фельдмаршалом Манштейном. Да, он жив, ему восемьдесят лет... Но думаю, что он побоится разговора с вами. Солдатские газеты много пишут о нём в хвалебном тоне. Называют его стратегом и даже не побеждённым на поле боя. Задайте ему несколько вопросов, чтобы старый пруссак понял, что он участник преступления. А впрочем, сейчас...»

Издатель довольно решительно подошёл к телефону и через справочную узнал номер фельдмаршала. Я хорошо слышал последующий разговор. Старческий голос в трубке надолго замолчал, как только издатель сказал, что господину фельдмаршалу хочет задать несколько вопросов русский писатель, занятый изучением материалов Второй мировой войны, в том числе, конечно, и Сталинградской операции.

Длилась томительная пауза, потом старческий голос не без удивления переспросил: «Русский писатель? О Сталинграде? — И опять после паузы, с пунктуальностью военного: — Какие именно изучает он вопросы?» Затем, после осторожного молчания: «Пусть изложит письменно вопросы». Затем, после длительной паузы: «Я всё сказал в своей книге «Потерянные победы». О себе и о Паулюсе». И наконец: «Нет, нет, я никак не могу встретиться, я простужен, господин издатель. У меня болит горло. Я плохо себя чувствую».

«Я так и думал, — сказал издатель, положив трубку. — У этих вояк всегда болит горло, когда надо серьёзно отвечать».

В сущности, я не очень хотел этой встречи с восьмидесятилетним гитлеровским фельдмаршалом, ибо испытывал к нему то же, что испытывал двадцать пять лет назад, когда стрелял по его танкам в незабытые дни 1942 года.

Но я понимал, почему фельдмаршал этот, «не побеждённый на поле боя», опасался вопросов о Сталинградской операции...

Нет, я никогда не забуду те жестокие холода под Сталинградом: всё сверкало, всё скрипело, всё металлически звенело от мороза — снег под валенками, под колёсами орудий, толсто заиндевевшие ремни и портупеи на шинелях.

Наши лица в обмёрзших подшлемниках почернели от сухих метелей, от ледяных ветров, беспрестанно дующих по степи. Мы своим дыханием пытались согреть примерзавшие к оружию руки, но это не помогало. Потом мы учились согревать руки о горячие стреляные гильзы. Мы стреляли по танкам и так согревались в бою и хотели боя, потому что лежать в снегу в мелком выдолбленном окопе возле прокалённого холодом орудия было невыносимо. Но в те жестоко морозные дни мы ощущали в себе нечто новое, чего не было в первый год войны.

Шёл декабрь второго года войны. Двухсоттысячная 6-я армия фельдмаршала Паулюса была сжата в тесном кольце тремя нашими фронтами вокруг превращённого в развалины Сталинграда. Кольцо это сдавливалось, туго сужалось, но армия Паулюса сопротивлялась с тупым неистовством обречённых на гибель. Она ещё держалась в развалинах города. Она ещё была на берегах Волги. А мы уже ощущали знаки победы в горящих танках, в ночных пожарах за немецкой передовой, даже в гудении транспортных «юнкерсов», сбрасывающих контейнеры с боеприпасами и продовольствием в тылах 6-й армии. Наша пехота в звёздные декабрьские ночи короткого затишья чувствовала в студёном воздухе запах пепла. И это тоже был запах ожидаемой победы — в немецких штабах жгли бумаги, бросали в печи корпусные и дивизионные печати, наградные листы, копии донесений, плавились в огне железные и рыцарские кресты, которые потеряли свою ценность.

Иногда мы слышали крики, одиночные выстрелы в близких окопах — это свершался суд над обезумевшими от боёв солдатами, пытавшимися бежать куда-то из смертельного «котла».

Никто из нас в те дни не видел немецких медпунктов, пропахших гниющими бинтами и потом, трёхъярусных нар, забитых обмороженными и ранеными. Никто из нас, кроме разведчиков, не видел окоченевших трупов немцев на дорогах в окружении каменных от морозов трупов лошадей, искромсанных финками голодных солдат 6-й армии.

Тогда мы не знали всего этого. Но если бы и знали, то не испытали бы жалости. Мы стискивали кольцо с одним желанием уничтожения. И это было справедливо, как возмездие. Жестокость врага рождает ненависть, и она неистребимо жила в нас, как память о сорок первом годе, о Смоленске, о Москве, о том надменном воинственном веселье викингов «третьего рейха», когда они подходили к Сталинграду в дыму непрерывных бомбёжек, в поднятых танками завесах пыли, с пилотками за ремнём, с засученными по локоть рукавами на загорелых руках — завоеватели, дошедшие до Волги, с наслаждением после боя пьющие русское молоко в захваченных станицах, в двух тысячах километров от Берлина.

В ликующей Германии звучали фанфары. Гремели марши по радио. Впервые в истории немецкий солдат вот-вот почерпнёт своей плоской алюминиевой кружкой волжскую воду и с чувством победителя плеснёт ею на потную шею. Немецкие танки, войдя в прорыв на юге, прошли за лето сотни километров, ворвались в Сталинград, на его улицы. Эти танки были накалены русским солнцем, русская пыль толстым слоем покрывала крупповскую броню. И этот горячий запах русской пыли, запах выжженных приволжских степей сильнее порционного рома опьянял солдат и наркотически опьянял Берлин, на весь мир шумевший победными речами. В рейхсканцелярии ежедневно устраивались роскошные приёмы, на которых высшие чины рейха и генералы с самоуверенными выбритыми лицами, внушительно сверкая орденами на парадных мундирах, жали друг другу руки между глотками шампанского, а женщины, обольстительно улыбаясь, блистали драгоценностями, награбленными в павшей Европе и на завоёванных территориях «жизненного пространства».

Весь мир затаил дыхание: казалось, ещё шаг немецкой армии — и Россия падёт. В те же опьянённые близкой победой месяцы хромающий, сухощавый человек с сильными надбровными дугами — рейхсминистр Геббельс, как бы забыв о великих «идеалах немецкого народа», о которых он так наигранно страстно любил говорить, уже нестеснительно заявил на весь мир, что цель войны — «набить себе брюхо», всё дело в нефти, пшенице, угле, руде.

В те месяцы молниеносно повышались генеральские и офицерские звания «героям летнего наступления», «беспримерным воинам», танкистам и лётчикам вручались рыцарские и железные кресты. В перевозбуждённом Берлине ждали день падения Сталинграда, мнилось — победоносная армия рейха заканчивает войну на берегах Волги.

И быстрое окружение 6-й армии Паулюса в почти захваченном, казалось бы, почти завоёванном Сталинграде представилось сначала в Берлине невозможностью, мифом, результатом ошеломляющей таинственности неожиданно возникшего русского военного потенциала и тайной славянского характера.

Но это не было ни мифом, ни таинственностью. До предела сжатая пружина стала разжиматься с неудержимой разрушительной силой. Война вошла в новую свою фазу.

Проклиная дни отступлений, мы тогда, конечно, не могли со всей очевидностью предполагать, что наше успешное наступление в ноябре, в декабре, наши атаки, удары бронебойных снарядов по танкам в окружённой группировке — всё это было началом конца этой многокровной войны, битвой в глубине России на уничтожение.

Но мы чувствовали нечто новое, долго ожидаемое, наконец, с ощущением собственной силы начатое, — и, видимо, ощущение это было предзнаменованием Победы. А впереди ещё были неисчислимые километры наступления, бои, потери, и мы трезво представляли этот тяжелейший путь сражений в сталинградских степях.

Окружённая группировка Паулюса получала одну за другой радиограммы Гитлера с приказом держаться до последнего солдата. Он, Гитлер, понимал, что потерять Сталинград — значит потерять инициативу, навсегда уйти с берегов Волги, то есть из самых глубин России. Он обещал интенсивное снабжение с воздуха и мощную помощь четырьмя танковыми дивизиями из района Котельникова.

И в декабре командующий группой армий «Дон» фельдмаршал Эрих фон Манштейн получил приказ начать операцию деблокирования, прорыва с юга к окружённым войскам. Эта операция могла решить многое, если не всё.

Только позже я понял, что весь исход битвы на Волге, вся каннская операция трёх наших фронтов, может быть, даже сроки окончания всей войны во многом зависели от успеха или неуспеха начатого в декабре Манштейном деблокирования. Танковые дивизии были тараном, нацеленным с юга на Сталинград.

Я хорошо помню неистовые бомбёжки, когда небо чернотой соединялось с землёй, и эти песочного цвета стада танков в снежной степи, ползущие на наши батареи. Я помню раскалённые стволы орудий, непрерывный гром выстрелов, скрежет, лязг гусениц, распахнутые телогрейки солдат, мелькающие со снарядами руки заряжающих, чёрный от копоти пот на лицах наводчиков, чёрно-белые смерчи разрывов.

В нескольких километрах ударная армия Манштейна — танки генерал-полковника Гота — прорвала нашу оборону, приблизилась к окружённой группировке Паулюса на шестьдесят километров, и немецкие танковые экипажи уже видели багровое зарево над Сталинградом. Манштейн радировал Паулюсу: «Мы придём! Держитесь! Победа близка!»

Но Манштейн не выручил Паулюса. Остатки танковых дивизий, видевших ночью зарево на горизонте, откатывались к Котельникову. Наши армии всё теснее сжимали в кольцо напрасно ожидающую помощи окружённую группировку под Сталинградом.

И одновременно часть войск, сдержав танковый натиск, начала активное наступление на юге.

Тогда и Гитлер, и Манштейн, точно улавливающий каждое желание фюрера, пришли к единому выводу: окружённую двухсоттысячную армию следует принести в жертву — погибнуть без капитуляции, стрелять до последнего патрона. Среди солдат и офицеров распространялся неписаный свыше приказ — кончать жизнь самоубийством. Фельдмаршал Манштейн, которому непосредственно подчинена была окружённая армия, прекратил сношения со штабом Паулюса, перестал отвечать на его радиограммы. Потом холодно и расчётливо фельдмаршал прекратил снабжение с воздуха, прекратил вывоз раненых, хотя в то же время из окружения вывозились «имеющие ценность специалисты», необходимые для продолжения войны. Остальные обрекались на гибель. Армия была как бы списана.

Утром 31 января пришла последняя радиограмма из ставки Гитлера с пышным текстом о производстве Паулюса в генерал-фельдмаршалы. Это было скрытое приглашение к самоубийству. Паулюс всё понял, но нашёл другой выход — плен.

В этот же день была отправлена Гитлеру радиограмма чрезвычайно короткого содержания: «У дверей русский...»

Наш генерал с переводчиком стояли у двери штаба в подвалах разбитого универмага.

Так закончилась эта невиданная в истории войн битва. Это поражение целой немецкой армии было символическим могильным крестом, замаячившим над ореолом непобедимости фашистской Германии.

...Вот почему у фельдмаршала заболело горло, когда издатель позвонил ему по телефону и заговорил о Сталинграде и русском писателе.

Начало и перерыв

Иногда думаю, что в июле сорок первого года молодые немецкие солдаты были возбуждены тем, что началась в России не очень трудная, заманчивая война с великолепными заревами по ночам, заполненными мощным гудением «юнкерсов» среди множества тёплых звёзд, каких никто не замечал над фатерландом, с ежедневно выданными фельдфебелем сигаретами и шнапсом, с ожиданием удобных квартир в захваченных городах, товарищеских пиршеств, дозволенных развлечений с синеглазыми славянками, щедрых наград вермахта, праздничных подарков из рейха, что радуют дух воспоминаниями о доме, особенно приятными после упоения инстинктом всех завоевателей, распространяющих вокруг жестокую стихию огня.

А в это же время мы, молодые русские солдаты, жили недавним счастьем школьной свободы, мы не сомневались, что героические подвиги, мужественные поступки отпущены нам судьбой, возбуждённо и радостно были убеждены в слабости обезумелой Германии, в своей недалёкой победе (конечно, без потерь), которая вновь вернёт и безмятежно продолжит зелёное солнечное лето, июньскую пору футбола, прерванные войной на короткий срок.

Для них война в России была началом разрушительных удовольствий, для нас — внезапным перерывом летних каникул.

Я хорошо знаю, что чистота, наивность и романтизм стоили миллионов жизней моему поколению в сорок первом и сорок втором годах!

Память

Человеческая память несёт в себе огромную энергию. Память прочно сохраняет то, чего уже нет, что прошло и было. Время старательно и ревниво формирует и отшлифовывает наш опыт.

Бывает так: ты душевно спокоен, в весенних сумерках идёшь по улицам, читая мокрые афиши, ощущая влажный пахучий ветер апреля; зыбко блестит асфальт на мостовой, отражая вечереющее небо и освещённые, как зелёные аквариумы, троллейбусы; движутся толпы на тротуарах мимо витрин магазинов — мир, будни, смех, тот особый нестеснительный смех людей, когда в их жизни умиротворение, тишина, покой. Это стоит обычный, ясный вечер весны в Замоскворечье, и сиреневые пролёты улиц начинают зажигаться светом в окнах, вспыхивают рекламы кинотеатров, в переулках шуршат велосипедные шины и прыгают по асфальту жёлтые мячики света; а от перронов уставших за день вокзалов уходят поезда в затянутую дымкой даль с мигающими фонарями стрелок.

И вдруг прощальные гудки паровозов, и вечерние облака, багрово подсвеченные снизу закатом, и запах нефти и шпал, и дымы по горизонту, купы деревьев за вокзальными зданиями, чёрным вырезанные по красному, — всё это словно было вчера.

Но как давно это было...

Мохнатые зарева широко прорезают тьму на горизонте, багровый отблеск дрожит на просёлочных дорогах, в зрачках солдат, шагающих по обочине... Зарево ближе; разваливаются, трещат, нутром выворачиваются в пламени дома, дымом затянуты сады, остро, горячо пышет в лицо жаром, и всюду этот огонь смерти: на брусчатке уже забытых по названию городов, на осколках витрин, на пряжке ремня безобразно раздутого трупа немецкого солдата, лежащего на площади, со странно подвёрнутой под голову рукой, с красным от пожара стеклом часов на запястье... Город горит, он пуст.

Мы входим в этот пылающий город. На нас дымятся влажные плащ-палатки, дымятся холки лошадей. Мы прикрываем их попонами. Мы идём вперёд.

Потом выкатываем орудия на прямую наводку. Немецкие танки, мрачно блестя в зареве броней, как облитые кровью, медленно отходят за посадку, на шоссе, поджигают окраины. Нам видно, как зажигательные трассы впиваются в крыши деревянных домов и занимаются огнём стропила.

Мы идём на запад от Сталинграда по снежным степям, металлически скрипящим под ногами дорогам, пёстро-чёрным от воронок, проходим по земле Украины, где помидоры имеют привкус пороховой гари, а яблоки запеклись на обуглившихся ветвях. В тёмные, осенние, ветреные ночи мы форсируем Днепр, эту реку, озарённую ракетами, по которой плывут трупы, касаясь наших плотов. И между боями, во время короткого отдыха, на пятачках правобережных плацдармов лежим, греясь на нежарком солнце, смотрим, как в жёлто-золотистых лесах Левобережья встают дымы разрывов, разрушая первозданный покой осени, и листья вместе с осколками летят в густо-синюю воду. Мы думаем: хорошо, если бы в эту воду шлёпались поплавки удочек. После лежим на краю окопов, чёрные, закопчённые толовой гарью, в пропотевших гимнастёрках, и видим, как косяк «юнкерсов» с тугим гулом разворачивается над переправой.

Мы идём через Польшу; весь горизонт в пожарах; с карпатских высот улицы городов кажутся нам огненными реками, площади — пылающими озёрами.

Если горе имеет свой запах, то война пахнет огнём, пеплом и смертью.

Война — это горький пот и кровь, это после каждого боя уменьшающиеся списки у полкового писаря, это последний сухарь во взводе, разделённый на четырёх оставшихся в живых, это котелок ржавой болотной воды и последняя цигарка, которую жадно докуривает, обжигая пальцы, наводчик, глядя на ползущие танки.

Война — это письма, которых ждут и боятся получать; и это особая обнажённая любовь к добру и особая жгучая ненависть к злу и смерти; погибшие молодые жизни, непрожитые биографии, несбывшиеся надежды, ненаписанные книги, несовершившиеся открытия, невесты, не ставшие жёнами.

Иногда я вижу, как дети играют в войну; в их понимании война — отвага, романтика и подвиги. У детей нет той памяти-опыта, что есть у взрослых.

В войну моё поколение научилось любить и верить, ненавидеть и отрицать, смеяться и плакать. Мы научились ценить то, что в силу привычки теряет цену в мирные дни, что становится обыденным: случайно увиденная на улице улыбка женщины, парной майский дождик в сумерках, дрожащий отблеск фонарей в лужах, смех ребёнка, впервые сказанное слово «жена» и самостоятельное решение.

Мы научились ненавидеть фальшь, трусость, ложь, ускользающий взгляд подлеца, разговаривающего с вами с приятной улыбкой, равнодушие, от которого один шаг до предательства.

Наша память — это душевный и жизненный опыт, оплаченный дорогой ценой.

Вот почему, когда по случайным ассоциациям — то ли скрежет трамвая на поворотах, напоминающий свист тяжёлого снаряда, то ли похожая на пульсирующий огонь пулемёта вспышка автогена в каркасе строящегося дома — память возвращает нас к дням войны, мы начинаем больше ценить тишину, спокойный блеск солнца, прозрачность воздуха.

Моё поколение

Когда прошли равнины Польши и приблизились к границе Чехословакии, полузабытый довоенный зелёный мир юности всё чаще стал сниться нам в глухие осенние ночи под мрачный скрип сосен, под стук пулемётных очередей на высотах.

Просыпаясь в сыром от росы окопе, засыпанном опавшими листьями, я чувствовал, как рассветным холодом несло от сумрачных вершин Карпат, как холодела под туманом земля, исчернённая воронками. И, глядя на спящих возле орудий солдат, с усилием вспоминал сон: духота стояла в окутанном паутиной ельнике, ветер из-под пронизанной солнцем тучи тянул по вершинам шелестящих берёз, потом с громом и лёгкими молниями обрушивалась лавина короткого дождя; затем — на сочно зазеленевшей поляне намокшая волейбольная сетка, в воздухе свежесть летнего ливня, за изгородями отяжелевшие влагой ветви и синий дымок самоваров на даче под Москвой. И как бы несовместимо с этим другой сон — крупный снег, медленно падающий вокруг белых фонарей, около заборов в тихих переулках Замоскворечья, мохнатый снег на воротнике у неё, имя которой я забыл, белеет на бровях, на ресницах, я вижу внимательно поднятое замершее лицо; в руках у нас обоих коньки. Мы вернулись с катка. Мы стоим на углу, и я знаю: через несколько минут надо расстаться.

Эти несвязные видения были непроходящей и болезненной тоской по России. И это чувство, как отблеск, возникало в самые отчаянные, самые опасные минуты боя, когда мы глохли от разрывов снарядов, режущего визга осколков, автоматных очередей, когда ничего не существовало, кроме железного гула, скрежета ползущих на орудия немецких танков, раскалённых до фиолетового свечения стволов, чёрных от пороховой гари, потных лиц солдат, ссутуленной спины наводчика, приникшего к резиновому наглазнику панорамы, осиплых команд, тёмного дыма горящей травы вблизи огневой.

Удаляясь, уходя из дома, мы упорно и трудно шли к нему. Чем ближе была Германия, тем ближе был дом: так мы возвращались в свою оборванную войной юность.

Нам было тогда по двадцать лет и по сорок одновременно.

Мы мечтали вернуться в тот солнечный довоенный мир, где солнце казалось нам праздничным солнцем, встающим над землёй каждый день по своей непреложной закономерности; трава была травой, предназначенной для того, чтобы расти, быть зелёной; фонари — для того, чтобы освещать сухой апрельский тротуар, вечернюю толпу гуляющих, в которой идёшь и ты, восемнадцатилетний, загорелый, сильный. Все ливни весело проходили над твоей головой, и ты был озорно рад блеску молний и пушечным раскатам грома; все улыбки в том времени предназначались тебе, все смерти и слёзы были чужими... Весь мир, прозрачно-лучезарный, лежал у твоих ног ранним голубым апрелем, обогревая добротой, радостью, ожиданием любви, — там, позади, не было ожесточённой непримиримости, везде была разлита зеленовато-светлая акварель в воздухе; и не было жёстких чёрных красок.

За долгие четыре года войны, чувствуя близ своего плеча огненное дыхание смерти, молча проходя мимо свежих бугорков с надписями химическим карандашом на дощечках, мы не утратили в себе прежний мир юности, но мы повзрослели на двадцать лет и, мнилось, прожили их так подробно, так насыщенно, что этих лет хватило бы на жизнь двум поколениям.

Мы узнали, что мир и прочен, и зыбок. Мы узнали, что солнце может не взойти утром, потому что его блеск, его тепло способна уничтожить бомбёжка, когда горизонт тонет в чёрно-багровой завесе дыма. Порой мы ненавидели солнце — оно обещало лётную погоду и, значит, косяки пикирующих на траншеи «юнкерсов». Мы узнали, что солнце может ласково согревать не только летом, но и в жесточайшие январские морозы, вместе с тем равнодушно и беспощадно обнажать своим светом во всех деталях недавнюю картину боя, развороченные прямыми попаданиями орудия тела убитых, которых ты минуту назад называл по имени.

Мы узнавали мир вместе с человеческим мужеством и страданиями.

Кто из нас мог сказать раньше, что зелёная трава может стать фиолетовой, потом аспидно-чёрной и закручиваться спиралью, вянуть от разрывов танковых снарядов? Кто мог представить, что когда-нибудь увидит на белых женственных ромашках, этих символах любви, капли крови своего друга, убитого автоматной очередью?

Мы входили в разрушенные, безлюдные города, дико зияющие чёрными пустотами окон, провалами подъездов; поваленные фонари с разбитыми стёклами не освещали толпы гуляющих на израненных воронками тротуарах, не было слышно смеха, не звучала музыка, не загорались весёлые огоньки папирос под обугленно-чёрными тополями мёртвых парков!

В Польше мы увидели гигантский лагерь уничтожения — Освенцим, этот фашистский комбинат смерти, день и ночь работавший с дьявольской пунктуальностью, окрест него весь воздух пахнул жирным запахом человеческого пепла.

Мы узнали, что такое фашизм во всей его человеконенавистнической наготе. За четыре года войны моё поколение познало многое, но наше внутреннее зрение воспринимало лишь две краски: солнечно-белую и масляно-чёрную. Середины не было. Радужные цвета спектра отсутствовали.

Мы стреляли по траурно-чёрным танкам и бронетранспортёрам, по чёрным крестам самолётов, по чёрной свастике, по средневеково-чёрным готическим городам, превращённым в крепости.

Война была жестокой и грубой школой, мы сидели не за партами, не в аудиториях, а в мёрзлых окопах, и перед нами были не конспекты, а бронебойные снаряды и пулемётные гашетки. Мы ещё не обладали жизненным опытом и вследствие этого не знали простых, элементарных вещей, которые приходят к человеку в будничной, мирной жизни. Мы не знали, в какой руке держать вилку, и забывали обыденные нормы поведения, мы скрывали нежность и доброту. Слова «книги», «настольная лампа», «благодарю вас», «простите, пожалуйста», «покой», «усталость» звучали для нас на незнакомом и несбыточном языке.

Но наш душевный опыт был переполнен до предела, мы могли плакать не от горя, а от ненависти и могли по-детски радоваться весеннему косяку журавлей, как никогда не радовались — ни до войны, ни после войны. Помню, в предгорьях Карпат первые треугольники журавлей возникли в небе, протянулись в белых, как прозрачный дым, весенних разводах облаков над нашими окопами — и мы зачарованно смотрели на их медленное движение, угадывая их путь в Россию. Мы смотрели на них до тех пор, пока гитлеровцы из своих окопов не открыли автоматный огонь по этим косякам, трассирующие пули расстроили журавлиные цепочки, и мы в гневе открыли огонь по фашистским окопам.

Неиссякаемое чувство ненависти в наших душах было тем ожесточённее, чем чище, яснее, ранимее было ощущение зелёного, юного и солнечного мира великих ожиданий.

Наше поколение — те, что остались в живых, — вернулось с войны, сумев сохранить, пронести в себе через огонь этот чистый, лучезарный мир, веру и надежду. Но мы стали непримиримее к несправедливости, добрее к добру, наша совесть стала вторым сердцем. Ведь эта совесть была оплачена большой кровью.

Война уже стала историей. Но так ли это?

Для меня ясно одно: главные участники истории — это Люди и Время. Не забывать Время — это значит не забывать Людей, не забывать Людей — это значит не забывать Время. Быть историчным — это быть современным. Количество дивизий, участвовавших в том или ином сражении, со скрупулёзной точностью подсчитывают историки. Но они не смогут подслушать разговор в окопе перед танковой атакой, увидеть страдание и слёзы в глазах восемнадцатилетней девушки-санинструктора, умирающей в полутьме полуразрушенного блиндажа, вокруг которого гудят прорвавшиеся немецкие танки, ощутить треск пулемётной очереди, убивающей жизнь.

В нашей крови пульсируют токи тех людей, что жили в Истории. Они не знали и не могли знать то, что знаем мы, но они чувствовали то, что уже не чувствуем мы. При ежесекундном взгляде в лицо смерти всё обострено, всё сконцентрировано в человеческой душе.

И вот этот фокус чувств чрезвычайно интересен мне.

Владимир Шмелев

След пламени. 18 июля 1942 года в газете «Красная Звезда» опубликовано стихотворение Константина Симонова «Убей его!»

Год сорок второй, новый военный год был едва ли не тяжелей предыдущего. В каноне рассказа об Отечественной войне, причём рассказа любого — в батальном кино, в литературных эпопеях, война двигалась по территории СССР, как поршень — сперва на восток, а потом сразу на запад.

"Свободная Пресса"

2015-07-19 01:10

Меж тем, и очевидцы, и просто внимательные читатели, знали, что сорок второй год, после внушившей надежду битвы под Москвой, был годом тяжёлых поражений. Весенние сражения завершились разгромом. Захлебнулось наступление под Любанью. В мае немцы взяли Керчь и Крымский фронт прекратил существование. Красная Армия потерпела поражение под Харьковом. 3 июля окончилась оборона Севастополя. 7 июля немцы заняли часть Воронежа. После падения 23 июля Ростова-на-Дону им открылся путь на Кавказ, а к концу месяца вермахт вышел на подступы к Сталинграду.

В хорошей повести Константина Симонова «Двадцать дней без войны» военный журналист Лопатин (понятно, что это сам Симонов), грустно думает, что все заметки, что он привёз с фронта, не нужны, потому что о поражениях писать нельзя. В военной пропаганде того времени ощущается короткая недоумённая пауза — как же так, казалось, с победы под Москвой начнётся полное освобождение страны.

Наконец, есть ещё одна значимая дата — 28 июля 1942 года вышел знаменитый приказ № 227 «Ни шагу назад!».

В другой книге, уже мемуарной, Симонов вспоминал: «…секретарь Военного совета принес и дал нам прочесть экземпляр июльского приказа Сталина о том, что отступать дальше некуда, что нужно остановить врага любой ценой.

Мы сидели с Уткиным на срубе деревенского колодца и целый час, оглушенные, молчали после того, как прочли приказ. По-настоящему я пришел в себя только через несколько дней в Москве. Все эти дни мне казалось, что течение времени прекратилось. До этого война наматывалась, как клубок сначала как клубок несчастий, потом, в декабре сорок первого, этот клубок как будто начал разматываться, но потом он снова начал наматываться, как клубок новых несчастий. И вдруг, когда я прочел этот приказ, словно всё остановилось. Теперь движение жизни представлялось в будущем каким-то прыжком — или перепрыгнуть, или умереть!

Сидели и молчали. Потом зашли к вернувшемуся члену Военного совета. Потом так же молча разошлись по своим хатам».

В общем, время было невесёлое.

Мир, прямо скажем, стоял на краю.

Нет, в России он, может, часто стоит на краю, но тут и впрямь у многих зашевелились волосы на головах.

И вот в этот час случилась мистическая история — будто бы мироздание позволило запустить нескольким людям руку в адскую бездну и прихватить оттуда страшные заклинания.

Газетой «Красная звезда» заведовал тогда (и до того момента, как его сняли и отправили в армию в 1943 году), один очень умный главный редактор.

Звали его Давид Ортенберг, и он понимал, как устроена пропаганда, вообще, как устроено само вещество, именуемое «пропагандой».

Ещё будучи редактором армейской газеты на Халхин-Голе, он позвал туда писателей, понимая отличие их стиля от стиля советской журналистики. Выписал из Москвы и Симонова — именно как поэта, а раньше стихов в газетах особо не печатали.

В книге воспоминаний Ортенберга «1942: рассказ-хроника» под меткой «19 июля» есть запись: «Мы ждали материалы от Симонова. Вот, наконец, доставили пакет. На конверте надпись: «Д. И. Ортенбергу. Лично. Срочно. От Симонова. Аллюр…», а за этим словом Симонов нарисовал, как это было принято в кавалерии для обозначения сверхсрочности, три креста! Раскрыл пакет, а там оказался не очерк — стихи «Убей его!”. Не буду объяснять, как нужен был этот прямой публицистический призыв в тяжелые дни нашего отступления». Дальше Ортенберг цитирует одного писателя, бывшего на войне политруком миномётной роты, что тот читал стихотворение Симонова перед боем. А один танкист хотел, чтобы этому стихотворению присвоили звание Героя Советского Союза, потому что оно убило гитлеровцев больше, чем самый прославленный снайпер.

Почему Ортенберг помечает запись девятнадцатым числом, непонятно. Каждый может убедиться, посмотрев на третью страницу газеты (доступна в Сети), что в «Красной Звезде» стихотворение появилось 18 июля и тут же было перепечатано во многих газетах.

На самом деле, это была целая цепочка текстов: «Наука ненависти» Михаила Шолохова, напечатанная в «Правде» и перепечатанная в «Красной Звезде» 22 июня 1942 года, к годовщине начала войны; затем, 23 июня публикуется статья Алексея Толстого «Убей зверя!», затем — стихотворение Симонова и статья Эренбурга «Убей!», вышедшая через несколько дней после симоновской публикации, 24 июля — опять же, в «Красной Звезде».

Эренбург, в общем, писал ритмизированной прозой всё то, о чём писал Симонов в стихах: «Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово «немец” разряжает ружьё. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал… <…> Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца! — это просит старуха-мать. Убей немца! — это молит тебя дитя. Убей немца! — это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!».

Вот это-то была прямая агитация, хотя с непростыми последствиями для самого Эренбурга, когда прошло определённое время.

У Симонова же — поэзия, и интересно понять, как она устроена.

Надо сказать, что поэзия Симонова военного времени — вещь почти мистическая: «Жди меня» — настоящая молитва, обращённая только не к Богородице, а к земной женщине.

Заупокойная молитва «Неправда, друг не умирает, лишь рядом быть перестаёт…», и откровенное признание в «Дорогах Смоленщины» о том, как «наши прадеды молятся за в бога не верящих внуков своих».

Так вот, «Убей его!» — это чрезвычайно редкий, особенно в русской литературе, тип стихотворения — проклятие.

Оно написано дольником, особым размером с особой судьбой в русской поэзии.

Тут всего восемьдесят пять строк, стихотворение иногда печатали монолитом, а иногда - в шесть или семь неравных строф.

Первая строфа — дом, причём не с ценностями, а приметами детства — колыбелью, садом и столом предков.

Вторая — мать и её унижение врагом, что бьёт её по морщинистым щекам.

Третья строфа отдана отцу, «что хорошим солдатом был и пропал в карпатских снегах». И хотя следом идут топонимы центральной России: («Что погиб за Волгу, за Дон»), понятно, что отец, от которого остался «портрет в солдатских крестах»), погиб на Первой мировой войне. И тут есть важная личная особенность — отец Константина Симонова никаким солдатом не был. Михаил Симонов был генерал-майором, начальником штаба 43-го армейского корпуса, и растворился в Первой мировой войне, как кусок соли в море. Обстоятельства его смерти неизвестны, ходили слухи, что его кто-то видел после войны в Польше, но эта история длинная и таинственная и в это повествование не поместится. Так или иначе, поражение Юго-Западного фронта в Карпатах весной 1915 года, «Катастрофа в Галиции» — это явный отсыл для современников к поражениям Красной Армии весной сорок второго и послание Симонова своему пропавшему отцу.

Дальше следовала строфа, что потом часто вываливалась из публикаций:

Если жаль тебе, чтоб старик,

Старый школьный учитель твой,

Перед школой в петле поник

Гордой старческой головой,

Чтоб за все, что он воспитал

И в друзьях твоих, и в тебе,

Немец руки ему сломал

И повесил бы на столбе…

Четвёртая — строфа, посвящённая возлюбленной. И в ней Симонов обращается к самому сильному, пожалуй, образу в любой пропаганде. Поругание любимой, изнасилование женщины никого не оставляет равнодушным. Никогда. Насилие над женщиной действует на читателя химическим образом, то есть, помимо любого другого чувства:

Чтоб фашисты ее живьем

Взяли силой, зажав в углу,

И распяли ее втроем,

Обнаженную, на полу;

Чтоб досталось трем этим псам

В стонах, в ненависти, в крови

Все, что свято берег ты сам

Всею силой мужской любви…

Пятая — про самого читателя. И шестая (в первопубликации), наконец, прямой призыв:

Так убей же хоть одного!

Так убей же его скорей!

Сколько раз увидишь его,

Столько раз его и убей!

Ритм завораживает, образы сжимаются вокруг читателя, становятся всё болезненнее, и слово «убей» повторяется всё чаще, образуя кумулятивный эффект.

Это поэзия (к ней часто прикладывают слова «гениальная» и бессмертная», но я бы этого избегал — это слова неловкие), это поэзия особого типа смертных заклинаний. Можно сколь угодно комментировать образы и разбирать это стихотворение, но его мистика остаётся непостижимой.

Она и сейчас действует — при медленном чтении стихотворения «Убей его», пробирает дрожь.

Именно так устроены настоящие заклятия.

Недаром потом, после войны, Симонов запретил печатать это стихотворение под первым названием, заменив его на первую строчку «Если дорог тебе твой дом…»

Немец превратился, разумеется, в фашиста, но сути изменить не могло.

Скажут, что теперь такого не пишут.

Это и слава Богу, что не пишут, потому как они могут откуда-то явиться, когда немецкий танк выедет к Волге.

Потому что эти строки именно заклятие, а не рифмованная сиюминутная пропаганда.

И заклятие это и сейчас, уже остывшее, лишившееся заглавия, и сейчас не оставляет равнодушным. Вот вещь, которую Симонов достал из бездны, на ней окалина настоящей адской ненависти, будто на куске железа, вынутого из горна.