sgaliev

Своеобразие нравственного

Собственно, мы уже начали конкретизацию практического (нравственного). Постараемся теперь, не отвлекаясь, по возможности, последовательно и целеустремленно сосредоточиться в данном направлении. Напомним себе, без освещения существа нравственного (равно духовного) человеческой жизни не удастся продвинуться в прояснении, как в ней преломляется, воплощается специфический способ человеческого бытия и, следовательно, как соотносятся духовное и практическое в последнем. А без понимания данных, исключительно значимых моментов протекания человеческой жизни, без их опыта в принципе не осмысливаема динамика, направленность процессирования практики, равно той реальности, способом существования чего она выступает. Больше, без предварительного, не только морального, но и нравственного опыта Человек не в состоянии что-либо понять как в себе самом, так и в окружении своем. Все вокруг обратится в бессмысленный хаос.
Обратившись теперь к непосредственному осмыслению нравственности (практического практики), Опять-таки, будем предельно кратки, рассматривая вопрос в абстрактной форме, не апеллируя к авторитетам, не конкретизируясь на отдельных исторических реалиях, в том числе событийном человеческом бытии. Это позволит нам вести разговор о практическом как феномене, имеющем место на любых этапах человеческого бытия в мире (включая событие), поскольку способом существования этого бытия всегда есть практика, которая, помимо всего прочего, также практична. Говоря о практическом практики (нравственном) начале человеческого бытия, удержим многое из сказанного на этот счет выше, в частности, при характеристике человека как индивида.
Как понятно уже, этика в форме нравственности (практическое) свойственна не какому-то одному социальному типу человека, тем более, — лишь на известной ступени исторического развития. Нравственность не есть нечто историческое (в смысле преодолеваемости) в судьбе человека. Так либо иначе нравственность постоянно воспроизводится человеческим становлением, каждый раз соответствуя степени развития людей и культуры. Значит, — особенностям той моральности, на основе которой возрождается [197].
Не случайно потому, практическое можно найти везде и всюду. Жизнедеятельность любого человека, каждая разновидность активности его непременно светится в той либо иной форме началом нравственного. Начало данное (как нравственная практика, мироотношение и сознание), вместе с аналогичными проявлениями моральности, справедливо относить к так называемым периодам человеческого освоения мира. Ниже будет развернута специфика периодической диалектики морального и нравственного в человеческом становлении. Из нее, скажем, забегая, вытекает: оба данных феномена неотступно следуют один за другим. Они успешно сосуществуют также один подле другого, охватывая разные социальные пространственно-временные континуумы человеческого бытия.
Утверждая о повсюдности нравственного начала в жизни человека, разумеется, нельзя полагать, что оно есть нечто постоянно инвариантное. Нравственность (как и моральность) следует рассматривать конкретно-исторически. Нравственное сознание и поведение человека, различных форм его активности и в разных формообразованиях практики, — вещи весьма вариативные. Собственно, это надо признать и за моральностью, за ее особенными формообразованиями.
В практической этике (для человека, живущего нравственно), центральным, изначальным субъектом творчества и оценки, как нам уже известно, суть не столько отдельные люди, сознательная воля человека, сколько социальное целое, общество, мир, некоторая объективность, куда индивиды включены. В зависимости от характера (формы) нравственности, состояния общества и культуры, данным субъектом могут выступить далеко не только различные представительства объективности, но также прямые, либо косвенные олицетворения, отчужденные формы и носители его: «Бог», «родина», те либо иные идеалы, господствующие над умами и «сердцами» людей надындивидуальные силы. Отправным субъектом нравственности может стать также другой человек, — близкий ли, далекий ли, враг либо друг, — это судя по обстоятельствам, жизненной конкретике; может стать даже нечто неживое.
Именно надындивидуальное, надчеловеческое начало, —не важно, в какой данности выступает для отдельного человека, аналогичных ему людей, —устанавливает запреты, повеления, устремления. Именно оно (как закон) требует, побуждает, вдохновляет, а то и «отнимает силы». В видении надчеловеческого обыкновенные люди (зрящие себя и мир его «глазами») обретают значимость и достоинство. Перед ним и для него испытывают вину, ему обязаны всем, чем располагают, собственным благополучием.
Самое большее несчастье для себя нравственный человек усматривает в отпадении от данной непререкаемой и «божественной» реальности. Он постоянно живет и действует под страхом «отлучения и кары» (за неизбежные «прегрешения»), от стоящей над ним и безусловно довлеющей, регламентирующей жизнь, высшей реальности. Отсюда же «набор» всех «положительных» переживаний-состояний людей.
Конечно, дабы обладать намеченными свойствами, надчеловеческое начало, другое должно выглядеть «святыней», в высшей степени значимой, роковой реальностью, от коей люди не могут не испытывать всецелую зависимость. Отсюда, относиться к таким «святыням», высшим и «от века сущим» канонам, регулятивам их жизни отстраненно, как к действительно «другому», значимому постольку поскольку, они не могут позволить себе. Ибо оно ближе к ним, нежели они сами, обладает неизмеримо большей реальностью, нежели их наличность. Оно, по сути, — единственно сущее, тогда как собственно человеческое, «людское» лишь производно от него. Так примерно они видят себя, действительность.
Нравственные люди (индивиды), стало быть, не столько субъекты нравственного, сколько и скорей всего объекты последнего. Хотя оно также творится ими, творится как бы стихийно, бессознательно, бесконтрольно с их стороны. Так, впрочем, вершится любой объективный, независимый от воли и желаний людей, процесс.
Как легко видеть, нравственное, в отличие от морального, осуществляется от имени и внутри «сущего», то есть изначального, вечного, всегда настоящего, другого. Только вечное, незыблемое, священное, самое главное и т.д. достойно признания в качестве подлинно настоящего, в том числе — во временном смысле. Можно, следовательно, иначе сказать: в форме нравственного налицо такой способ существования людей, где сущее и должное (важнейшие параметры этического) размещены не во временной, а в пространственной дистанцированности. «Святое», отправное в жизни не может быть временным — оно вечно. По крайней мере, в том смысле, в каком время не принадлежит людям. Нравственное (высшее, святое, отправное в жизни и т.д.), отнимая у людей время, предоставляет им простор (пространство) реализации внутри себя. Время здесь опространствляется.
Понятно отсюда: и смысложизненные искания нравственных людей ограничены кругом настоящего, обычного, закономерного; еще точнее — прошлого. Если и присутствует будущее, — то в форме простертого вперед (и неузнаваемого в таком виде) наличного.
«Долг», которому нравственно служат (если так можно сказать), «вневременен» и отличен от сущего как «высшее» от «низшего», «совершенство» от «несовершенного». Самое же главное, он, скорей, не долг (как дан моральному сознанию), а «высший закон», не изнутри, а извне, «сверху» побуждающий (обязывающий) исполнять себя. Нравственный человек, таким образом, есть человек обязательный, обязанный, со всех сторон опутанный обязанностями. Таковым выше мы находили индивида.
Живя нравственно, люди (индивиды), как понятно, не способны нормировать дела, помыслы, иначе, как следуя обычаям, традициям, готовым стандартам, законам и авторитетам, господствующим над ними. Формы и характер жизни людей тут не могут быть заданы по-другому, чем как — либо из высшего, извне (которое, правда, куда внутренней, нежели это может показаться).
Осуществляя обычный, привычный ход дел, навязанный как бы внешне («свыше»), другим, люди безоговорочно поглощены произволом общепринятого, общезначимого. Иначе говоря, того, что служит «благу» всеобщего. Оно при этом обретает в глазах людей облик всевозможных сущностей: «бога», «общества», «общей пользы», «счастья», «мирового логоса», «государства», «нации» «царя» и т.д. Обычно «сущности» данные черпаются из господствующих философских, религиозных, эстетических мировоззренческих дискурсов, стереотипов.
Как должно быть, жизнь в форме нравственного вершится по существу своему вне самосознания людей. О сущностных причинах происходящего, о внутренних движущих механизмах одействляемого ими и происходящего вокруг, люди не задумываются. Человек реализует свою судьбу, призвания, обязанности (так сказать, «несет свой крест») в качестве неотрывных моментов, органической части судеб, устремлений социального целого, коему принадлежит. Повторимся, он «несет свой крест», как правило, не давая себе отчета в том, во всяком случае, не рефлектируя, не отъединяя себя от остальных, других.
Будучи растворен во всеобщности, — то ли реально, то ли иллюзорно, — человек, разумеется, не акцентирует на своей самости и, в этом смысле, не выделяет себя из стихии совершающегося, не противостоит действительности, другим людям, не выпячивает свое, личностное. Сосредотачиваться на собственных «болячках» и «хотениях» перед лицом забот и нужд «вселенских», «светлой перспективы», «божественного промысла», «нужд отечества» и т.д. (в русле господствующего мировоззрения) для нравственного человека «кощунственно», «бессмысленно». Даже выглядит «мизантропией».
Если в моральном самоосуществлении человек способен поступать автономно, целенаправленно, поднимается даже до жизни экстатической, экс-зистенциальной, то жизнедеятельность нравственного человека (различающего Должное и сущее в рамках настоящего) вполне описуема деятельностью целесообразной. Целям, другим отправным пунктам своей активности нравственные люди присваивают «вселенский», «всемирный» и т.п. статус (прежде всего по истоку их). Они (цели, равно каноны, установления и т.п.) не только «истинны», но одновременно и в высшей степени ценностны, императивны, священны. Естественно, за эти «истинные святыни» люди, выражаясь словами Гераклита, «сражаются как за свои собственные стены».
Из сказанного ясно. В отличие от человека морального, нравственный — не автономен, не способен на самостоятельное нормотворчество, поскольку эта творческая активность предзадана означенными надындивидуальными сущностями, готовыми стандартами. В лучшем случае, она (активность) может индивидуализироваться до степени умения, готовности, способности соответствующего представителя (индивидуальности) общности выполнять то, либо иное дело, поступок и т.д. Не самостоятельный в этом (строгом) смысле человек действительно не несет личностной ответственности за свои деяния и помыслы, что свойственно человеку моральному, живущему духовно. Ответственность за нравственного человека (индивида) несут авторитеты, всеобщие сущности (законы, идеи, идеалы, институты, святыни), коими он движим. Нравственный человек никогда не отвечает; но зато, будучи обязан, испытывает вину, раскаяние, страх за содеянное и не содеянное. Это его удел, преступление и наказание. Моральная личность, между тем, высвобождается из данных пределов.
На самом деле. Нравственное поведение и сознание можно сполна измерить тем, что называется вина. Для христианской мысли «вина» производна от другой категории, «грех». В общем-то, понятно, почему перед лицом всеобщего, господствующих заповедей, обычаев, императивов свыше нравственный человек постоянно пребывает в состоянии виновности. Так или иначе, в той либо иной мере он нарушает эти повеления, реализует их не в той степени и качестве, как это бы «надлежало».
Правда, он стремится осуществлять всеобщее как можно полней и адекватней; и существуют такие дела его служения всеобщему, где просто нет за что придраться. Тут человек как бы освобождается от вины, извиняется. Тем более из-вин-яется, — если сделать скидку на его «слабости»: изначальные неспособности, ограничения и т.п. Но, в любом случае, в нравственной форме самореализации человек изначально виновен.
Даже, исполняя самое простое дело, он уже таков: ибо «не так делал», отвлекался, не в полную меру «выкладывался», «имел неподобающие помыслы», не туда смотрел, «дьявол попутал»... Одним словом, всегда найдется нечто такое в этом деле, что бы могло внушить ему (тем более, квалифицироваться «сверху») беспокойство, неудовлетворенность, отпадение от нормы, следовательно, прегрешение, вину. И ни при каких условиях «со смягчающими обстоятельствами» ему от своей виновности, по большому счету, не избавиться.
Нравственный человек потому сознает себя всегда, так либо иначе, преступившим («греховным») законы, т.е. нарушившим каким-либо образом их. Даже — без собственного на то умысла, против воли. Кстати, отсюда в христианстве говорят о так называемых «вольных» и «невольных» грехах, равно о «первородном», даже «смертных» грехах.
Когда нарушение котируется, по действующим «кодексам», не столь опасным, — тем более, когда оно не затрагивает «естественных» прав других, ограждаемых законом, — тогда это прегрешение квалифицируется «проступком». Но когда дело заходит о вещах, весьма для общества значимых, высоко чтимых (собственности, власти, богатстве, материальных ценностях, идеологии и т.п., на страже коих закон стоит весьма основательно), тогда перед нами, —даже если «покушение» на означенные предметы не столь уж и далеко идущее, —преступление. Примечательно: не только общество, законы, но также сам «автор» данного «покушения» воспринимают сей поступок в качестве преступления.
Преступивший «закон» понимает, что заслужил наказание, кару. И тут возможны два «сценария»: либо преступник является с повинной для возмездия («кары»), либо скрывается от оного в надежде избежать заслуженного. Тем самым, он впадает в еще одно, не меньшее преступление.
Но, повторимся, и в том случае, когда он не считается преступником, тем не менее, всегда в чем-то и где-то виновен перед лицом общего, высшего и т.п. Если б человек был совершенным автоматом, если б мог всеобъемлюще воплощать «законы» и воплощать безупречно, причем, полностью слившись с ними, так что сам бы был воплощением их, — тогда он действительно преодолел бы свою виновность. Но он, увы, не автоматическое «совершенство». И, будучи изначально виновным, обречен все усилия тратить на самооправдание. Потому «самооправдание» — другая сторона виновности, — еще одна важнейшая черта нравственно живущего человека. Точнее было бы сказать, что человек тут не только самооправдывается в строгом смысле слова, сколько оправдывается перед законом, всеобщим, требованиями, которые возложены на него свыше.
Однако, сколько бы человек ни оправдывал себя в плане сказанного, ему этого никогда не добиться. Праведником, как результата оправдания себя, ему никак не стать.
Во всяком случае, — собственными силами, Разве что — с помощью самого всеобщего, «высших сил» это дано кое-кому из избранных. Тем самым, следует ввести в характеристику нравственного человека еще категорию избранничества. Лишь избранные удосуживаются «благословения» свыше, дабы обрести праведность. Точно также, героями, как говорится, не столько становятся, сколько назначаются, выбираются. Всего этого, разумеется, не скажешь о моральном человеке, живущем духовно.
Из виновного существа индивидов, нравственных людей, общества, собственно, и вырастает институт, скажем так, «извинения» вместе с соответствующими служителями, «вождями». Ведь ходить все время под гнетом вины, которая, к тому же, тяготеет к росту, накоплению, — весьма тяжело. Избранники, праведники, вожди, герои, или же известные институционированные сообщества как раз и призваны «освобождать» нравственное сознание от груза вины. Ежели, тем более, она не столь весома, из ряда повсеместных, «простительных», им данным наделенным особой силой и статусом людям, структурам ничего не стоит «успокоить виноватую душу», снять с простого «смертного» гнет вины.
В религиозной форме это происходит через обряды покаяния, искупления, исповеди, благие дела, молитвы, послушания и проч. Существуют свои механизмы снятия вины, из-винения и в секуляризованных обществах.
Творя, в противоположность моральному существованию, по готовым стандартам, сообразуясь с господствующими установками-стереотипами, дискурсами, нравственный человек также лишен возможности морального выбора. Доступный ему лишь как виновному сущему выбор, — это всегда выбор готовых решений, опять-таки, предзаданных, мотивированных и детерминированных из настоящего и прошлого, «свыше». Единственно, как можно проявить себя в данном случае, так только в том, насколько полно и ярко индивид реализует в «выбранных» поступках, поприщах свою индивидуальность, насколько, далее, его деяния сообразуются с господствующими образцами и идеалами, должным.
Вследствие сказанного, нравственная активность лишена той свободы, которой живет человек моральный. Свобода применительно к нравственному (как, впрочем, другие формы, обеспечивающие свободу моральной активности), по сути, сводится к реализации некоторой господствующей объективной необходимости, именуемой при этом весьма различно. И чем полнее осуществляет себя данная необходимость, чем полней и адекватней человек ее обеспечивает, чем осознанней ей служит, тем более, как представляется, он живет свободно. Отсюда понятно. Если для моральности свобода реализуется через определяющие свойства всякой духовности, — автономию, творчество, выбор, ответственность и т.д., — то в нравственном существовании свобода, главным образом, заужается до так называемой «осознанной необходимости».
Стало быть, нельзя в строгом смысле отрицать за нравственным человеком свободу. Точно также, не следует отнимать у него способности выбора, ответственности, нормотворчества и приписывать все это лишь активности духовной. Означенные и другие аспекты имеют место и там и тут. Вопрос разве обстоит так, что одни и те же категории, «работая», по сути, в обоих случаях, все же, принципиально расходятся между собой содержанием, смыслом, ценностной ориентацией, наполненностью. Возможны ситуации, где индивидуальная вина перетекает в ответственность. Точно также, возможны параллели-перетоки между страхом, риском, одиночеством у морального и нравственного человека. Весьма примечательна в этом смысле славно известная Антигона как герой одноименной трагедии Софокла в сопоставлении с более поздними авторами, из коих, как мы считаем, очень показательна книга с тем же названием современного французского писателя, Анри Бошо. Если у Софокла Антигона выглядит безоговорочно человеком своего времени, который полностью вписывается в определения индивида, то у Анри Бошо на тех же примерах, в том же почти сюжете Антигона выглядит, скорей личностью. И хоть у нее уж очень обостренная психика и развитый внутренний мир, тем не менее, не скажешь, что автор осовременивает свой персонаж. Как знать, каков был он, внутренний мир Антигоны на самом деле! Видно, очень многое зависит тут от руки «рисовальщика», от взгляда историка...
Конечно, у простого нравственного человека имеются и самооценки. Но в том-то и дело, что последние напрочь обязаны оценкам со стороны другого. Человек индивид всегда видит себя глазами другого, ибо последний — зеркало, застящее ему горизонт существования.
Поскольку у индивида нет идущей из собственных глубин духа самооценки (как в случае с личностью, моральным человеком), он весь живет, настроенный на «волну» извне. Именно в этом смысле правомерно утверждать, что нравственный человек никогда не есть личность. По крайней мере, — в том смысле, в каком это понятие имеет серьезно значимый смысл. Нравственная жизнь дает исключительно человека-индивида. Там, где царит нравственная атмосфера, не может быть личности.
Несмотря на жизнь под страхом, на то, что он везде и всюду обязан, виновен, нравственный человек обычно настроен оптимистически. Он перекладывает бремя своих сокровенных забот и упований на другого, царящее надчеловеческое. Он полон веры, что господствующие законы, страна, где он живет, идеалы, коим служит, — все это абсолютно истинно, единственно возможно и безупречно. Зато, что кто-нибудь хоть как-то усомнится в этом, обратится с «законом» неподобающим образом, непочтительно и т.п., он готов на все ради отмщения. И какие бы муки, тяготы, он ни испытывал, жертвенно и не рефлектируя служа своим «божествам», это никак не снижает его уверенности, оптимистической настроенности на (хотя бы «в конечном счете», даже в «ином царстве») обрести «обетования», восполнение испытанным лишениям. Здесь, кстати, коренится его энтузиастическая готовность переносить любые выпадающие испытания на пути служения «высшим целям», «Богу», «Родине», «настоящему»...
Отсюда же его полнейшая безответственность (в моральном смысле) за ход и исход дел. Оно понятно, виновное существо отвечать не способно. Для него долг (характерный лишь моральному сознанию) заменен обязанностью [см. об этом: Алиев Ш.Г. Ответственность как моральная категория // Мультіверсум. — № 23. — Київ, 2001. — С. 136-152].
Возникающие на почве нравственности идеи, сознание, теории, с одной стороны, в высшей степени человечны, А с другой — бесчеловечны. Человечность их выражается в том, что они, как правило, говорят о вещах, вроде бы, близких и понятных людям. Они предельно «заземлены» в этом смысле. Правила, требования, которые вытекают из них, служат непосредственно ограждению людей от возможных неприятностей, пагубного исхода дел или жизненных ситуаций. В них выражены требования, нормы, касающиеся повседневных хлопот и забот людей. Они, регламентируя человеческое поведение, предписывая, что делать и как себя вести в соответствующих ситуациях, ограждают «подопечных» от нежелательного исхода при совершении тех либо иных мероприятий, житейских актов и т.п. Нравственный человек, тем самым, оказывается этими правилами-установлениями, предписаниями обставлен на все случаи жизни. Причем, обставленность данная явно призвана облегчить, защитить, придать идеальный вид человеческим жизнеотправлениям, чего бы это ни касалось, — вещей сакральных или сугубо житейских, политико-правовых либо межличностных.
Но, с другой стороны, они также бесчеловечны. Таковы они уже тем, что «планка» правил и предписаний часто оказывается слишком завышенной, недоступной обычному (от того виновному) индивиду. Вместе с тем, по большому счету, хотя, исходящие свыше, предписания и запреты как-то и облегчают жизнь людей, вроде бы служат им, тем не менее, главная их цель — вовсе не это, а как раз благополучие самого другого: всеобщего, высшего, надчеловеческого. Если господствующие нормы, повеления и касаются отдельного человека, то в качестве человека безличного. Они касаются всех, но, вместе с тем, никого конкретно. До отдельного человека, с его неповторимыми запросами и возможностями, нравственности, строго говоря, дела нет. Ее предписания и запреты пронизаны исключительно духом утверждения, безраздельного господства, благополучия именно надчеловеческих структур, сущностей. Люди потому данными законами и запретами буквально поставлены на служение не самим себе, а другому в виде надчеловеческих сущностей.
В плане сказанного, царящая атмосфера, дух управляющих «баллом» законов, и норм нравственности, как правильно говорит Бердяев, в высшей степени беспощадны, бесчеловечны к индивидуальной судьбе человека, «к ее интимной жизни» [Бердяев Н.А. О назначении человека. — М.: Республика, 1993. — С. 87].
Наиболее уродливую форму нравственное существование обнаруживает в условиях так называемого «массового общества». При господстве нравственности в общественной жизни рано или поздно неизбежна рутинизация жизни, всерастущее обесчеловечение и деградация дел и отношений людей. А в конечном итоге — падение, развал сложившегося социального организма.
Утверждая все это, разумеется, было бы большой ошибкой как-то рисовать начало нравственное лишь в негативных красках. Повторим еще раз, именно в системе нравственности каждый человек обретает спасение и покров. Именно тут, как бы странно это ни звучало, он находит защиту от посягательств и произвола чьего бы то ни было своемерия. Кстати, и от моральной активности тоже. Не мешало бы вспомнить в этой связи трагедию Сократа и
Афинского народа; то же самое почти — пример Иисуса и Иерусалима.
Нравственная система, мир живущий практически и практически-духовно, также обезопасивает людей от чужеродных законов, иных надчеловеческих сущностей, могущих вторгнуться в пределы пространства данной нравственности. Нравственный человек всегда имеет твердую почву под ногами, он мобилизован на совместное, значимое дело. Его жизнь упорядочена, предсказуема, определена. Разве может без всего этого протекать нормально человеческое существование, по крайней мере, там, где это уже можно?..
Наконец, та либо иная, реализовавшаяся нравственность, всегда есть некоторая, воплотившаяся, обретшая господство в истории, моральность, предшествующая духовная работа человечества. Чтобы человек мог продвинуться к новым вершинам духовности, он должен, — дабы осмотреться, трезво осознать себя и свои намерения, цели, — «остановиться», («пожить», «осмотреться») в форме нравственности. Но, «остановиться» не в качестве самоцели, а только лишь основания, почвы для восхождения на новую ступень. Как справедливо указывает Бердяев, нравственная этика «не только не интересуется жизнью личности, но и не дает ей сил для осуществления того добра, которого от нее требует. В этом основное противоречие этики закона, которое неизбежно ведет к этике искупления или благодати» [там же. — С. 93-94]. Иначе говоря, к моральной этике.
Не верно, все же, полагать, что моральность сама по себе способна создать безоблачные дали для человеческого осуществления. Есть и в моральной стороне жизни свои негативы, предполагающие начало нравственное. Но об этом мы скажем в следующих разделах.

sgaliev

Да нет, я не против: пусть она будет!
Вот, только замечу, что от этого легче не станет. Как я смотрел, эти разные этики - как неладные сапоги на одну ногу!..
Все какие-то хилые, не об том говорят.
Кстати, имеется же "Этика науки". И работ на этот счет уйма. Да только ведь там как-то все не об том. Ребята топчуться на одном и том же месте, крутятся-вертятся, а глубины-то и не видят...
Мне, по крайней мере, дабы самому разобраться в науке, хватило и общей этики с немного философией. А более сурьезно - это дело, если честно. особо меня-то и не интересует.
Так что, еще обмолвлюсь парой постов про науку, - и забуду ее, родненькую. Итак, довольно долго задержался на ней!

sgaliev

Хорошо это говорите!
А, вот, как все это создать, обеспечить? Не думаете же Вы, что ваши "чисторукие да вдохновленно трудящиеся падут с древа, аки зрелый плод!
Такихлюдей еще надо научить вдохновенными да чисторукими быть.
Как, по-Вашему, это должно происходить?

А, с другой стороны, не будет же складываться положение, что люди станут вдохновенно трудиться лишь после того, как роботы им совершенно поле расчистят...
Разве в нынешних условиях нет людей, вдохновенно работающих? А коль скоро есть, - откуда они, как таких людей воспитать, вырастить?..
Так что, как видите, цель наша совпадает. вот, теперь бы и пути совпали!

sgaliev

Этическое в непосредственном процессе научного познания

Предварительные замечания
Как неоднократно указывалось, в своей полноте этическое есть
единством морали и нравственности. Хотя данные сферы не находятся в отношении формальной противоречивости, тем не менее, сполна исчерпывают круг этического. Указывалось также, что этическое в форме диалектики морального и нравственного как бы предваряет, преуготавливает дальнейшее погружение человека в действительность, в предметы постижения и практического созидания.
Прежде, чем перейти к непосредственному осмыслению данной диалектики в общем, раскрыть ее особенности, Покажем именно на примере научного познания, как она конкретно срабатывает и откладывается на самом процессе познания в его непосредственной деятельности. Будем надеяться, что на данном примере мы как бы «расчистим площадку» предстоящему разговору. Вместе с тем, как бы сконкретизируем данную диалектику, уточним хотя бы некоторые моменты ее функционирования, еще раз продемонстрируем верность нашего доказательства относительно этической предзаданности явлений человеческого бытия.
Процесс познания выступает как процесс: серия многих повторяющихся, различающихся между собой по характеру, назначению и способу реализации познавательных актов, этапов, ступеней. В таком процессировании — своя логика, свои закономерности, специфические особенности. Иначе говоря, особая диалектика.
В нашем посте, разумеется, будут освещены лишь отдельные моменты данной диалектики, причем в предельно сжатой и общей форме. В силу такого подхода, даже окажется, что речь будет идти о вещах, достаточно известных, обретших несколько тривиальный, «обкатанный» характер. Тем не менее, смеем рассчитывать в нижеследующем на, хотя бы, касательство к «граням», которые еще не обнажались подобающим образом в имеющихся наработках.
Придерживаясь непреходящих идей классической диалектики, можно видеть, что всеобъемлюще-систематическое отображение искомого (предмета познания) схематически выступает, как бы сказал Гегель, «кругом кругов». Последние являют ступени-точки целого круга. В свою очередь, каждая ступень-точка (круг) состоит из собственных кругов. В целом все это укладывается в хорошо известную и не менее зарекомендовавшую себя идею о диалектическом процессе постижения истины: «От живого созерцания к абстрактному мышлению и от него к практике...» [см.: Ленин В.И. Философские тетради // ПСС. — Т. 29. — С. 153].
Легко показать, данная идея имеет прямое отношение и к научному (научно-теоретическому) познанию истины. Постараемся, предельно сжато, показать, что представляют из себя ступени постижения истины в классически-научном процессировании, как здесь ближайшим образом срабатывает этическое начало. Сосредоточим при этом преимущественное внимание на первой и последней ступенях, поскольку они менее всего осмыслены в имеющейся литературе подобающим образом.
Заметим, что, по существу, применительно именно к Новоевропейской науке, вообще, возможному тут становлению познания, мышления, логики как таковой и была сформулирована приведенная идея познавательного процесса. В этом смысле, следует давать себе отчет: экстраполяция данной идеи, равно соответствующей науки, логики, на иные эпохи, другие познавательные ситуации, несколько даже отдает натяжкой. Во всяком случае, такая экстраполяция нуждается в обосновании, чего, к сожалению, здесь мы не можем себе позволить.
Из приведенной идеи трехступенчатого процесса постижения истины вытекает, что собственно научное отображение предмета, свойственное Новоевропейской метафизической эпохе человеческого бытия в мире (и не только), осуществляется двумя субординированными кругами: абстрактным мышлением и практикой. Другими словами, второй и третьей ступенями познания.
Существо второй ступени (круга), — а для науки первой, — под названием «абстрактное мышление» выражает сформулированная Марксом диалектика: восхождения от «конкретного в представлении» как непосредственной «хаотической данности» предмета к абстрактным, ведущим к основательности, его определениям-понятиям, а затем, на данной основе, движения в форме теоретического мышления через анализ абстрактно-общих связей и отношений (категорий) к воспроизведению искомого как конкретного в качестве развернутой теории, «синтеза многих определений, следовательно, единства многообразного» [см.: Маркс К. К критике политической экономии. Введение // К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 12. С. 726-727].
Круг «абстрактное мышление» при этом сам состоит из двух ступеней-кругов. На первой ступени предмет явлен, опять же, поначалу эмпирически. То есть, по Марксовой терминологии, конкретным, данным «в представлении», доводящем познание до усмотрения сути дела, фиксации абстрактно-общих определений. Затем искомое раскрывается в мыслительно-категориальной форме: сущностью, основательно, теоретически. Отныне предмет схватывается уже сущностно-теоретически. И в этом состоит существо второй ступени абстрактно-мысленного постижения.
Заметим здесь, что, вслед за Хайдеггером и другими авторами, мы различаем термины «теоретическое» и «Научно-теоретическое». Точнее, существуют различные формообразования теоретического, выступающего, в свою очередь, способом данности практически-духовного и духовного уровней освоения человеком вещей. Можно, по крайней мере, вести речь о теоретическом в связи с различными историческими типами осваивающей практики. Одно дело, скажем, теоретическое в представлениях и операциональности греческого мыслителя, другое — у Нововременного ученого, точно также постметафизика, живущего событийной практикой. Справедливо, думается, выделять разновидности теоретического (теории) также в генезисе соответствующих форм осваивающей практики. Например, А.Ф. Лосев убедительно показывает: теоретическое, с которым имеет дело античный человек, выступает в эстетической форме. Возможна и этико-религиозная разновидность теоретического, «теоретического» политико-правового, и иных, предлагаемых авторами из «гуманитарных», «естественных», «технических» областей жизнедеятельности людей. В своей специфической данности термин «теоретическое» обиходуется также при характеристике философии как «теоретического осмысления» попадающих в поле ее зрения вещей (мировоззрения, действительности и т.п.). Известным образом идея о поливариантности теоретического уже «светится» в распространенных ныне представлениях «множественности науки» ("Китайской", «Египетской", «Средневековой» и т.п.). Добавим к сказанному, что термины «сущностное» и «теоретическое» во многом совпадающие. Потому, сказанное о поливариантности теоретического в человеческом бытии, ближайшим образом касается и сущностного начала, сущности. Вообще же, «теоретическое» во многом совпадает с тем, что называется мыслительной, логико-рассудочной рациональностью. У нас уже неплохо утвердился взгляд, согласно которому в исторически различных и сменяющих друг друга культурах существуют, можно находить, различные виды рациональности. В Частности, — в означенном для выражения «теоретическое» смысле.
Сущностно-теоретическая ступень-круг, как легко понять, воздвигается на основе раскрытия предмета (В первом, эмпирическом, круге). Она, в свою очередь, состоит из трех «этажей": «основания», мира явлений (существования) и действительности. Еще точней, собственно теоретическое познание, представляет процесс сущностного развертывания искомого, выступающего, согласно Гегелю, тремя порядками: «чистой сущностью» («основанием», сущностью первого порядка), «миром явлений» (сущностью второго порядка) и действительностью (сущностью третьего порядка).
Нетрудно понять из сказанного: теоретическое и абстрактно-мысленное не совпадают между собой. «Абстрактное мышление» вбирает в себя, наряду с теоретическим, эмпирическое. Отсюда и проистекает оконтуренная нами логика развертывания предметности, включая ее сущность. Напомним также: «теоретическое» не исчерпывается пределами собственно науки, тем более, метафизической. Вполне возможны, наконец, ситуации, когда абстрактное мышление разнится от теоретического не только своим объемом (вбирая в себя эмпирическую ступень сознания) но также по смыслу, степени определенности. В этом ключе, кстати, возникает вопрос о критериях теоретического. Мы, однако, не будем касаться этого вопроса.
Третий, — а для научного познания второй, — высший круг научного познания «вступает в права» после всестороннего развертывания объективной сущности или, что то же самое, теоретически раскрывшейся сути объекта. Здесь последний выказывается в лоне и посредством целесообразной субъективной практики. Следует при этом понимать, что практика мало напоминает обычно под ней представляемое: материально-производственную, чувственно-предметную деятельность людей. Выше, а также других работах мы, надеемся, сумели показать весьма непростую (и далеко не только материальную) разноаспектную природу данного образования как такового. В нижеследующем, раскрывая существо практической ступени научного познания, покажем, как здесь работает этическое, в частности как мораль.
Из сказанного должно быть понятно: Как таковой познавательный процесс, включающий в себя уже науку, конечно, непосредственно начинается отнюдь не сразу наукой, научным отношением к искомому. Да и наукой дело не исчерпывается. Внутри данного познавательного процесса содержатся круги-ступени, явно не научные. Наряду с познаниями, мышлениями, заведомо ненаучными (искусство, религия, есть там место и философии), присутствуют там и мораль с нравственностью как жизненных основ человеческого бытия.
Нельзя согласиться с имеющейся в нашей литературе точкой зрения, по которой научное (для еще большей своей важности, объединяющееся с философией) мышление как высшая форма познания и, соответственно, освоения человеком действительности («абсолютный дух», сказал бы Гегель), поглощает собой ступень этического, как и всякого другого постижения вещей. Этическое предзадает научное как предпосылка, основа, результат существования последнего. В этом мы убедились благодаря сопоставлению этического и науки (особенно производящего общества). Собственно, означенная связь уже вытекает из практической (скорей, праксической) предзаданности науки как социального явления. Фиксируя ее, при этом нет нужды акцентировать на исключительно социально-политических, утилитарно-потребительских, производственных и проч. Аспектах дела, когда, как правило, имеют в виду связь науки с практикой. На самом деле. Достаточно сказать, что практика, главенствующим моментом коей выступает этическое, в качестве источника научно-познавательной деятельности задает как предмет, так и направление последней. Больше, идейно, ценностно ее ориентирует, насыщает человеко-бытийными смыслами.
Так что этическое, морально и нравственно задает как саму науку (ее смыслы, цели, назначения и т.д.), так и, возможности, границы ее существования. И это наблюдается даже в тех условиях (метафизических), когда научность, дух науки посягает на все отправления человеческого существования, включая как названные вненаучные познавательные поприща, так и все остальное в жизни людей...
Но и собственно научно-познавательный процесс при полной и ближайшей своей реализации объемлет как строго научное, так и начало ненаучное (донаучное и посленаучное). Оставим без внимания, что и то и другое в производственно-метафизических условиях усиленно снискивают себе достоинство «науки». «Научная философия», «наука эстетика», «этика как наука», — даже оккультизм с мистикой рядятся в тогу научности.
Как бы там ни было, в случае научно-теоретического познания речь идет лишь о части данного процесса, выступающей строго-научным (научным в узком смысле) постижением искомого. Ему, как видно из нашей исходной формулы познавательного процесса, предшествует круг донаучного постижения, именуемый иначе «живым созерцанием». Так что на самом деле научное познание в узкой данности своей (охватываясь ступенью абстрактного мышления) начинается с эмпирического уровня, собственного неотъемлемого атрибута. Однако, верно и то, что так (непосредственно, вдруг) научное познание в целом никогда не начинается. Оно не способно на это без «подготовительной работы», связанной с действительно первым кругом постижения, живым созерцанием.
Научное отношение к вещам с самого начала коренится на так называемом живо-созерцательном фундаменте. Основное содержание и смысл последнего, несомненно, образует этическое. Говоря точней, освоение предмета живым созерцанием, как бы наукообразным оно ни выглядело в известных условиях, совершается формами донаучного отношения человека к миру, объединяемыми этическим. Без так выступающего живо-созерцательного начала не только собственно научное мироотношение, но и абстрактно-мысленное освоение как таковые просто не состоятельны. Ведь здесь для последних готовится практическая и практически-духовная «почва» развертывания. Позволим себе поэтому «замолвить» хотя бы два слова о живо-созерцательном (насквозь этичном) круге сознания. Это следует сделать, хотя бы постольку, поскольку информация из посвященной ему литературы, как можно судить, крайне поверхностна, отдает духом допотопного сенсуалистического материализма. К тому же, раскрытие существа, места и роли живого созерцания в человеческом освоении существенно прояснит немалое из сказанного выше об этической предзаданности вещей человеческого бытия.

sgaliev

[/B]Живое созерцание как носитель нравственного[/B]

Присмотримся ближе, как совершается живо-созерцательное познание, как оно предваряет научно-познавательный процесс. При чем тут этическое, к тому же, в форме нравственного?
Благодаря живому созерцанию, некоторое сущее (вещь) впускается в круг человеческого существования, получает (пусть пока в образной, созерцаемой форме) предметную определенность. То есть вещи уготавливается место, время и смыслы в сцепке наличного окружения. Отныне, став (вернее, становясь) предметным, вещь не только признается и видится человеком, но одновременно сама выступает средством, мерой для человеческого самоотражения и утверждения. Обретенная предметность, конечно, еще не предстает характерной для абстрактно-мысленного (тем более, метафизико-научного мироотношения) субъект-объектной противопоставленностью. Отсюда, к нему неприложимы пока генерализующие и партикуляризующие «леса» абстрактно-научного видения. Предмет, строго говоря, не выступает объектом; не дан формой того, что принято называть «фактом», «абстрактным знанием», еще не размещен в прокрустовом ложе «истина-заблуждение», не подлежит «мобилизации» ради высшей цели метафизико-научной активности, истины. Логико-методологические (формальные, структурные, экспериментально-измерительные и т.п.) «сюжеты» тут не затмевают (точнее, их почти и не видно) бытийственные, мировоззренческо-понимающие аспекты человеко-предметного со-присутствия.
Живо-созерцательная предметность, вообще, так выступает, со-присутствует человеку, что термин «видится», употребленный выше, может быть взят с оговорками, условно. Ибо, на самом деле, предмет не обязательно должен здесь предстать непосредственно «пред очи» (или другие органы чувств) заинтересовавшегося в нем. Речь идет о таком видении, когда искомое явлено в воображении, представлениях, волевых актах человека, не обязательно образуя с последним непосредственный (к тому же, научный) контакт. Достаточно заполучить о живо-созерцаемом каким-либо косвенным путем, — от других (включая вненаучные подходы), через чтение соответствующей литературы, либо посредством иных предметов, свидетельствующих его присутствие и особенности, — информацию, сведения, чтобы на этой основе составить себе некоторый образ, картину, чтобы переживать, чувствовать, созерцать, осмысливать, понимать все это. Главную роль, все же, в задании и формировании живо-созерцательного предмета следует отвести наличному у человека стихийно-жизненному опыту, а также результатам «сумеречной работы» (как известно, «серым по серому») совы Минервы. Сказано же великолепно: «Сова Минервы вылетает в сумерки» (Гегель). Как раз в этом сумеречном свете, такими же «красками» она (Минерва, богиня мудрости, открытий) рисует первые впечатления, нерациональные, еще живые образы, созерцания.
Главное же — тут играет свою роль, означенная выше, континуальная настроенность (установка, понимание, «дух времени»), коей люди и вещи изначально предзаданы.
Живо-созерцаемый предмет, тем самым, выглядит эстетически, этико-религиозно, практически: как что-то прекрасное или безобразное, несущее добро или зло, полезное или вредное. Предмет притягивает либо отталкивает, вызывает нашу симпатию к себе, либо наоборот. Человек наполняется верой, формируется любовным либо отвратным отношением к нему. Именно в живом созерцании, стало быть, человек как-то располагается, включает предмет в круг своего существования. В равной мере, последний может быть не впущен в данный круг, в зависимости от складывающегося к нему отношения, может стать «своим» или «чужим»...
Итак, в живом созерцании, как отправной для науки ступени освоения формируются, задаваемые континуальным пониманием, духом времени, настрой, расположения, установки, ценностно-смысловые ориентиры, притязания и «силовые линии» со-присутствия человека и осваиваемого. Утверждаются нормативно-волевое, вероисповедное, любовно-заботливое, чувственно-предметное отношение человека к искомому. Устанавливаются ожидания и надежды, признания и воздаяния (причем, не только положительного достоинства), которые человек возлагает на него. Речь идет, помимо прочего, об интимно-личном, сокровенном взаимопроникновении, внутри которого предмет получает меру со-участия и со-принадлежности в судьбе человеческого бытия. Это со-участие имеет место уже потому, что в данных условиях нет субъект-объектных отношений, предмет не предстает объектом, между человеком и предметом не устанавливаются открывающе-исследовательские (опытные) отношения, человек и вещи открыты, друг другу, они взаимопроникающи, естественны (истовственны).
Просто замечательно рисует Анри Бошо в своей «Антигоне», как героиня именно таким примерно путем взаимоотношения с предметом (луком), научается стрельбе из него. Причем, — такой стрельбе, которая просто неподсильна любому другому, коль скоро он не проходит глубоко интимную, взаимослиянную сродность с соответствующим орудием (в нашем случае, луком).
Еще совершенно не ведая (в абстрактно-мысленном, научном плане) предмет, человек уже эстетически, религиозно, понимающе, точнее, на синкретике всего этого, — что и есть этическое, — впечатлился им, включил в свой жизненный мир, отвел ему соответствующие расположение, привязанности, доверие, долженствования, нужды, заботу. Вместе с тем, человеку встречной самоотдачей (открытостью) предмета возвращается самоосознание, чувство собственной призванности в мире и насыщенная всем этим активность.
Что здесь важно, как последняя, так и другие переживания, взаимоотношения человека с живо-созерцаемым насыщены непосредственным жизненно-мирным практическим содержанием, значениями. Умудряясь предметностью, силой, умением, человек обретает не только самосознание, но также наполняется чувствованиями, переживаниями, опытом. И все это — отнюдь не только в смысле пресловутых бездушных «ощущений», «восприятий» и т.п., связывающих человека и объект, предстоящий уже абстрактно-мысленному (в частности, научно-эмпирическому) осмыслению. Тем более, опыт живого созерцания совершенно иной природы, нежели опыт научно-эмпирический.
Чувства, переживания, опыт живого созерцания выступают, главным образом, оценками, нормами, эмоционально-волевыми, аффективными влечениями, духовно-практическими образами, императивами. Потому-то, он для человека: «хороший» или «дурной», «добрый» или «злой», «дорогой» или «противный», «родной» или «чужой», «несущий счастье» или «сулящий несчастье» и т.д. Человек намерен (повелевает себе) либо «беречь» его, либо небрегать, выражать заботу или хранить безразличие, быть с ним, тянуться к нему, либо отвращаться, отдаляться. Вот, так связываясь с вещами, человек и умудряется ими, наполняется их силой, естественным (идущим от бытия) могуществом...
Чрезвычайно же значимо, что сложившиеся переживания, чувствования, оценки, расположения, понимание будут пронизывать и, скажем так, предопределяюще ориентировать не только абстрактно-мысленную активность человека (на эмпирической и теоретической ступенях), но весь дальнейший процесс освоения предмета от начала до конца его протекания, включая круг «практика».
Итак, живо-созерцательное сознание (познание), мало что имея общего по форме и характеру протекания с научным, как бы предваряет, предвосхищает так называемым «первым впечатлением» (в образно-созерцательных предчувствиях, видениях, откровениях, озарениях, заботах и т.д.) все, по крайней мере, «стержневое» из того, что наука потом откроет, над чем будет рефлектировать и всячески «испытывать». Больше того: предопределяться будет и сам характер «испытывания», особенности логико-категориального, инструментально-методологического арсенала науки, а значит, она сама сполна. Сколько при этом наука упустит, — сколько аспектов и сторон живо-созерцательной предметности не заметит, даже «отправит» в «отходы» (подобно всякому производящему творчеству), — не будем об этом...
Так называемые «дискурсы», «парадигмы», «установки» и т.п. науки в целом, включая сознание и познание, актуализированы уже в живо-созерцательном опыте. Пусть, опять же, — в нерационализированной данности.
И, как уже очевидно, живо-созерцательный опыт сплошь по преимуществу выражает этическое. А точнее — нравственное. Ведь человек ведет себя по отношению к осваиваемому, далеко не давая себе отчет в том. Он постигает, включает сущее в свой мир, предметизирует его как бы само собой, вне всякой рефлексии над тем, что вершит, что происходит, как вещи сами его учат. Нет у него, уже готовых, осмысленно используемых методов, приемов, рецептов, объяснительных структур, коими пользуется на ступенях собственно научного постижения. Человеческое отношение к предмету, — сама предметизация: выработка форм включения предмета в мир, работа бытия в данном процессе и т.д., — все это совершается как бы само собой, как то, что иначе и не может быть. Именно таким образом и поступает, живет нравственный (особенно на практическом уровне) человек. Так он обходится со своим окружением, сам того толком не ведая, что творит, как строит свои взаимоотношения с вещами.
Конечно, живое созерцание (как «первое впечатление») может и ошибаться, оказаться обманчивым. Тогда дальнейшее погружение в предмет на данной основе тоже будет ошибочным. Однако, важно здесь не столько это, сколько то, что без живо-созерцательного опыта, каков бы он ни был, движение в предмет, к истине просто невозможно. Обманчивый же опыт живо-созерцательного постижения вещей можно исправить, вернувшись назад, уточнив подход.
В том, что живое созерцание как бы предваряет дальнейший опыт погружения в предмет, собственно, нет ничего удивительного. Ведь живое созерцание — процесс, совершающийся в мифопоэтической, эстетико-религиозной, этической форме. Было бы большим заблуждением полагать, что с мифами, с поэтическим (в означенном нами выше смысле) люди имеют дело только на первых исторических этапах, а современный мир вроде бы уже «демифологизировался", перерос мифическое мироотношение. Больше правды, видимо, в другом. Столько мифов (причем, самого разного толка и качества), коими повсюдно опутан современный человек, ни одна прошлая эпоха истории не знает. Пусть при сем внешняя (часто до неузнаваемости) неподобность современных мифов своим «собратьям" из прошлого не заводит нас в обман.
Правда, Форма мифов, эстетического и религиозного опыта, как и этичности, предстает своей практической данностью. Иначе говоря, как то, что выражает повседневную жизнь, обыденное синкретическое сознание, насущные заботы-нужды человека, его так называемый «жизненный мир». Некоторым образом даже — то, что (причем, подчас уничижительно) называют здравым смыслом. Но всего точнее данный опыт целиком выражен нравственностью.
Надо понимать при всем сказанном: будучи начальным кругом трехступенчатого постижения предмета как «объективной реальности», живое созерцание одновременно является в некотором роде итогом накопленного опыта жизни. Точнее, — результатом предшествующего познавательного цикла, развернутого касательно своей точки приложения. Потому оно, конечно же, не пусто изначально содержательно-информативным и настраивающе-ориентирующим «багажом», чтобы приступать к освоению предстоящего, как говорится, «с нуля». Но, с другой стороны, — и это самое важное, — живое созерцание, как этико-религиозное, эстетическое, «воображенческо-волевое» (Кант), вообще, практическое (даже в означенном смысле) существование, есть по сути своей поэтическое отношение человека к вещам.
Следует заметить, далеко не каждая разновидность человеческого освоения может «похвастать» поэтичностью на сущностном уровне. Хотя, верно и то, что той либо иной мерой она свойственна любой данности человеческого бытия. В том числе — собственно научному сознанию (даже метафизической природы). Однако, живое созерцание, какой бы природы оно ни было, более всего поэтично.
Как раз, в силу своей поэтичности, живое созерцание (в том числе отпавшего от бытия метафизика) оказывается способным улавливать такие (донаучные и наднаучные) глубины, «сокровенности» взаимоотношений человека с окружением, миром, до которых наука (во всяком случае, на ступени абстрактного мышления) никогда и ни при каких обстоятельствах не способна «добраться». Понятно также, почему живому созерцанию, из-за своей поэтичности, по силе предвосхищение и предзадание самого научного опыта постижения. Да так, — что без этого научное как таковое в принципе не возможно.
Между прочим, Когда говорят об известных мировоззренческой и методологической функциях философии, Религии или же искусства касательно, скажем, науки, то, как-то упускают из поля зрения, что «работа» эта может быть по-настоящему реализована при переведении ее из духовно-практической плоскости в практическую (нравственность), являющуюся поприщем сугубо живого созерцания.
Так предмет вовлекается в орбиту человеческого бытия живым созерцанием. Такова в двух штрихах природа последнего. Так оно нравственно предзадает собственно научный опыт. И хотя здесь тоже обнаруживаются известные формообразования постигаемой предметности, в том числе отдельные универсально-категориальные данности последней, располагаемые научным освоением, они, однако, несут на себе мало чем схожую, если не абсолютно иную, по сравнению с предстающей даже для абстрактно-мысленного поля видения, смысловую нагрузку. Потому здесь нет необходимости вести речь о формах (в собственном смысле слова категориях, понятиях, законах, принципах и т.д.) фиксации и трансформации научного опыта. В условиях господства живого созерцания все это либо просто отсутствует, либо налично зародышево, функционирует, выражая нечто совершенно иное, чем то, что связывается с ним в контексте актуального научного обиходования.
Особенно это очевидно на примере универсально-предметных связей и отношений, которые принято причислять (по предметной простоте, отвлеченности содержания и «везденужности» их) к так называемым «абстрактно-всеобщим категориям». Такие фундаменталии, как «качество», «мера», «время», «движение» да и ряд других фигурируют уже с незапамятных времен в живо-созерцательном опыте (а о живом созерцании современного человека и говорить не приходится), когда даже намека ни о науке, ни о метафизике не могло быть. Речь идет о «фигурировании», При котором данные всеобщности известным образом представляют факт сознания. В безотчетном, неосознаваемом виде они (как и многие другие формы всеобщей связи) «работают» в человеческом бытии еще задолго до всяческого сознания. Можно даже утверждать, что некоторым образом их обнаруживает активность любого сущего, По крайней мере, живого.
Однако, данные формы всеобщности почти ни чем не напоминают (по содержательно-смысловой конкретике) то, что выражают в метафизико-научном видении действительности. И это касается не только ранне-исторических представительств живо-созерцательного мироотношения, но любых его разновидностей. Язык освоения живым созерцанием, — особенно на начальных этапах истории, когда собственно живо-созерцательного опыта нет, или он чрезвычайно еще мал, — как правило, беден «словарем» абстрактно-общих отвлеченных категориальных форм. По крайней мере, — тех, которым трудно придать конкретно-предметные символизации. «Словарь» этот складывается сравнительно поздно и, как это должно быть, позднее языка конкретно-общих понятий. Речь, прежде всего, о тех, которым предстоит развернуться на данном процессе постижения истины. Вполне допустимо, что категориальные формы, обнажившиеся уже предыдущими «витками» познания, тут весьма отчетливы.
Скудость, «малозначимость» абстрактно-общих категорий в опыте живого созерцания объясняется не только трудностями придания им чувственно-созерцательного образа. Это объяснимо также сложностями абстрагирования их от реальных предметов и процессов. А главное — они мало значимы описываемому сознанию «для практической жизни», так как не могут восприниматься (и выказывать себя) всеобъемлюще, многогранно, подобно формам конкретно-общим, которые вместе с тем легко фиксируемы живым созерцанием в знаковых и символических формах, «сохраняясь при этом конкретно-предметным содержанием» [Иорданский В.Б. Хаос и гармония. — М.: Наука, 1982. — С. 162]. О природе конкретно-общих понятий, об их соотношении с абстрактно-общими определениями искомого, в частности, на материале экономической науки, между прочим, хорошо написано в известном «Методе политической экономии» Маркса [См.: Маркс к. К критике политической экономии. Введение. // К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., т. 12. — С. 726-730].
Важно, утверждая все это, понимать, что, не смотря на различия в конкретно-смысловой наполненности означенных абстрактно-общих универсалий соответствующими живыми созерцаниями, а также последующими этапами-кругами сознания вещей без остатка, включая науку, не смотря, далее, на разноречивое осознание данных категориальных форм, — люди живут (строят свои взаимоотношения, смотрят на мир, мыслят), благодаря ним, по сути, одинаково, как если бы они двигались в одном и том же, от одного и того же. Различное видение, скажем, пространства ничуть не мешает людям единообразно пользоваться (причем, безотчетно) последним как формой чувственного созерцания. Аналогичное можно утверждать относительно любой иной абстрактно-всеобщей формы. Например, «количество» (что бы люди ни разумели под ним) позволяет фиксировать вещи в их внешних отношениях: «выше», «ниже», «тверже», «мягче», «сильней», «слабей», «дороже», «выгодней» и т.п.
Во многом сказанное имеет касательство и к категориям конкретно-общим. Внешняя, в лучшем случае, схожесть содержания этих форм с живо-созерцательной данностью их не обязательно означает схожесть внутреннюю. Хоть, как говорится, «устами младенца глаголет истина», она, тем не менее, лишь «глаголет», причем, устами младенца.
Относится сказанное и к сущности. Предмет этот занимает особое положение в системе научного, абстрактно-мысленного категориального развертывания истины. Как то, что совпадает с понятием теоретического, сущность охватывает весьма большое языковое поле категориально-предметных определений. Причем, — как абстрактно-общих, так и конкретно-общих, объединяющихся, в свою очередь, соответствующими «блоками-звеньями». Своеобразие последних дает теоретическому мышлению основание фиксировать различные «порядки» сущности. Разумеется, живое созерцание эти порядки не воспринимает, и, видимо, имеет дело с сущностью как с чем-то аморфным, неструктурированным, так сказать, «синкретичным». Именно потому она «светится» описываемому сознанию довольно пестро, многосмысленно. Столь же разнопланово сущность функционирует и на уровне неосознаваемом. Кроме того. Живое созерцание не фиксирует сущность чем-то противостоящим (в качестве некоторой идеальной предметности, модели) сознанию. Тем более не способно оно улавливать Сущность как процесс постигающе развертывающегося становления, в котором порядок за порядком, ступень за ступенью сущность строится и дается осмыслению. Точнее, строясь, осмысливается и, осмысливаясь, строится. Собственно, в этом состоит суть становления научной теории, развертывание теоретического предмета в качестве сущности, суть раскрытия предмета теории.
На этом прервем наш анализ живого созерцания, благо, уже вторгаемся в область собственно научного постижения предметов.

sgaliev

Абстрактное мышление — вторая ступень научного познания
Говоря о всевозможных понятиях (категориях), объектах, субъекте, фактах, независимых от познания связях и отношениях, отождествляя, центрируя, генерализуя, эссенциализируя и т.п. постигаемое, мы выходим за пределы живого созерцания, начинаем выражаться языком строгой науки. Итак, что представляет собой начальный этап (круг) научного постижения предмета? Мы не будем на нем задерживаться особо, ибо на эту тему существует уйма написанного. Верно, правда, и то, что в плоскости этического присутствия здесь из написанного нам не приходилось встречать.
Ступень абстрактного мышления распадается, как отмечалось, на две ступени, из которых первая — эмпирическая. Сфера эмпирического обнаруживает предметное движение (жизнь) еще поверхностно, внешним образом. Действительная природа предмета тут еще не явлена созерцанию. Движение не раскрывается как самодвижение, а представляется чем-то внешним, наличным как бы наряду с неподвижными предметами. Больше того, само познаваемое целое эмпирическому видению распадается на множество как бы самостоятельных предметов, явлений, отношений и т.п., в средоточие которых заброшен исследователь. Будь не вооружен уже выработанной на уровне живого созерцания идеей постижения искомого и движения в «дебрях» его данностей, — последний просто бы пропал тут, бесповоротно заблудившись в фактах, в завалах материала, всевозможных очевидностей, точек зрения, суеверий, предрассудков относительно исследуемого и т.п.
Весь опыт эмпирического постижения в своем философско-методологическом выражении размещается, по большому счету, качественно-количественной диалектикой, охватывающей согласно Гегелевой «Науке логики», сферу бытия. Поскольку все предметное богатство открывается эмпирическому созерцанию многочисленными формами непосредственного, внешне данного, здесь и речи не может быть об искомом как самодовлеющем, внутренне-детерминированном, основательном и т.д., что выражает сущность. Скользящему по поверхности, и не проникающему в глубинные связи и отношения сознанию, сущность предметного движения сокрыта. Тем более искомое не открывается своей истиной, обнажающейся в русле практического освоения.
И все же, на эмпирическом уровне путем наблюдений, измерений, описаний, экспериментов и т.п. накапливаются знания, фактаж для последующего определения предмета. В частности, складывается база для абстрагирования внутренних, глубинных, сущностных свойств и отношений, для переведения чувственно-наглядного предмета в логику понятий.
Вместе с тем, эмпирическое отношение к вещам уже являет собой техническое начало, характерное именно для науки. Принцип техники (инструментализм, операциональность, субъективный произвол, причинно-следственное видение, методизм, объяснение и т.д.) пронизывает все его существо, начиная от фактографии, приобретения элементарнейшего опыта и кончая инструментарием, методологией. Сказанное означает также, что предметный опыт эмпирического, предметы, данные эмпирическим опытом, — далеко не бытийствующие сами по себе сущие. Это уже — объективные (препарированные человеком как субъектом научного познания) предметы. Специфика научной деятельности в том и состоит, что вытравливает из предметности их, как бы сказал Аристотель, «чтойность» (oisia), бытийное (подлинно-онтологическое) начало, с которым, по возможности, еще не порывает живое созерцание.
Все же, эмпирическому познанию предмет дан еще непосредственно. Пусть эта непосредственность уже не бытийственная, а научная, но, тем не менее. Непосредственность эта означает простоту, очевидность, наглядность, чувственную созерцаемость исследуемого многообразия явлений и т.п.
В финальном опыте эмпирического освоения сознание уже не довольствуется фактом непосредственной данности предмета, не признает, что он полностью открылся во всех своих определениях. Ибо проясняется, что «...одним лишь блужданием из одного качества в другое и одним лишь переходом из качественного в количественное и наоборот, — равно собиранием и накоплением фактов, — дело еще не окончено». Возникает поэтому стремление познать предмет опосредствованным; представляется, он в сущности не то, чем «поверхностно» воспринимается эмпирическим созерцанием. Но тем самым, познание уже покидает эмпирическую ступень и переходит на следующую, теоретическую ступень.
Переход этот, разумеется, далеко не прост. Он предполагает разностороннее обобщение, переработку накопленного эмпирического материала, фактажа посредством всевозможных методов: обобщения, идеализации, формализации, восхождения от чувственно-конкретного к абстрактному и т.д. Их мы касаться не будем.
Если на начальной (эмпирической) стадии научного мышления предмет предстает в виде бесчисленных внешне-данных текучих образований, то на следующей (теоретической) ступени — в форме некоторой идеальной целостности: теоретической конструкции, модели, системы понятий самого разного достоинства. Они (понятия, их система) репрезентируют, соответственно, предмет как сущностный объект, или, что то же, объектно (объективно) представшую сущность. Отсюда, собственно, правомерность совмещения теоретического и сущностного подходов к исследуемому.
Ясно, что постигающие сущность на теоретической ступени знания, — представляя результат восхождения от эмпирически-конкретного к абстрактному, будучи истиной эмпирического отражения, — схватывают объект адекватней и полней последнего. В этом смысле познание, восходя от непосредственно конкретного к теоретическому, мало сказать не отходит от истины, но, напротив, закрепляет, углубляет, уточняет ее. «Абстракция закона, материи, природы, абстракция стоимости и т.д., — одним словом, все научные (правильные, серьезные, не вздорные) абстракции отражают природу глубже, вернее, полнее» [Ленин В.И. Философские тетради // Полн. Собр. Соч. — Т. 29. — С. 157].
Научно-теоретическое мышление, как и эмпирическое, имеет место (или начинается) уже там, где налицо как бы абсолютное обособление субъективной (познающей) деятельности и исследуемого объекта. Если перед эмпирическим познанием последний выступал множеством разрозненных процессов и сторон, где подчас исследователь даже не мог усмотреть единства, то теоретическому сознанию объект предстает чем-то единым, цельным, собранным. И не только.
Размещаемый на одном полюсе субъект-созерцатель, тут наделяется различными рационально постигающими способностями (так сказать, «теоретическим инструментарием»). Направленный на объект, последний носит главным образом рефлективную, объясняющую природу и служит реализации рефлексии субъекта относительно объекта познания.
Объект же теоретико-познавательного отношения обнаруживается «сам по себе», внешним активности субъекта и готовым, будучи в известном смысле состоянием-в-наличии (уже тем, что является объектом), к «обработке», производству «продуктов» как «теоретических знаний». Рефлексия, другие рациональные (в смысле ratio) формы и методы реализации (мышления) теоретического, по сути, не есть что-либо иное, чем средства (техника) производства, пусть и научно-теоретического. Суть вещей (сущность), да и сами вещи как объекты теоретического иначе устроенными средствами не улавливаемы.
Далее. Для теоретического познания, субъект (производитель) предстает обезличенным, объективированным (среди прочего, в смысле обобщения) исследователем-теоретиком. Тем самым, в качестве конкретного человека, со своими специфическими особенностями, он (это все, кстати, также имеет место на эмпирической ступени) устраняется из рефлективного поля зрения и досягаемости. Еще точнее, — отчуждается, — как, впрочем, во всяком производстве, — к «производительной силе» науки, рефлектирующему мышлению. Природа опредмечивающе-распредмечивающей активности, где складывается научно-теоретическое сознание, каких бы сфер это ни касалось, непременно предполагает момент отстранения (нивелировки) конкретного человека. Теоретизирующая наука в целях «задействования» (путем опредмечивающего преобразования) вещей для самообеспечения нуждается именно в таком опыте, который преподносил бы их как идеальные объекты (потребления и превращения-в-наличие). Остальная информация, — причем не только о данных реалиях, но также человеческой («субъективной») стороне познавательной ситуации, — отсекается. Теоретическому сознанию, по крайней мере на начальных ступенях, не только не известна, но также не нужна становящаяся очевидной в последующем предмето-проникновении (на ступени практического освоения искомого) диалектическая истина, согласно которой без субъекта нет объекта. Тем более бесполезна идея связанности человека с миром, окружением (предметами) цельностью человеческого бытия, преодолевающей как субъективность, так и объективность. Об аспектах аксиологического, праксиологического характера (этике), даже идеологических, — и говорить не приходится. Такова, так сказать, этика не только теоретического, но абстрактно-мысленного познания вообще.
Важно, что теоретическое познание в объективированном предметном опыте интересует не что угодно, но лишь существенное, основное, необходимое, сущность. Именно к сущностному, — оставим в стороне что под ней конкретно понимать, в любом случае, тем не менее, она «светится» производственно-необходимыми интенциями, — схватыванию объекта и стремится быть приспособлено научно-теоретическое мышление. Его потому, по праву, должно считать сущностным мышлением, мышлением сущности. В этом смысле, если б сущности вещей были нам как-то иначе (в частности, непосредственно) доступны, тогда всякая потребность в науках, существо коих именно в теоретическом освоении, просто бы отпала.
Таким образом, исследуемый объект как идеальная модель всецело захватывает фокус теоретико-исследовательского мышления. И получается, что он, с одной стороны, обладая различными свойствами, пребывает «вне головы». «Объект находится для сознания вне головы, существуя чем-то самостоятельным и именно до тех пор, пока голова относится к нему умозрительно, лишь теоретически» [Маркс К. К критике политической экономии. Введение // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — Т. 12. — С. 731]. В силу этого, в теоретическом исследовании, по Марксу, предмет, превращенный в объект, должен постоянно витать в нашем представлении «как предпосылка», как то, о чем следует размышлять, от чего отталкиваться, что должно выразить (развернуть, произвести) в понятиях, теории как формах и средствах теоретического мышления, сущности.
Повторимся: теоретический процесс не совершается над непосредственным объектом (тем более, сущим самим по себе). Теоретическая активность вступает в права лишь после того, как «предмет труда» ее будет создан, подготовлен. Собственно, эта фабрикация выражает цель всей эмпирической работы. Затем через обобщающее «обогащение», идеализацию, моделирование, формализацию, восхождение от конкретного в представлении к абстрактному и т.п., — предмет теоретического труда становится готовым. Так сказать, «возведенный в квадрат» своего отстояния от вещей самих по себе, он уже доступен теоретической обработке. Искомый предмет, таким образом, приобретает облик «теоретической конструкции» («идеального объекта»), «системы понятий», модели и т.д. Он нормальный объект, с различными определениями, но разве что идеальный, формальный, невещественный. При этом, как таковому ему свойственны ряд «преимуществ». Самое большое из последних в том, что он уместим «в голове».
Вот, в таком-то виде он непосредственно и подвергается теоретической рефлективной обработке. Только с подобными «виртуальными реальностями» («полуфабрикатами») способна «работать» теоретическая рефлексия. Они доступны любым мыслительным операциям, поскольку, как очевидно, сами обрели мыслительную форму.
Самое же главное в рассматриваемой ситуации — это полная свобода теоретической активности, как от своего конкретного носителя, так и самого объекта-предпосылки. «Продукты» теории являются всецело результатами ее собственной самодостаточной и самообеспечивающейся деятельности. Без создания такой возможности теоретическая (производяще-техническая) активность, будь то в экономике, или искусстве, не говоря уже о науке, — принципиально не развертываема.
Если на первых этапах становления Нововременной науки теоретический объект-"полуфабрикат» время от времени сличается со своей предпосылкой на предмет истинности, то позднее сличение это принимает противоположный оборот. Достаточно вспомнить в этой связи чванно-хвастливый девиз современных теоретиков (особливо из физики), полагающих, что судьбы мира у них «на кончике пера": «Если факты не согласуются с теорией, то тем хуже для фактов!». Впадая таким образом в особую форму негативной технико-производящей активности научно-теоретическая рефлективная деятельность, — отворачиваясь от субъекта и объекта как таковых, сосредотачиваясь исключительно на самой себе, — может даже дойти (и доходит, свидетелем чего является современность) до беды. Теория начинает диктовать «условия игры» не только создаваемым результатам, но также самому человеку и природе (предстающей в объективной форме), поскольку им уготавливается участь «поставки» на пути теоретического самоконструирования. Но, не будем об этом.
Понятия в нормально строящемся теоретическом познании не столько объясняют и, соответственно, подгоняют мышление под известную дискурсивную схему, сколько развертывают свои внутренние смыслы и существо, раскрывая, свойственное им противоречивое самодвижение, «переливы». Мышление, тем самым, восходит от поначалу простых абстракций к новым и более конкретным определениям-понятиям, сущностно-систематическим целостностям искомого, где каждый этап-ступень являет сущность на своем специфическом категориально-языковом поле. Образуется, в конечном счете, нечто вроде теоретической системы теорий, развертывающих сущность. Тем самым, как нетрудно видеть, сводится на нет, по выражению В.С. Библера, «субъектно-атрибутивная структура». В понятии остается «только субъект», говорит Гегель. То есть категориальное движение, строящее, вместе с тем, раскрывающее и постигающее сущность искомого, или же — искомое как сущность.
Надо только заметить, причем, это следовало бы сделать раньше, что наш разговор об особенностях сущностного (равного теоретическому) развертывания предмета идет на уровне всеобщности. Философский подход всегда обречен на такой удел обращения с вещами. Однако, как уже хорошо известно, данное обстоятельство, можно сказать «только наруку» философии. Освобождаясь от непосредственно-предметной спецификации, она нащупывает такие общезначимые и универсальные «механизмы», в нашем случае, теоретической логики (движения), которые господствуют на поприще любой предметности, коль скоро она предстает теоретическому осмыслению. Разумеется, речь не идет о том, чтобы философский опыт теоретического подменял специфически-предметный. Речь идет о делах методологических, метатеоретических. О том, короче, — что в любом случае общее (теоретическая логика философского достоинства, или, как ее называет Гегель, Наука логика) задает тон и смысл единичному, особенному (специфически-предметному развертыванию теоретической активности в соответствующей конкретной области науки). Вопрос состоит лишь в том, чтобы осознанно руководствоваться «объективной» (Кант) логикой, открываемой философией и, опираясь на нее, отталкиваясь от нее, разворачивать соответствующее предметное содержание со всеми теми индивидуальными своеобразиями, которые последнему непременно свойственны.
Прежде всего теоретико-сущностный анализ обнаруживает, что эмпирическая данность бесконечного числа самостоятельных, беспорядочно взаимодействующих между собой предметов — лишь внешнее проявление, видимое состояние. Данные предметные многообразия имеют единую основу. Далее. Разностороннее и углубленное постижение объекта по его сути не осуществимо без осмысления основных формально-содержательных, цело-частных, внутренне-внешних, причинно-следственных, необходимых возможно-действительных его обнаружений, без раскрытия существенных, субстанциальных и т.д. отношений. Как нетрудно видеть, все названные и иные категориальные определения репрезентируют сущность не просто как некоторую непосредственную данность, но как нечто такое, что имеет сложную структуру, состоящую, как сказано, из трех диалектически соотносящихся порядков: основания, мира явлений и действительности. Имея в виду, помимо прочего, именно это, В. И. Ленин замечает: «Теоретическое познание должно дать объект в его необходимости, в его всесторонних отношениях, в его противоречивом движении an und fur sich». Только когда предмет будет развернут таким образом в-себе и для-себя, когда всесторонне сущностно утвердится в диалектике своих основных, существенных и действительных (выражающих соответствующие порядки сущности) реализаций с подобающими умственными фиксациями, — он раскрывается по своей исчерпывающей объективной данности. Он тогда предстает в качестве теории.
Сфера теоретико-сущностного мышления на ступени теоретического познания, как оно видится с диалектико-практической платформы, есть, таким образом, процесс опосредствования. То есть, проникновения и изведения сущности предмета путем снятия его видимой (в эмпирии) данности через основательное развертывание (в сущности первого порядка) свойственных ему существенных определений, связей и отношений (в порядке «мир явлений»), через осмысление и развитие его как действительности (в порядке «действительность»). От абстрактных и бедных поначалу содержанием определений ко все более конкретным, среди прочего, явственно светящимся предметно-практической наполненностью (в действительности) понятиям, — такова логика развертывания объекта на этой ступени. Данное развертывание, вместе с тем, осуществляется движением, «от явления к сущности, от сущности первого, так сказать, порядка к сущности второго порядка и т.д.». Оно и понятно. Ведь сущность не есть нечто неизменное, готовое, о чем достаточно собрать разностороннюю информацию, совокупить ее как-то воедино, пусть даже непрерывно уточняя новыми «поступлениями». Сущность есть процесс постигающе развертывающегося становления, в котором порядок за порядком, ступень за ступенью она строится и дается осмыслению. Точнее, строясь, осмысливается и, осмысливаясь, строится. Верно тут и то, что у нее не может быть уж слишком много порядков. Гегель, несомненно прав, развертывая сущность лишь в трех порядках.
Итак, Развернуто-осмысленный во всех этих порядках и связях, теоретический предмет всесторонне вычерчивается сущностью и выступает в качестве более или менее завершенной (во всяком случае, в объективном смысле) теории. Последняя уже отражает не только то, что есть ее объект, но также сам предмет, как он есть на самом деле. В этом наука и будет утверждаться, поднявшись на практический уровень познания.
Если говорить кратко о существе (причем сугубо формальном) того, что являет из себя теория как результат теоретического познания, то можно сказать следующее. Общая форма теории по-разному выражается в разных типах теорий. Один из обширных классов научных теорий составляют описательные теории. Таковы, например, физиологические, психологические, лингвистические, конкретно-технические теории и т.п. Общие законы, формулируемые в теориях этого типа, представляют собой обобщение эмпирического материала и вводятся в теорию на ее начальных этапах. Эти теории формулируются в обычных естественных языках с привлечением лишь специальной терминологии соответствующей области знания. Правила используемой логики, принципы и пути построения в них обычно не формулируются явным образом, а корректность проводимых доказательств не проверяется. Описательные теории носят, по преимуществу, качественный характер, что определяет их ограниченность, связанную с невозможностью количественно охарактеризовать то или иное явление.
Второй тип — математизированные научные теории, использующие аппарат и модели математики. В математической модели конструируется особый идеальный объект, замещающий и представляющий некоторый реальный объект. Математизированные теории наиболее специфичны для современного теоретического знания. Их ценность повышается в связи с тем, что нередко используемые в них математические модели допускают не одну, а несколько интерпретаций. Однако, принципиальной разницы их от вышеописанных, в конечном счете, нет
Третий тип — дедуктивные теоретические системы. Исходные положения таких теорий формулируются в их начале, и затем в теорию включаются лишь те утверждения, которые могут быть получены логически из этой основы. Все логические средства, используемые в этих теориях, строго фиксируются, и доказательства теории строятся в соответствии с этими средствами. Дедуктивные теории строятся обычно в особых формальных языках. Они обладают большой степенью общности, а потому влекут за собой проблему их интерпретации. Можно говорить о различных видах таких теорий. 1. Аксиоматические, когда ряд предложений теории принимается без доказательств, входящие в них понятия являются неопределяемыми в данной теории, а все остальные знания выводятся из аксиом по заранее сформулированным логическим правилам. 2. Конструктивные, когда принимаемые без доказательства утверждения сводятся к минимуму и все объекты и утверждения теории вводят лишь конструированием на основе имеющихся средств. 3. Гипотетико-дедуктивные, которые удовлетворяют всем принципам аксиоматического построения, но, кроме того, некоторому множеству утверждений теории дается непосредственная эмпирическая интерпретация, а остальные утверждения получают косвенную интерпретацию благодаря своей логической связи с первыми. Этот вид теорий широко применяется при исследовании в областях знания, основанных на опыте и эксперименте.
В конечном счете, и этот род теорий мало чем отличен от охарактеризованных. Всем им чужда диалектика; они строятся на созерцательной, формальной основе. Сказанное нами о диалектике теоретического строительства, в них почти не проглядывается. Вообще, многие современные науки лишь прозябают на эмпирической стадии своего становления. До подлинно теоретического постижения своего предмета мало какая наука поднимается, а если и доходит, то уровень теоретизирования там остается еще совершенно низким (именно того качества, который только что был рассмотрен)...

sgaliev

Практика как завершающий круг научного познания

Но пойдем дальше. Теоретическое познание рано или поздно обнаруживает, что объект ее исследования предстает действительно всесторонне развернутым. Точнее, теория как система (всесторонне развернутая идеальная модель), приобретает такую конкретность и полноту, что начинает совпадать с тем самым объектом, от которого теоретическое мышление в начале своего пути абстрагировалось. Как таковая она адекватно выражает действительный объект. А последний, в свою очередь, всесторонне высветленный, развернутый, совпадает с предметом. В этом смысле теория не только совпадает с объектом, но также и предметом, а потому, сама есть действительность. Как на самом деле тут дела обстоят, — насколько сказанное истинно и в какой мере, — это другой вопрос. Главное то, что теоретическое сознание именно так представляет результат своей работы, так мыслит, верит. Собственно, — и не напрасно. В том, чтобы убедиться в итоге проделанного, в своем видении, вере, она и переходит к тому, чтобы удостовериться, проверить все это, воспользовавшись в реальной жизни, на практике плодами трудов своих.
Итак, исследование полагает, убеждено, что теоретически созерцаемый идеальный объект, будучи всеобъемлюще развернут, полностью совпадает с объективно-реальным предметом в качестве предпосылки объекта. Но, с другой стороны, развернувшийся действительностью теоретический предмет, помимо того, что тождественен своему денотату, также насквозь разумен. Это очевидно уже из того, что теория как идеальная конструкция разворачивалась, строилась субъектом. К тому же, осмысленно, понятийно, стало быть, объективно, ибо, как уже знал Кант, что разворачивается понятийно, — в частности, доказательно, необходимо, общезначимо, по сути, — оно и объективно. Так что, разумность действительно развернувшегося в понятийной работе объекта не есть что-то второстепенное, случайное и проч. «И то, что неразумно, — как бы сказал Гегель, — именно поэтому не должно рассматриваться как действительное» [Гегель Г.-В.-Ф. Наука логика \\ Энциклопедия философских наук. Том первый. — М., 1971. — С. 314].
Конечно, действительность разумна не в силу какой-то там мистической, ирреальной своей природы; и разумна не тем только, что, помимо материальности («чувственно-предметности», объективности, вещественности), вмещает в себя мыслительное (идеальное, субъективное, сознательное, нематериальное) начало, как дело представляется близорукому материализму. Разумность, разум — далеко не единственно то, что можно свести ко всему этому. Как мы уже знаем, не сводим разум и к производному от латинского «Ratio», до чего, в лучшем случае, доходит метафизико-эссенциальная рациональность, коль скоро она способна соединить действительность с разумным началом. Разум в своем глубинном, сокровенно значимом смысле (как раз-умение) есть способность, активность (экзистирование) человека, где он встречается в сотворчестве с бытием. Следовательно, разумность действительности в качестве теоретической данности, — соответственно, действительность как разумное истинствование теоретически развернутого предмета, предметно развернувшейся теории, — как таковая не только предполагает человека, светится субъективным присутствием, человечески разумна, человечна. Одновременно, будучи разумной данностью, действительность положена бытием. Причем, — не в Гегелевски-метафизическом смысле. Иначе говоря, разумность действительности уже выражает бытие в его подлинном присутствии.
На самом деле. Сколь ни соблазнительно искать разумность действительности в присущности последней (и даже в качестве центрального момента) человечески-субъективному, либо какому-то «идеальному» началу, — сего для действительности уже мало. Действительностью, — как, в общем-то, теоретико-познавательной категорией, — насколько это доступно для категориальной формы, обнаруживает свое присутствие, помимо объективной предметности и субъективности, еще третье («сверхъестественное») начало. А именно — бытие. Причем, — как покров, горизонт, условие истинности, жизненности, раз-умности того, что выступает действительно. При этом, само бытие остается вне видимости и мыслимости, вне рациональности теоретизирующей науки. Хотя, как-то все же, пусть в превратной форме, последняя факт присутствия бытия выражает.
Между прочим, как раз потому, не только наукой, но и в обычном словоупотреблении под действительностью тоже понимается нечто весьма большое и значимое. Так, подтверждая или опровергая какой-либо довод, факт, ссылаются на действительность в качестве выражающего «подлинное и изначальное положение вещей» в сочетании с безапелляционной истиной. К действительности апеллируют, далее, как к достовернейшей и авторитетнейшей очевидности, превозмогающей какие угодно контраргументы и сомнения. Больше, полагается, она утверждает человека в мире и мир в человеке безоговорочно, в полной вере и благости. Этим самым улавливается действительная природа действительности, — высшей ступени развития объекта, высшего порядка сущности, наиболее конкретного и богатого содержанием предмета, — не только свидетельствующего и обнаруживающего бытие, но также подключающего к интеллектуально-созерцательной стороне жизнепроявления человека аспект ценностно-волевой, чувственно-эмоциональный.
В подобных апелляциях к действительности, таким образом, явственно лучение искомого нами предмета, наряду с теоретическим (научным, истинным) «светом», «теплом» добра и красоты. Последние при этом восходят к благу. Искомый предмет лучится также любовью и надеждой, сопричастных вере. Именно потому действительность столь высоко котируется, потому стремятся держаться ее, что она насыщена (причем, как правило, в неосмысленной форме) энергией, исходящей от названных высших ценностей человеческого бытия. Выражая бытие, действительное всегда как-то несет на себе печать их. Причем, не косвенно, не постольку поскольку, а прямо, непосредственно. Хотя — и недостаточно отчетливо, в нерефлективной форме.
Важно, к тому же, что истина, любовь (творчество, вера, надежда) добро, красота в действительном действуют не в «разнобой», не каждая сама за себя, а чем-то еще нерасчлененным, как одно, когда любая из сторон представляет остальные.
Повторяем, пусть все это не слишком очевидно, но непременно имеет место. Действительное только потому действительно и «действенно» (Мейстер Экхарт), что «действует» в любви, вере и благе. А в качестве истины — есть не простое научное знание (к чему, собственно, сводится наукой истина), но истина, объективно-реальная, бытийная. Иначе говоря, — восходящая к алетейности (М. Хайдеггер)...
Если бытие и его означенные «свидетели»-«посланники» (вера, благо, любовь и т.д.) присутствуют в действительном предмете, так сказать, «инкогнито», — гносеологическое мышление на сей счет лишь строит «подозрения», — то иначе обстоит дело с человеческим моментом. Здесь последний, — и в этом своеобразие действительного как метафизически-научной категории, — познающему сознанию открывается явственно, непреложной очевидностью, фактом, от которого уже никуда не денешься. Больше того. Пребывающее в порядке действительного постижения, сознание начинает усматривать, что человечески-субъективный момент всегда и всюду сопровождает познание в процессе погружения в предмет. Оно (познание), как становится очевидным, с самого начала, — уже на ступени эмпирического постижения, тем более, на уровне живого созерцания, — вырабатывало свои предметные образы-данности при неискоренимом и определяющем участии субъективной стороны. Эти предметные образы выглядели для сознания на означенных и других, предшествующих действительности, ступенях, чем-то напрочь «объективным». Так что любая предметная данность выступала единством объективного и субъективного; пусть при сем сознание, схватывающее предмет на додействительных ступенях, не давало о таком опыте себе отчета. Став же на почву действительного постижения, мышление как бы «прозревает»: обнаруживает то, чего прежде не видело. Отныне и впредь оно не будет упускать из своего поля зрения лепту субъективной активности в процессе развертывания искомого.
Действительностью (вообще, сущностью, включающей в себя также действительность), процесс постижения предмета, не завершается. Потому, с самого начала все последующее движение познания действительностью и будет ничем иным, как «опонятливанием», — точнее, практизацией, объективацией, опредмечиванием, — того, что есть искомое в качестве результата и процесса теоретической («идеальной») деятельности. А с другой стороны, будет проясняться: как связаны между собой субъективное и объективное, в чем состоит и коренится подлинная (бытийная) природа того и другого, во что по истине своей выливается научно-теоретическое освоение искомого предмета и т.д. Собственно, решением данных вопросов занята третья ступень научного познания объективной реальности, практика.
Предельно кратко, практическая ступень научного познания выражается в том, что здесь, построенная абстрактно-мысленной деятельностью теория, получает практическое воплощение, проверяясь, уточняясь, входит в жизнь и развивается дальше. Точнее говоря, практика и есть тот инструмент, путь, которым теоретически развернутая идеальная реальность переходит в объективную реальность, врастает в нее. Ведь именно на практике (путем предметизации и человекотворчества, частным случаем чего является диалектика опредмечивания и распредмечивания) достигается подлинное тождество мышления и бытия, понятия и реальности.
Ближайшим образом соединение теории с практикой, — что то же самое, включение в теорию практики, практизации (объективации) теории, — происходит следующим образом. Проясняется еще раз, более реалистично, — соответственно, в связи с этим принимаются адекватные решения, главное, действенные меры, — почему теория создана, для удовлетворения каких практических нужд строится? Какие жизненные трудности она призвана преодолевать, какие значимые задачи и, главное, для кого, с какой целью решает?.. А еще точнее, — как и насколько полно она устраивает насущные практические (материальные и духовные) запросы людей в настоящем и будущем? Насколько созвучна господствующему мировоззрению, ценностным и идеологическим установкам, времени, бытию?..
Как очевидно из вышесказанного, важно понять, что без знания, того, в чем сам человек (общество, мир) заинтересован, — кто он, как живет, в чем нуждается, куда и как смысложизненно ориентирован, как, вообще, настроен, в частности, при данных обстоятельствах и в связи со сложившейся теорией, — вряд ли на поставленные и иные вопросы можно располагать ответом. Точно также трудно понять, какие возможности и потребности человека полученные знания не способны удовлетворять. Как, наконец, на каких путях достигнутые практически-значимые результаты воплощать, как конкретно данную теорию использовать, ради получения ожидаемых и вновь найденных эффектов...
На самом деле. Построив теорию, исследователь ближайшим образом захватывается интересом к вытекающим из нее результатам. Он обязательно определяется в «претензиях» своего «детища»: проясняет располагаемые им как конструктивные, так и деструктивные потенции. Надо иметь ясное понимание тех эффективных, практически-значимых приложений, куда теория выливается. Точно также следует иметь достаточно полную картину того, какой простор дальнейшему прогрессу науки и практики теория предоставляет. Быть может, самое главное здесь — это осмысление того, Как теория согласуется с объективной реальностью, коль скоро сотворена человеком и для него как [B]человека[/].
Люди, далее, конечно же, ожидают, что созданная теория послужит совершенствованию наличных обстоятельств жизни, условий существования. Позволит преодолеть те противоречия и коллизии, которые, собственно, подвигнули на непростой путь ее строительства. И, соответственно, ищутся пути, средства, направления, где бы результаты теории могли получить внедрение, преломление, приложение. Ищутся конкретные решения практических возможностей и задач, предоставляемых данной теорией. Определяются долженствования и возможности человека в связи с ней на путях к «добру». Вместе с тем, находятся средства для защиты от возможных поползновений «зла».
Данные и аналогичные «хлопоты» не могут не возникнуть перед исследованием, да и перед обществом в целом, коль скоро теория разработана и объективируется. Надо ведь понимать, что человек познает, созидает всевозможные теории, понятия, идеи не ради них самих, не ради простого любопытства, не «ради удовлетворения своего инстинкта превозмогания неизвестности», не от «нечего делать». Нет. Все знания, любые теоретические конструкции, где бы и кем бы ни вершились, в конечном счете, практически заданы. Причем, — в качестве их основы и цели познания.
Собственно, сама теория уже вмещает такую практическую ориентированность своих результатов. Ведь, когда обнаруживается, что теория, развернувшаяся действительно, всецело являет момент присутствия в ней субъективного фактора, разумного начала, — это, прежде всего, означает: сложившаяся система знаний обретает практическую привязку. Ибо, строго говоря, субъект (субъективное начало) — это не некий безличный, абстрактный фантом (долженствующий быть изгнанным, согласно духу классической науки). Это реальный, практически живущий, имеющий всевозможные жизненные цели, интересы, потребности человек. Это человек, решающий конкретные материальные и духовные, общественные и личные задачи, испытывающий конкретные нужды и заботы. Это человек, причем, не только со своими влечениями, потребностями и способностями, но также «неспособностями», «незадачами», «невозможностями». Именно для разрешения всего комплекса своих жизненно-практических отправлений человек и строит конкретную теорию. Иначе — зачем последняя нужна?!
Уже поэтому, — а также в связи с тем, что теория выстраивает всесторонне развернутую модель предмета, выражает действительность, — окончательные теоретические выкладки, результаты выступают некоторым единством знания и реальности. «Реальности», — светящейся сквозь практические нужды и устремления человека. Собственно, вот такое единство понятия (знания) и реальности (практических, человеческих, общественно значимых реалий) есть то, что называется идеей, целью.
Всякая теория обязательно выливается известными идеями, целями. Идея (цель) же по природе своей как «единство понятия и реальности» (Гегель) нуждается, требует собственного воплощения. Она побуждает, заставляет человека осуществить себя. Коль скоро у человека есть идея, она, уже потому, что идея, непременно устремится к воплощению действиями своих носителей (людей). Не важно при этом, истинная это идея, или нет. Не осуществляемая, не воплощаемая идея, — еще не идея. Правда, и, воплотившись, она перестает слыть таковой. Нет нужды уточняться, что, в общем-то, не идеи сами по себе «требуют», «реализуются» — все это делают люди, обладающие, «загоревшиеся» данными идеями. Сами по себе идеи немощны, даже и не идеи вовсе. Мир, преображается людьми, одержимыми соответствующими идеями, идеалами. И, если нет идей, ничего и не возникнет. Замечательно говорит где-то Маркс: «Лишь для великой идеи рождается великая энергия!»...
Важно понять, идея, именно потому, что она идея, «зажигает», непременно осуществляется. И, точно так же, как нереализованная идея еще не вершит дело, не окончательный результат, не есть пройденный путь, не воплощенная в объективность, теория — тоже не теория в подлинном смысле слова. Все «точки» здесь пока не расставлены. Теория еще не практична. Самая совершенная теория — это та, которая полностью воплотилась в жизнь, перестав в каком-то смысле быть теорией, преодолев себя. Сказано же: «Сера чистая теория, мой друг...». И по-другому говорят: «Нет ничего практического, чем практичная теория!».
Итак, сложившаяся теория, через формируемые здесь идеи, — более общее, через, так сказать, «прорыв» свой в объективную реальность, — получает в практической деятельности человека реализацию, воплощение. Оно и понятно. Ведь привязка теории к практике не сводится к тому, чтобы теоретик, завершив теоретическую конструкцию, сел, сложа руки, и стал раздумывать: «а куда бы все это деть, что бы сделать, куда бы приложить»... Практичность теории — с самого начала в том, что она «Работает», пущена в дело. Другими словами, должна действовать, активно осуществляться в жизнь: предметами и людьми. Предметизуясь, очеловечиваясь же, она, достраивается окончательно, утверждается. В частности, начинает существование на деле. Только получив воплощение на практике (в «работающих» машинах, приборах, предметах культуры, в сознании, поступках и отношениях людей), строго говоря, теория (теоретическое строительство) достигает своего окончательного финиша.
Утверждение-финиш теории выступает в нескольких направлениях. Важнейшим из них, несомненно, выступает проверка, подтверждение ее на практике. Лишь практика является высшим критерием истинности знаний. Лишь получившие проверку и подтверждение, реализовавшиеся на практике, идеи могут в конечном счете рассчитывать на свою безапелляционную правомерность и реальность. Все это и происходит с теорией на практической ступени научного познания.
Но, с другой стороны, столкнувшись с реальностью соответствующими идеями, наша теория, полученное знание вообще, безусловно обнаруживает и другое. Хотя многие положения и идеи действительно находят подтверждение на деле практики и в этом смысле истинствуют, тем не менее, налицо также идеи, знания, не подтвержденные, не ставшие истинными. Причем, подобных идей, положений в данной системе знаний может оказаться, как правило, много больше, нежели получивших «аттестат» на истинность и право жить. Обнаружившиеся в качестве проблематичных, неистинных, знания свидетельствуют, что, видимо, построенная теория, хоть и оказалась тождественной объективной реальности, — почему воплощается в жизнь, получает подтверждение многими своими моментами, — тем не менее, она не полностью выражает познаваемый предмет. Многое из того, что она говорит о последнем, оказывается на практическом деле неистинным, ложным. Оно не соответствует природе исследуемой реальности.
И, уж коль скоро интерес человека к данной реальности не иссяк, эта реальность по-прежнему, сохраняет для людей, науки особый интерес, — познание снова начинает концентрироваться на нем ради дальнейшего постижения.
Теперь, «концентрацию» свою научное познание уже строит, опираясь как на положительный, так и негативный опыт, вынесенный из пройденного пути погружения в искомый предмет. Главный же упор будет нацелен на прояснение именно тех вопросов и аспектов, которые не получили подтверждение на практике, не принесли ожидаемый практический результат, явили искомое ложно, не охватили его «инструментарием» научной обработки. Тем самым, познание снова устремляется проникнуть в интересующий предмет. Снова оно начинает свое движение по описанной логике «от живого созерцания к абстрактному мышлению и от него — к практике...».
Понятно, движение это не будет полной аналогией предшествующего погружения в предмет. Ведь наше познание уже несколько обогатило себя приобретенным опытом. Потому, оно будет строить новый виток спирали, основываясь именно на полученном опыте. Налицо, как бы сказали диалектики, развертывание движения на новой, более высшей основе и т.д. Собственно, так формируется процесс научного познания, так преодолеваются «ножницы» между тем, что мы уже знаем, и тем, чего еще не знаем. Познание устремлено по линии расширения и конкретизации располагаемых истин, а человек, постигая себя и окружение, утверждается в мире.

Сергей-75

Для того, что бы эта этика науки была, нужны определенные люди, и отдельные институты которые будут состоять из ученых систематически занимающихся вопросом этики. То есть целая организация, которая будет оказывать влияние на науку в целом.

__________________
«свободное развитие каждого является условием свободного развития всех»

Сергей-75

Этика и нравственность не одна, таких этических систем множество. Одни из них религиозные, другие нет. Все зависит от того какие ценности лежат в основе той или иной этической системы. Для Бердяева не существовало другой этики кроме религиозной в которой предусматривается существование этого высшего над человеческого в жертву которому приносится благополучие и жизнь самого человека. Но есть ведь и общечеловеческая этика в основе которой ценность саого человека, а не чего то высшего и потустороннего.

__________________
«свободное развитие каждого является условием свободного развития всех»

sgaliev

Опять же, не могу не согласиться с Вами.
Вот только тут имеется один подвох. Как бы не случилось так, что некие ученые будут вытаскивать других своих собратьев за волосы из того же "болота", где вместе сидят...
Как по мне, современную науку может спасти, вывести на верный путь, дать ей, в том числе, нормальную этику, - принципиально иное мировоззрение, которое, по сути своей должно быть неметафизическим, не производящим, не присваивающим...
Собственно, к нему я и зову, и как могу, рисую...