sgaliev

Бытие как спасение


Кое-что относительно поднятых вопросов выше сказано. Дополняя и проясняя их, начиная, так сказать, с самого последнего (о спасительном пути), надо присоединиться (признав правоту) к многим мыслителям. Везде, «где крайняя опасность, — там и спасение» (М. Хайдеггер). Попробуем несколько разобраться в данной идее.

Заметим сразу, так называемых «крайностей» из всякой ситуации, включая рассматриваемую, по крайней мере, две. И только одна из них выражает оговоренное. Лишь она ведет к бытию, выражает спасение в бытии. Другая же крайность — из той природы, что, напротив, уводит в пропасть, от бытия, обрекает идущего в небытие. Вряд ли в этом смысле небытийная перспектива преодоления соответствующей ситуации может уготавливать спасение человеку. Небытие потому таково, что несет разложение, падение вниз, смерть, уход в темноту, зло и, вытекающие отсюда, негативные последствия.

Бытие как истина, благо, несущее добро, безусловно есть спасение. Бытие, — не забудем, мы расширительно его понимаем, — никогда не причинит человеку ущерб, деструкцию, смерть, зло. Напротив, — поддерживает, порождает, сохраняет, покрывает, предоставляет просторы для жизни и творчества, всеобъемлющего развертывания наших возможностей, способностей и потребностей в мире. Пребывая с бытием, обращаясь, стремясь к нему, живя бытийно, причем, как истиной, — мы, выходит, и спасаемся. Собственно, в этом и суть спасения. Точно также — бытия. Спасение неотъемлемо от него.

Несомненно, спасение есть то, что сохраняет нас, нашу целостность, удерживает от деструктивного, обеспечивает верный путь, оставляет в истине, отвращает от зла. Кто в истине и благе, знает, главное, осуществляет, творит их, — он в пространстве спасения. И это так, даже в случаях, когда люди испытывают на себе, вроде, далеко не благоволящее отношение спасающего (в нашем случае бытия): подвергаемы испытаниям, лишениям, преследуемы, караемы, вплоть до смертельного исхода.

1. Спасение в бытии тоже может выглядеть различно. Даже смерть, — коль скоро бытийственна [О жизнеутверждающей, бытиеносной смерти см.: Алиев Ш.Г. В.А. Роменец о Смерти как факторе смысложизненного самоопределения человека // http://filosofia.ru/76750/], не лишает человека на данном трагическом пути истины, света, возвышает его, спасает. Иной раз, геройская или подвижническая смерть, смерть «за други своя», за «отчий дом», «во имя родины», любви и т.п. удостаиваются высокой цены. Смерть, стало быть, далеко не только от безбытийности, она и от бытия возможна, когда жизнеутверждающа. Бытийная смерть, равно другие, увы, потери на жизненном пути, тоже должны расцениваться спасительными. Повторимся, по-настоящему они таковы лишь постольку, поскольку через смерть утверждают жизнь, причем, — в еще большей полноте и бытии...

Итак, бытие (Бог) изначально спасительно. Будучи тем, что сохраняет, содержит в себе, сберегает, обеспечивает существование и возможности всех сущих, включая человека, оно само по себе не может не быть спасением. Больше того, — бытие есть возможность и условие любого другого конкретного спасения. В том числе спасения любовно-духовного, где каждый наш любящий поступок, порождает в стократ большую энергию отклика и встречного любовно-спасительного движения...

Как нетрудно понять из сказанного, многие коннотации спасения, известные религиозному сознанию, имеют смысл и под углом зрения философско-научного подхода. Под этим же углом очевидно, что спасение, особенно когда оно вершится на вещном (предметном) уровне, как спасение в области конечных реалий, — поскольку предмет спасения конечен, конкретен, — обычно возможно и вершится за счет других вещей. Так, чтобы спастись от жажды, выступающей в качестве потребности, мы обращаемся к воде. Для спасения от голода вынуждены употребить в пищу, съесть другие, как живые, так и неживые вещи. Иначе спасение и не возможно в области конкретных конечных вещей, систем. Дело в известном смысле обстоит подобно тому, как это наблюдается со многими диалектическими процессами: развитием, прогрессом, обогащением, сохранением, негэнтропией и т.п. реальных вещей, материальных образований, систем. И лишь в плане саморазворачивающихся систем, материальных образований, внутри некоторой более общей системы, создающей условия, в этом смысле спасительный покров, — возможны варианты, когда, например, животные, особенно человек (общество, культура, цивилизация, страна, народ) могут в известном плане рассчитывать на собственные внутренние силы и возможности спасения. Спасение возможно и как обращение спасающегося к возможностям, которые никак или почти никак не обедняют спасающие реалии. Скажем, можно укрыться от зноя в тени скалы, дерева, сохранять портящиеся продукты в естественно сложившемся (зимой) холоде или летнем тепле... Лишь на уровне бесконечном, бытийном, обще-природном спасение, как и означенные процессы и проявления материального движения, обретают самодостаточность. И гарантией, условием, возможностью спасения, больше того, ею самой, — выступает бытие.

Надо, утверждая все это, конечно, не забывать, что «спасение», равно остальные формы всеобщей связи, коими схватываются соответствующие стороны и отношения человеческого окружения, выступающего объективной или же субъективной реальностями, — суть категории, понятия человеческие, вырабатываемые на практике в ходе «выделения человека из действительности» (В.И. Ленин). Нетрудно усмотреть, что «спасение», подобно опасности (категории, о которой сейчас пойдет речь) и, образующие их языковое поле понятия, отдают этико-онтологическим, ценностно-мировоззренческим значениями. В известном смысле современному (сплошь производяще-рационализированному) сознанию как-то не по нутру полагать, что внешние человеку вещи спасаются, находятся под сберегающим покровом бытия (матери-природы). Однако, скажем, великому Анаксимандру такое предположение было бы вполне приемлемо, да так, что иначе и не должно быть. По большому счету, он, несомненно, прав...

Надо, далее, принять во внимание и то, что спасение, как и все вокруг, должно иметь свою меру. Чрезмерное спасение ведет к своей противоположности, опасности. Как говорится, «Что слишком, то не здраво». Спасение потому и спасение, что сберегает, сохраняет вещи в их особности, самости, не отнимает у них простора, открытого со-присутствия всем другим вещам, истины в алетейном смысле.

Когда же этого нет, мы покидаем область спасительного, нас ничто не спасает, мы не обезопасены, — настигает опасность. Последняя и есть не что иное, как отсутствие спасения, лишенность человека возможности спастись. Опасность как неспасительное не защищает от неприятностей, деструкции, смерти, губит, отвращает от самих себя, несет зло.

Отталкиваясь от диалектического принципа конкретности, легко найти множество опасностей, с которыми человек (и не только) встречается. По сути, опасность, точно также спасение, будучи этико-религиозными категориями, — везде и всюду, где деятельный человек совершает или претерпевает изменения. То есть, выходит из одной системы координат в другую, прекращает одну связь-сцепку вещей и образует другую, нарушает какой-либо сложившийся порядок, утверждает другие и т.п.

Ближайшим образом опасность выражена понятием «страх». Опять же, можно много чего страшиться, опасаться, но, как бы там ни было, важно вести речь об опасности со страхом, равно спасении, на глубоко онтологическом уровне, касаясь вещей, основоположных, мировоззренческого порядка.

В таком ключе и, продолжая начатый разговор, ясно: коль скоро мы отклоняемся от истины, творим зло, следовательно, отпадаем (так либо иначе) от бытия, ниспадаем в безбытийность, — теряем свое спасение, сбиваемся со спасительных путей, впадаем в ситуацию опасности, страха.

Стало быть, Нововременной европейский человек, — поскольку начал производить, сложил отпавший от бытия миропорядок, стал существовать не только без, но даже против бытия, — высвободился из-под спасительных покровов. Тем самым, он изначально пребывает в ситуации опасности. Отсюда и разного рода перипетии его отчужденного (страшного) существования.

Конечно, нельзя полагать, что перед нами абсолютная и безоговорочная опасность. Мы уже знаем: и безбытийный человек как-то да связан с бытием, находится под его покровом. Он довольно часто, даже признавая бытие, намеренно отворачивается от него, покидает, не считается с ним, полон самомнения и решимости творить и жить на собственный страх и риск, самостоятельно. Бытием, тем не менее, он (такой) не оставлен. Оно и понятно. Что значит, как способен спастись человек — это совершенно несамостоятельное сущее, что бы ни мнило о себе, какими бы возможностями ни располагало, — без и вне бытия?.. Последнее, дабы «не путаться под ногами» уж дюже засамостоятельничавшего и жаждущего «свободы» сущего, лишь раздвигает покровы просторам его самонадеянности: уходит в невидимость («за завесу»), как бы предоставляя своецентричного производящего человека самому себе, создавая видимость своего отсутствия.

Так что, присутствует спасительное бытие всегда и везде что бы ни делал человек, что бы ни происходило вокруг. Оно присутствует во многих смыслах: как условие, исток, возможность, покров, со-участник, суд нашего существования и активности. Равно — всего сущего и данности вещей нам. Обычно такое его присутствие, вообще, само оно остается вне ведома людей, не осознается. Во всяком случае, сознание имеет место крайне редко. И, коль скоро наблюдается, — правомерна аналогия с тем, как зрело верующий (скажем, нормальный христианин) усматривает присутствие спасительно-божественного промысла в действительности и в собственной жизни. Ведь Бог присутствует с нами, в нас всегда для спасения, для добра, как бы при этом реально Божественный промысел нами субъективно ни усматривался. Иной раз даже — в форме наказания, преследования, причинения нам ущерба и проч.

Все же, в условиях наличности, стабильности, привычного течения жизненных дел бытие (Божественное) как бы безвестно, незаметно, никак не напоминает о себе. Нечто подобное и верующие испытывают. В повседневности, в круге устоявшихся происшествий, ситуаций обычно редко вспоминают Бога, его спасительный покров. Оно и понятно. В кругу привычностей, размеренно-укатанной жизни нет особой нужды рефлектировать о бытии, обращаться к Богу. Люди здесь достаточно самонадеянны. И даже, коль скоро нарушают господствующие законы и нормы по неведению своему, — ничуть не лишаются спасения. Кстати, не только в производящих реалиях. Их нравственное состояние, неведение подлинно вершащегося, не понимание сути вещей, отсутствие рефлексии над тем, что делают, что нужно, неспособность нормально различать сущее от должного, тем не менее, жизнь по «от века» заведенным канонам и порядкам, — все это и спасает. Во всяком случае, если таким людям и выпадают «неприятности», беды, то в основном, от других же людей с делами.

Итак, бытийное спасение в обговариваемом нами смысле имеет место даже без ведома спасаемых. Знает человек об этом или нет, он, уже потому, что пребывает в бытии, спасаем. Точно также — и окружение человека, все сущее. В этом смысле бытие-спасение как естествующее само собой, при любых стечениях дел и событий в известном смысле выступает тем, что, как говорится, «выносимо за скобки» в качестве некоторой безусловной константы. Собственно, производящий человек, по признанию Ф. Ницше, «убивающий Бога», так и живет, отступая от бытия, не считаясь с ним, отсылая, в лучшем случае, «на задворки» своего существования.

Потому, строго говоря, не совсем о таком «Боге», (или «константе», отстранившемся от мира «Боге» деистов, тем более «сверхразумном устроителе мира», где все течет своим чередом) речь при касательствах спасения.

Есть и другое спасение, которое не обязательно, может и не быть, но, тем не менее, реально. И имеется — при условии намеренно уклоняющегося от исполнения своего долга, предназначения, призваний человека. Последний прекрасно понимает, сознает, что нужно делать, как себя вести, чего не делать, не совершать греха. Но, скажем так, «возгордившись», пошел путем именно греха, непослушания. Стал нарушать мыслимые и немыслимые каноны, нормы, поклоняться другим святыням и т.д. Понимает, что грешит, и, тем не менее, продолжает.

В такой ситуации, действительно, все дело спасения упирается в, заслуживающие спасение, деятельность, отношения и сознание человека. Да, здесь спасение надо восстановить, заслужив. Тем более, — в виду кризисной ситуации, где сегодня пребывает производящий человек. Вопрос, стало быть, упирается в служение. Но что это такое? Как заслуживается идущее от бытия спасение, и особенно человеком, далеко уклоняющимся от бытия?

На этот счет в христианстве приуготовлено немало действенных «инструментов». Тут и идеи «добродетельно-искупительной, безгреховной жизни», так называемая «теория малых дел» и т.п. Можно в таком ключе не забывать и миф о «блудном сыне». Он светится в осмысливаемой нами ситуации весьма глубоким содержанием.

1. Если к идеям, вытекающим из данных «инструментов» прибавить то, как в том же христианстве верующие, совершая литургию, любовно служат Богу, как, вообще, фигурирует служение в любви человека к Богу, мудрости[См. об этом: Алиев Ш.Г. Тема любви в Платоновском понимании философии // там же.], можно-таки, понять, как человеку возвратиться под спасительный покров бытия, который, к тому же, оно не снимало. Хотя, разумеется, осмыслением вопроса на уровне того, как это предлагается обычно (скажем, теми же аврамическими религиями), здесь недостаточно ограничиться...

sgaliev

Бытие как спасение (продолжение)



Однако, имеется еще третий вариант спасения. Здесь уже сценарии с "искуплениями», «блудными сынами» и служениями мало как (если вовсе не) срабатывают. Так вот, именно этого рода спасение и интересует нас, поскольку Новоевропейский человек, тотально захваченный производящей практикой, в отличие от пропащего сына из означенного мифа, хоть и признает бытие, но намеренно отвратился, следовательно, не приемлет его спасительного покрова. К тому же, — миропорядок, созданный им, его естество, дух, плоть, культура, воля, — все поглотил тотально-разрушительный кризис. Обретаемо ли в этом случае, скажем так, «бытиеборчества» нигилизма бытийное спасение?

Для положительного ответа относительно «богоборчествующего» заметим сначала: развернувшийся кризис в мире — далеко не только результат исключительной активности человека (пусть и безбытийного). Он также и от бытия. Ведь последнее, как бы это ни казалось, не оставляет человека на безоговорочное самостояние. Человек принципиально на это и не способен (в качестве ничтожно малого сущего), почему бытие не снимает с него покрова, хоть и далеко раздвигает последний. Потому-то в современных кризисных делах и результатах человеческих, — в том, что он есть как таковой, что натворил, нагородил тупики, — во всем бытию тоже надлежит отвести место. Даже в смысле негативном, пассивном, безучастном.

Так что, в нашей кризисной ситуации (как, впрочем, везде) бытие присутствует не только по причинам, так сказать, субъективным, психологическим: в смысле спасительной потребности устрашившегося человека. Кризисность несет на себе бытие также в прямом, онтологическом смысле. Собственно, это можно фиксировать повсюду в человеческой действительности, но именно в глобально-кризисной ситуации — прежде всего и главным образом. Ведь известно же, что кризис — это ситуация возрастания, господства хаоса. Причем, — не просто в смысле беспорядка, разора в некогда цельном и упорядоченном, как обычно хаос воспринимается. Речь о хаосе иного порядка, который, как известно, выражает бытие.

1. Вместе с тем, как верно подмечают патриарх Кирилл и святитель Николай Сербский, кризис этот также и «суд Божий», в ситуации, когда люди, живут по собственным законам и канонам, которые в полнейшем разрезе с законами, идущими от бытия. Вот, как эту мысль передает В.Ю. Катасонов в недавней публикации, воспроизводящей точку зрения святителя Николая Сербского относительно планетарного кризиса в сегодняшней его данности: «Забывший Бога и высший нравственный закон, человек XXI века пытается бороться с кризисом и хаосом, издавая новые законы... Однако энтропия во всех сферах нашей жизни продолжает нарастать. Неужели законодатели не понимают, что они пытаются тушить пожар, заливая его бензином. Принимаемые законы часто не просто безграмотны. Они в лучшем случае игнорируют высший нравственный закон, предписанный Богом. А все чаще они откровенно его попирают» [Валентин Катасонов. Законы от Бога и законы от человека // https://tsargrad.tv/heroes/34].
2.
Не забудем еще одно. Бытие всегда и везде присутствует в нас, с нами и творимом нашими руками. «Наиближайшее из всего ближайшего» наиболее доступное нам, бытие, вместе с тем, не творит за и вместо нас, не подменяет нас и нашу деятельность. Оно вершится, в том числе спасает, нашими же руками, укрываясь за ними, «уворачиваясь», уходя в бесконечную даль при попытках, так сказать, «облокотиться» на него. По-другому не бывает, включая ситуации крайней опасности. Ведь бытие, как мы знаем, также «самое далекое из всего далекого» (М. Хайдеггер)... В этом смысле очень даже верна ходячая поговорка: «спасение — дело рук утопающих».

Так либо иначе, дойдя до крайностей, — касается это прежде всего кризисных, тем более, всеобъемлющих опасностей, к коим следует отнести переживаемую ныне мировую ситуацию, — мы — в крайней мере. Другими словами, выходим из всех предметно-чтойных мер привычной наличности (в нашем случае, производящих порядков). Тем самым, мы, — к тому же, представляя людей третьей (богоборческой) категории, — погружаемся в неопределенность, безмерность, каковой и есть бытийствующий хаос, хаотическое бытие. Ведь бытие, как мы уже знаем, — хаос: нечто непостижимое, ужасающее, жуткое, подстерегающее со всех сторон своей безвестностью. К тому же, оно настолько непостижимо в безмерности, могуществе и бесконечности, — что подавляет, гнетет, страшит (вплоть до смертельного исхода) своим величием, несказанностью, невыносимой силой, присутствия. Потому, — подавленные, беспомощные, испытывающие полнейшую неопределенность, теряющие былые ориентиры, твердую почву под ногами, какие-либо гарантии существованию (которое знаем), — мы обречены не только на одиночество, риски, бессмысленность, безоговорочный страх. Настигшая реальная, недвусмысленная опасность (причем, захватывая без остатка), не может не ужасать отвратительно-бессмысленной своей безбытийностью, смертью. Повторяем, от сего этого никуда, никак не укрыться, нет чем спастись из известного арсенала. Ведь опасность с самого начала настигает из-за тщеты располагаемых людьми до сих пор средств самообеспечения, защиты от безбытийности. Она от нашей неспособности, неготовности, неведения, как вести себя, чем жить, где найти убежище от нежданных «напастей», на что опереться из арсенала некогда привычного, но теперь непригодного...

И не в том дело, что мы переживаем означенное состояние опасности пассивно «выпав» (в смысле деструктивного ухода в «темноту») из жизни. Оно (состояние опасности) испытывается также при трансценденции наличности светоносной, возвышающей деятельностью. Действительно. Моменты крайней активности, особенно к свету, — где мы у «последней черты», выступаем подлинно, экзистенциально, свободны встрече с бытием, — невозможны без трансценденции укатанных мер, обычности, что, как и встреча с бытием, далеко не обязательно выступает (тем более, кажется) спасением. Здесь приходят и опасности, вплоть до смертельного результата. Ибо очень не просто выдержать расставание с привычным, — тем более, присутствие бытия. К тому же, — человеку, к этому абсолютно не готовому, не способному возвыситься над своим наличным существованием, обновиться, перемениться для воспитания больше света, истины, значит, присутствия бытия.

Как бы там ни было, коль скоро опасность доходит до предельной (в означенном смысле) крайности, завеса, скрывающая бытие, устраняется. Человек, тем самым, стоит лицом к бытию, открывается и открывает его. Причем, открывает по-настоящему, испытывая смертельную опасность (в том числе от бытия) своему существованию. Не осознавать, — пусть и не в полной мере, пусть и через отрицательный (как опасности) опыт, — бытийное соприсутствие уже невозможно.

Таким образом, человек, — не важно, какую категорию представляет, — остается один на один с бытием. Ничего другого из наличности нет: что было, как-то рассеялось, извелось, утратило сколь-нибудь значимую цену в царстве хаоса. Одно бытие во весь рост, ширь. И я, — ничтожно малый, беззащитный, беспомощный. Всецело потому пребывающий во власти бытия от нависшей опасности. Моя жизнь и смерть, возможности существования, — все лишь бытие, через него. Я живу, лишь поскольку оно дает, сохраняет, обеспечивает всем нужным. И, коль скоро существую, держусь, не исчезаю, — больше, нахожу опору, защиту, надежду, — лишь в нем, благодаря ему. Все остальное несопоставимо с ним, безоговорочно меркнет. Бытие как единственная и подлинная реальность — свет, истина, моя вера, есть то, чем, как и для чего жить. В то же время с ним мне есть на что рассчитывать, уповать, от чего получать жизнь и силы. Кому я обязан теперешним своим присутствием, кто сохранял меня? И, коль скоро мне суждено быть, кто продлит мое существование, сохранит, убережет от бед и смерти?.. Вот, в таком плане бытие обнажается единственной надеждой на то, что я могу и буду жить, исключительной опорой моей жизни, существованию. Ничто другое, кроме бытия не убережет, сохранит, удержит меня во всем, где и что я. Ничто другое не спасет, но только оно. Лишь оно есть спасение!.. И залогом такой уверенности служит то, что я до сих пор присутствую, существую, сохраняюсь, благодаря лишь бытию. Не захочет оно — меня не станет, и вовсе бы не было. Да, я есть лишь потому, что бытие не оставило меня, не нуждается в моем небытии. Оно поддерживает меня, спасает. И я надеюсь, верю: и в данной крайней встрече с ним, в роковой опасности моей не даст бесследно и бессмысленно исчезнуть, пропасть. А я, со своей стороны, будучи экзистенцией, заслужу, соберу в себе силы, преображусь в этой спасительности, ответствуя ей.

И по признанию многих авторов, на подлинно экзистенциальном краю (движения вверх или вниз), в ситуации полнейшего неведения, опасной безвестности, — с нами лишь бытие как последняя надежда. Не находя в наличном окружении ничего, на что надеяться, «удержаться», мы жаждем непреходящей опоры-зацепки, по-мощи от вечного, надежного и неисчерпаемо всеобъемлющего. Тогда-то, остающееся за прехождением других жизненных перипетий и дел, бытие непременно откроется нам. Тоже, — высвободившимся (трансцендировавшим) из-под оков отношений, вещей и дел наличности. И бытие открыто (откровенно) не иначе, как всего полней и ближе, ничем уже не затеняемое, не прячущееся от нас, трансцендирующих. Так и должно быть. Ведь нет ничего, помимо бытия, и ни что его не заслоняет. Вместе с тем, коль скоро мы видим, что все, творимое нами или происходящее, наша жизнь без исключения зависит от бытия, оно не может не присутствовать в ближайшей близи нам. И, конечно же, — доступное осознанию, откровенное, как нигде в иных ситуациях. Правда, — ежели мы на это готовы. Да, надо помнить: оно присутствует, откровенно нам отнюдь не по разного рода субъективно-психологическим соображениям, но именно экзистенциально-онтологически и прежде всего так, поскольку мы готовы к близи с ним, вызрели, способны выдержать встречу, преобразиться.

Верно мы сказали: опасность исходит не только от сугубо «земных», «рукотворных» дел и свершений, с вытекающими отсюда процессами, явлениями. Она (опасность) и от бытия, — непостижимого, безвестного в своем таинственном величии, могуществе и беспредельности хаоса, — внушающего человеку, ничтожно малому и недостаточному в себе сущему, ужас, жуть, страх. Вообще, пребывая в ситуации крайней неопределенности (опасности), осознанно соприкоснувшись с хаосом (бытием), нельзя не испытывать страх. Вместе с тем, для экзистенции — высшую свободу, одухотворенность, подлинность, экзистенциальную полноту. И сам страх тут (в частности, под влиянием означенных «обретений») очерчивается не просто тем, что называется боязнью, трусостью, чувством опасности в здравосмысленном значении. Этот страх из принципиально иной материи. Не случайно, ряд авторов (и мы выше) его еще называет «страхом господним», «экзистенциальным страхом». Его невозможно выдерживать простому, неподготовленному (тем более, глубоко павшему, нововременному и наших дней) человеку. Последнему еще предстоит научиться в присутствии такой опасности существовать, не исказиться («пасть»), сохраниться.

Здесь, между прочим, на помощь приходит его твердая вера. Да, вера в спасительность бытия, в то, что оно не оставит человека безбытийности, не лишит истины и блага. Человек даже страшится того, что выдержит свою веру, сможет вынести тяжесть ее и связанных с этим для себя долженствований. Она (вера) может прийти к «безверному» человеку также заново, поскольку в ней убеждает сама действительность, жизнь.

Достаточно даже, как правило, кратковременной встречи. Долго пребывать в открытости бытия, испытывать «страх господен», во всяком случае, неподготовленному человеку, из-за крайней сложности, тяжести, несоразмерности ему бытия, выдержать невозможно. Тем не менее, хватит и единственной встречи с бытием, дабы человек «зажегся», проникся верой. Главное — вытекающими из последней, экзистенциальной свободой и заботой, высочайшим откровением, светом глубочайшего озарения, преисполненности истины. Этого-то краткого мига и, бывает, достает, чтобы затем, обратившись к повседневному порядку жизни, к обычным делам, люди могли уже, будучи заряжены глубокой верой, страхом господним, вдохновленные и просветленные, исполненные, как бы сказал великий Будда, «праведной решимостью» творить, поступать. Они захватываются могучей энергией, знанием, влиянием, готовностью и решительной волей творчества подлинно нового.

Вместе с тем, освободительная вера приходит к «безверному» и как следствие беспомощности, бессилия, утраты всякой опоры-зацепки в жизни, когда уже не на что надеяться и ты, вот, уже летишь в жутчайшую бездну. В этом невыносимом состоянии в качестве последнего средства самосохранения, спасения в нас и просыпается от близи бытия эта самая вера. А с ней — надежда, свобода, экзистенциальный страх. Огромную очистительную роль в этом случае «пробуждения» играет то, что называется покаянием.

Как бы там ни было с пробуждением безбытийного человека, в самом общем плане, утверждение всего нового, революционные скачки, перерывы наличного, переходы на более высшие ступени, качественные перерождения в человеческой жизни не осуществимы без такой веры с сопровождающими ее надеждой, любовью, экзистенциальным страхом, свободой. А отсюда — волей, решимостью, убежденностью, захваченностью, несказанным (на уровне озарения, вдохновения, откровения свыше) знанием что и как нужно поступать.

Тут важно, что необходимости признавать объективную реальность вне себя, бытие отпавшему от бытия человеку нет нужды. Не признавать бытие, материальное окружение, себя в качестве момента всего этого, — просто невозможно. Потому, остается лишь наполнить данное признание верой, надеждой, любовью, что объективно-реальная мать-природа, являющаяся «ближайшей близью», не оставит, сбережет. Наконец, — подскажет, даст новую опору тому, что делать, куда идти, спасет.

Так всегда в жизни и бывает. В минуты смертельной опасности, крайней безвыходности, невыносимой тяжести мы непременно обращаемся к Богу за спасительной помощью. И обращаемся с любовью, верой, надеждой. Причем, и в тех случаях, когда о нем прежде и не вспоминали, были атеистами, безбожниками. В нас (изнутри ли, извне) пробуждается вера, соответственно, воля к жизни, понимание, как жить. Главное — обновленная активность, новые пути и формы творчества.

Между прочим, коль скоро такая вера (являющаяся также любовью и надеждой) не проснется, человек, став нигилистом, отчаявшись, не обретет спасительность, — он просто сгинет. У него нет возможностей и реалий на существование. Так что, если возможен-таки четвертый (нигилистический) вариант выхода из кризисной ситуации, то он всего более прост своей деструктивностью и победой небытия.

Как понятно, спасительную веру не следует ограничивать данностями лишь религиозной веры. Тем более, — обычно понимаемой. Она — не просто наше, человеческое состояние, отношение (Тем более, как признание) к чему-либо, в данном случае, бытию. Вера это и само бытие, как единственно и безоговорочно незыблемое, спасительное мира и нас в нем, с ним. Будучи пределом вершимой нами активности и существования, бытие как вера, далее, не может не присутствовать спасительным зовом к прорыву (трансценденции) сложившегося. Оно зовет нас к, по прежним меркам, «ужасному шагу»: вперед, в неведомое, в само бытие, событийность. Трансцендируя так, мы, стало быть, уже бытийствуем, иначе живем, творим. А, значит спасены, пребываем с бытием, внимая и слыша его, со-седствуя и со-творчествуя с ним. В любом случае, во всем этом бытие, повторимся, присутствует как спасающий покров, «свет», «истинный путь», жизнь. К тому же, — в их наибольшей значимости.

Больше того. Бытие не только сохраняет нас и зовет к трансценденции, к новым шагам в мире. Являясь «спасительной близью», бытие, к тому же, спасает, предостерегая от оплошных, ложных (безбытийных) шагов, побуждает к пониманию невозможности и недопустимости продолжать творить (жить) по-прежнему. Вместе с тем, люди слышат его молчаливый «суд», предостережение-«окрик», прекратить вершимое, в силу, скажем, злокозненности последнего. Мы всегда испытываем от такого окрика-суда спасительно-предостерегающий страх, ужас, когда обнаруживаем свое положение у крайней черты. Как говорится, «заглянули в пропасть» и ужаснулись ее разверстостью, угрозой потерять себя, исчезнуть в ней, уйти в небытие. Ведь пропасть данная, помимо прочего, пропасть именно небытия, — того, что с нами может случиться. «Случится», — коль скоро мы не остановимся в вершимом, не оглянемся, не переосмыслим что творим, не услышим зовы бытия изнутри нас к иному, подлинному творчеству, которое отводит от пропасти, наполняет жизнь светом истины. Вот почему бытие не может не выступать своеобразным судом того, что мы вытворяем, как деструктивно ведем себя, о чем, как раз, говорит святитель Николай Сербский.

Перейдем от общих рассуждений к конкретике. Другими словами, к испытывающему крайнюю опасность, сегодняшнему «безбытийнику» (таковым его делает производство, особенно современное). Что он в ситуации крайней опасности, наваливающейся со всех сторон, — несомненно. Но, коль скоро он высвободится из-под груза и оков наличности, стоит лицом к бытию, ибо ничего уже не осталось, преисполнен верой, стремлением событийного существования, — бытие откроется не только как ужасная опасность. Подлинно открывшийся бытию, человек озарится светом безмерной меры, откровенным присутствием бытия как своего спасения.

Да, если он исполнится верой и решимостью порвать с прошлым и настоящим, выдерживает при-сутствие бытия в своей открытости, до него доносятся молчаливые зовы бытия, веяния. Он вдохновляется, готовится жить по новым, бытийным мерам. Так наш массовый современник проникается готовностью и умением творить, утверждаться, решать жизненно-мирские задачи, проблемы, будущее по крайней (бытийной, точнее, событийной) мере: просто другого уже не дано.

И, что чрезвычайно важно, он отныне решает означенные задачи, устраивает мир, себя не своемерно и самонадеянно, но вместе с бытием, движимый его неслышными зовами и устремлениями. Да, мы исполняем не собственные, своецентрические, как-либо придуманные, законы, но законы и веления бытия. Или же начинаем так жить, чтобы создаваемые нами законы, нормы не расходились с велениями, зовами бытия. То есть, живем событийно...

И все же, так ли это? На самом ли деле мы творим событийно? Не уподобляемся ли мы в своих бытийно-спасительных речах, желаниях известному Карнегианскому рецидивисту, одной рукой отстреливающемуся от наседающих полицейских, а другой — уверяющему мир в своем добром и «благородном сердце»? Откуда нам знать, что мы поступаем и живем, спасаемые бытием, событийно?..

В данных вопросах, очевидно, важней всего последний. Действительно, как знать, что мы на верном, спасительном, тем более, событийном пути, что не пропали? Вообще-то при так сформулированном вопросе ответ более менее очевиден. Коль скоро еще живем, — к тому же, живем осчастливлено, с верой, надеждой, достигая успехов на путях к будущему, растем, осветляем мир, избавляем жизнь от явных и даже застарелых «гнойников», «болячек», преодолеваем вековечные коллизии, а Бог (время, история, складывающийся ход дел) мы чувствуем, уверены, со-присутствует, — разве это не подтверждение наших слов и свершений? Если на практике мы достигаем успехов, решаются проблемы, мир нашим строительством улучшается, — что еще надо? Разве существует какой другой критерий истинности и верности вершимого, помимо практики?.. Наконец, разве социалистическая практика, начавшая утверждаться с приходом Великого Октября, но, увы, не успевшая развернуться в силу известных причин, — не являет на деле величайшую благость несомых преобразований-подвижек в будущее? Разве, наконец, не очевидно, что именно социалистическим идеям суждено, вновь восторжествовав, спасти современный мир от гибельного крена? Разве объективный ход вещей не к социализму ведет?..

sgaliev

Спасение на социально-философском уровне.


Не будем больше задерживаться на вопросах бытийного спасения. Остановимся предельно кратко на спасении рангом пониже. А именно: в социально-практической плоскости. Отметим, что нужно для этого перво-наперво.

Очень важно понимать, что спасительные зовы бытия, отпавшим от последнего человеком, могут быть услышаны в означенных критических ситуациях. Здесь он легче всего высвобождается из каких-либо субъективных, конъюнктурных, локально-ограниченных (в социальном, политическом, того хуже, биологизаторском) отношений к жизни. Речь, точнее, о том, чтобы подходы, на коих люди пытаются решать свои смысложизненные, социально-политические, культурные проблемы, — стремятся, в частности, выбраться из тупиков, куда сами себя загнали, существуя производяще, — избавились от плена суетного, мирского, привычного, извне навязанного. Тем более, — зауженного на каких-либо местнических, клановых, групповых и проч. Интересах, влечениях. Как правило, все они отдают безбытийностью, неистиной. А в наличных сегодня условиях — «вещностью», потребительством, манипуляцией, гонкой за воле-властными, «демократическими», неолиберальными целями и т.д. Если еще точней и короче сказать, подлинное спасение здесь обретаемо настроением вершимых дел на волну бытия, обеспечением «молчания» всех остальных (отвлекающих и подавляющих) каналов «радиоприемника» из наличности. Да, нужны еще вера, надежда, любовь (служение, воля) к бытию...

Позиция осмысления спасительного выхода из тупиков наличности, оговариваемой нами, несомненно, должна подняться на уровень диалектического (синтетического), бытийно-исторического видения. Она не может строиться на односторонней метафизичности, демонстрируемой многими философиями модерна. Нужно держаться столь глубокой степени объективности, которая ближайшим образом также онтологична. А материалистическая позиция призвана действительно снять в себя весь накопленный опыт философствования, выходя, тем самым, за метафизику. Причем, — далеко не просто, по Ф. Энгельсу, становясь диалектическим, но также в смысле постметафизики, в русле, начертанном М. Хайдеггером.

Данная философская позиция призвана, конечно же, исходить из потребностей, возможностей и сути человека, развивающегося, не выступающего в каких-либо исторически (тем более, социально) ограниченных формах своей данности. В нашем случае — как производяще живущий. Это, среди прочего, означает, что специфический способ существования в мире (практика) не ограничивает человека раскрытием лишь производяще-оскоплено, но утверждает его многопланово. Главное — в единстве с бытием и временем, событийно. Лишь для такого мироотношения, философствования ожидание встречи с бытием результативно. Лишь, стоящему на такой философско-мировоззренческой позиции, бытие открывается. Лишь эта позиция способна освоить откровенные истины бытия и, руководствуясь ими, преобразовывать действительность. И, разумеется, в таком случае человек будет окружен спасительным покровом бытия.

Означенный подход наиболее полно выразим на основе понимания и реализации человеческой творческой активности (в том числе исследовательской, осмысливающей) в качестве произведения, сутью которого является освоение. Единственно мировоззрение, строящееся сегодня на практике как освоении, принимающей потому черты осваивающе-произведенческой практики, служит полномерному утверждению человека. Следовательно, — позволяет всего ближе и ясней вершить жизнь и действительность истории событийно, спасительно.

В свете означенного подхода очевидно: производящая практика, — значит, детерминируемые ею, мировоззренчески-методологические отправления, — принципиально беспомощны не только явить, но даже служить основанием для осваивающе-событийной самодеятельности человека. Производство (обрушивающее сегодня на человека все новые злосчастья и беды) и освоение — вещи весьма мало совместимые. Ближайшим выражением производящего мироотношения выступает присвоение.

Но, как бы ни разнились производящая и осваивающая (произведенческая) практики, несомненно, без важнейших достижений производящего творчества, его положительного опыта (который, разумеется, складывается) в целом, осваивающая практика тоже невозможна. Стало быть, не единственно производство нуждается в самосохранении. Предполагает сохранение производства и осваивающая практика, движение человечества в подлинное будущее. Причем, это сохранение очень хорошо передается формулой Маркса, «положительное упразднение». Вообще, всеобъемлющая человеческая самореализация невозможна без удерживания (положительным упразднением) позитивного опыта, «наработок» производящего творчества.

Положительное упразднение предполагает, что спасительный прорыв в подлинное будущее и историчность, освоение как таковое не могут базироваться на производстве в наличной данности. Предполагается революционное преобразование производяще-техногенной практики, соответственно, общества, основанного на ней. Иначе — из инфернальных тупиков современной кризисности не выбраться. А об осваивающе-событийной самодеятельности, следовательно, спасительном прорыве истории в будущее просто и речи не может быть.

Итак, «судьба» производства впредь призвана определяться так, чтобы оно положительно упразднялось. Другими словами, — революционно изменяясь, вместе с тем, сохранялось наиболее значимыми, непреходящими сторонами, ростками своего будущего. Между прочим, последние уже проглядывают в так называемой «концепции устойчивого развития». По крайней мере, в той ее данности, как она определялась у авторов в начальном изложении, а также в осмысленном нами несколько выше, последнем (юбилейном) докладе клуба.

Разумеется, и сохранение должно быть таким, чтобы производство в корне изменилось. Удерживаемые черты не должны препятствовать, а лишь способствовать революционному преображению производства. Как бы там ни было, следует настолько обновить производство, сохраняя, чтобы полностью упразднить злосчастья и коллизии, к которым оно приводит современного человека, общество, мир. Это с самого начала означает: предстоит разрешить основные противоречия, коими себя современное производство уже выразило. Еще точнее. Нужно освободить его от тех «изъянов», «злотворностей», несправедливостей, античеловечных и антибытийных устремлений, коими производство уже страдает. В частности, — из-за кричащих противоречивостей своих, выражением коих, по сути, и выступают коллизии с злотворностями. Предстоит, короче, производство и, основанное на нем, общество революционно преобразовать. Причем, — под спасительным покровом бытия, событийно. А что это значит?

Мы уже знаем, на прежних этапах истории, точнее, при господстве производящей практики человек привык понимать и утверждать себя, социальные реалии (как, впрочем, все) самонадеянно, «целе-рационально» (М. Вебер), причем, по технической логике. Свою активность, практику и даже сущность он, соответственно, воспринимает целеполагающей, преобра¬зующей, экспансивно-самонадеянной активностью. Не забудем, природа последней восходит к уже знакомому нам «действию». Отсюда, — впрочем, также из ряда других обстоятельств, — произрастает отношение человека к природе, всему сущему, в том числе себе самому, как к объекту волюнтаристской переделки сообразно «вещным», субъективно-потребительским нуждам, целям. Полагается, скажем, в отношение общественной жизни, что наличный мир плох, «не удовлетворяет человека». Между тем, он располагает «высшей идеей» (а то и множеством их), причем, как «неоспоримой и безусловной истиной». Ей присваивается статус цели. И человек, руководствуясь данной «истинной целью», «своим действием решает изменить» наличные порядки. Такое изменение, где действительность (общество) качественно обновляется, преобразуется, подгоняемая под, навязываемые ей, субъективные цели, как раз, получает наименование революции. Как бы при этом в последней не находились, оправдывающие ее, объективные основания, суть дела от этого не меняется и выражает сказанное. В любом случае, революционно действующие люди призваны разрушить мир, обретший в их глазах качество зла, «до основания». А затем, на «обломках» возвести новое общество, людей, порядки, дабы они воплощали их цель, высшую идею. Если даже последняя преобразуемым людям не угодна, народы не нуждаются в ней, — это ничуть не меняет необходимости ее утверждения, вплоть до навязывания сопротивляющимся насильственно.

Так, в основном виделись почти все совершавшиеся в XIX и XX столетиях социальные революции и движения. Империализм, о котором много говорят, выражается далеко не только в экономической области, но также делами области духовной, идеологической, культурной. Во всяком случае, культурный империализм шел в ногу с империализмом в экономике и политике. И выражается он, главным образом, в том, что здесь изобретаются, находят разного рода высшие идеи, цели, ценности, принципы, «права» и т.п., которые затем навязываются народам, странам, человечеству путем «революционного преобразования» последних, подгонки под эти самые высшие «изобретения». Причем, последние предстают не иначе, как безусловно сработанные человеком, сплошь субъективной природы, стало быть.

Собственно, иначе производящий человек и не может творить, поступать, изобретать. Он и в делах общественного (да и духовного, какого угодно другого) строительства верен себе: тоже действует производяще, с, не раз оговоренными выше, следствиями. И, конечно же, именно такая преобразующе-приспосабливающая, утилизующая, чуждая запросам мира и природы, ограниченная лишь субъективными и объективными невозможностями, насильственная производяще-техническая деятельность (прямо называемая «революционной деятельностью»), не может не ввергнуть современную действительность, историю в глобальный комплексный кризис. Мир сотрясается от ее революционных (и не только) акций неисчислимыми бедами и потрясениями.

Так что, стоя на краю гибельной пропасти от такой революционно-преобразующей активности, следовательно, практики революций, современное сознание уже не может не проникнуться: последнюю нужно революционизировать. Другими словами, отказаться от форм революционного движения и созидания истории, общественной жизни, которые вытекают из производящего характера деятельности, где бы она ни протекала, кем бы ни осуществлялась в современных условиях.

На самом деле. Окружающую действительность, мир, себя самого человеку нет чего узурпировать, переустраивать сообразно каким-то надуманным, невесть откуда взятым субъективным (пусть, даже имеющим объективные основания), целям. По большому счету, целей, ценностей, идеалов, по крайней мере, в классически Нововременном (производящем) смысле нынче уже не должно (не может) быть. В принципе, как верно говорит Ф. Фукуяма, производящий мир уже выдал на гора все свои идеи и ценности. В нем больше нет никакой созидательной идеи-цели, кроме деструктивных. Буйство последних мы не только наблюдаем сегодня, но также ощущаем сплошь да рядом на собственной шкуре. Достаточно сказать в данном смысле, — когда становится недопустимым дихотомировать мир на объективное и субъективное, все вещи раздирать на противостоящие и исключающие друг друга крайности, а субъект-объектной, безбытийной картине действительности, метафизике вообще, приходит конец, — отпадает также нужда целеполагающего отношения к вещам. Иначе говоря, следует прекратить навязывание последним какие-либо надуманные волюнтаристские идеи и устремления. Причем, заведомо безбытийные в своей основе. Таковы, по сути, любые идеи, ценности, идеалы производящего человека! Если некогда они и несли в себе жизнеутвердительный момент, поскольку производство имело перспективы экспансивного расширения, то сегодня все эти «положительности» полностью выветрились. Нет ни одной идеи, ценности, идущей от производства, которая бы несла хоть что-то служащее жизни!..

Держаться производяще-активистского видения и реализации революций сегодня нет нужды. Ведь, коль скоро неуемная производяще насильственная и разрушительная гонка по-прежнему сохранится, люди, народы, страны будут навязывать друг другу своемерные утилизующие цели и идеалы путем насилия, принуждения, взаимного истребления, войн. А исторический процесс продолжится на стезях безбытийной стихийности, порабощения и угнетения одних народов, классов и сил другими. Тогда окажется нечего и некому «завоевывать», присваивать, революционировать. Человечество прекратит свое существование. К тому же, — располагая весьма могущественными техническими средствами. Даже в пределах одной страны население, народы, социальные движения просто истребят друг друга. Общество развалится в бессмысленной, вместе с тем, беспощадной и непримиримой тотальной войне всех против всех, коль скоро не откажется от производяще насыщенных, безбытийных форм и методов политики в своей жизни.

А, с другой стороны, человек прозрева¬ет: иная альтернатива общественного обустройства внешне-навязывающей, насильственно-преобразующей, целеполагающе переделывающей мир, производяще-революционной политике располагает куда большими предпочте¬ниями и перспективами. Главное — отвечает истине, благотворности. Она естественна, не уничтожает вещи, не калечит и уродует человека, мир. Она не притесняет, напротив, лишь создает условия и возможности для их нормального роста, расширения, всеобъемлющего раскрытия. Что исключительно значимо, — в присутствии и под сенью бытия.

И данной, непроизводящей, точнее, постпроизводящей политике учит не только «набивание шишек» и пребывание в состоянии перманентного шока от тотальной мобилизованности производством (не важно, чего и где) весь XX век. Учат не только негативы опыта человеческого жизнеустроения, какую бы сферу последней, — социальную, политическую, культурную, личную, — ни взять. Учат также происходящие (правда, стихийно, все еще «за спиной» людей) позитивные сдвиги-ростки внутри экономической, социально-политической, духовной и других областей текущей жизни и практики, включая НТП.

Зримые сдвиги-ростки подлинного будущего в наличной действительности позволяют уже, если не рефлектировать, то осязать событийные веяния-откровения. Перед лицом грозящей со всех сторон опасности, идущей от глобализовавшихся производственно-технических устремлений, равно в связи с поднимаемыми последними и нуждами человечества, конструктивными задачами, — трудно не «услышать» спасительные зовы бытия и времени. Во всяком случае, «осмысляющему мышлению» открывается: миром, природой, да и самим собой сегодня человек уже призван (а располагаемые силы и знания созрели) к со-участному бытию созиданию мира, — к процессу бытийно-исторического формирования жизни на Земле. Причем, — формирования, вопреки противодействиям (всеми доступными средствами) мощной производственно-технической инерции, могущественнейших «адептов» прошлого и наличного. Не воспользуется человечество данным открытием на практике, — не даст всходам событийности развиться, создавая максимум благоприятствия их росту, утверждению, устраняя всевозможные препятствия (вплоть до активных противодействий на этом пути), подпитывая, ухаживая за новым «урожаем», соответственно, собирая его, — опять-таки, ждут прежние тупики инфернальности. Что правда, откликнуться, действенно отреагировать, включиться в обозначенный процесс событийного творчества, увы, совсем не просто! Однако, если человек ищет спасения, хочет быть спасенным, обрести подлинно историческую будущность своему существованию, ему придется-таки, найти в себе силы для такого подключения.

Сказанное нами, разумеется, ничуть не отрицает положение революционного преобразования людьми своей жизни, идею революции вообще. Революции как качественные скачки, сдвиги в общественно-историческом становлении человечества, народов, несомненно, нужны и не устранимы. Вопрос лишь в том, что они тоже, подобно любым другим вещам, переменчивы: происходят не по накатанному, не по одной и той же схеме. Тем более, — не обязательно, насыщенные энергетикой и технологией производящей практики. Если последняя как таковая исторически преходяща, рано или поздно уступает место другой, более зрелой форме утверждения человека в мире, то, тем более, это касается частных форм ее проявления, к коим относится революционная деятельность, производяще протекающая. Вот, в этом смысле, мы считаем, что к революции сегодня, во всяком случае, к сегодняшним революциям следует относиться иначе, нежели, как ее видели и осуществляли до сих пор.

Революции в классическом смысле, как они, например, описаны различными «теориями», в современных условиях бессмыслены, невозможны даже. Главное — очень опасны. Причем, по многим причинам. Достаточно сказать здесь, что они уже «схвачены» господствующими структурами, власть предержащими. И последние ни в коем случае их не «пропустят». Нынче само слово «революция» в известном смысле даже табуировано. С ним связываются абсолютно негативные смыслы, как, впрочем, и с выражением «терроризм». Революционерами, террористами уже обзывают любого, коль скоро он противник существующего строя, порядка жизни. Следует, говоря о бессмысленности революций, иметь в виду вышесказанное. Эти революционные (производяще-насильственные потрясения), затрагивающие очень многие стороны современной жизни, настолько уже опасны в своей разрушительности, что, действительно, могут привести к необратимым катаклизмам в мире, вплоть до его уничтожения. Самое же главное, разве могут производяще осуществляющиеся сдвиги в общественной, экономической и других областях жизни, по сути своей бесцельные, безыдейные, преобразовать производящие же процессы, отношения, господствующие сегодня повсюду? Социальные потрясения в таком духе, претендующие на «революции» лишь будут разрушать, еще более усугублять наличное положение дел, нежели что-либо исправлять. Они потому во всех отношениях деструктивны и очень опасны. Так что, если и нужны, возможны революции, то под совершенно иным знаком, иным содержательным наполнением, смыслами. Последние бы не разрушали, не уничтожали, не воспроизводили уже имеющееся, не сеяли очередное зло и разор, но, напротив, несли свет, спасение, жизнь, человечность. Так они выступают, произведенчески насыщенные.

Произведенческое насыщение революционной деятельности в свете уже сказанного предполагает, чтобы мир, действительность человеческая не просто изменялась путем навязывания ей каких-либо субъективных идей и целей, — не важно, откуда и как они взялись. Развитие, в том числе революционное, должно вершиться примерно также, как, вообще, естественным путем, самотворчеством утверждается все вокруг: в природе, в жизнедеятельности людей, со-присутствующих бытию. На примере подлинно озабоченной (исцеляюще-пасторской) деятельности, — как призван вести себя сегодня живущий в открытости бытия, событийно, человек, — между прочим, такой процесс самотворчества очевиден.

На самом деле. Речь идет о довольно простом и очень даже часто встречающемся в поведении открытого бытию, спасаемого бытием, событийного человека. Эта деятельность, впрямь, всего ближе напоминает исцеляюще-пасторскую спасительную работу, служение. Ведь, среди прочего, целитель (лекарь, врач) подходит к больному, лечит, спасает, — причем, и телесно, и духовно, — далеко не в целях его преобразования во что-то иное, нежели он есть. Пасторски-исцеляющая, оберегающе-спасительная работа (забота) в том, как раз, и состоит, что здесь делается все возможное, дабы излечить «больного», «заблудшего». Другими словами, с одной стороны, вызволить из тех «болячек», нездоровых и пагубных проявлений, коими он уже заразился: страдает его организм, душа, дух. А с другой — вернуть ему то естественное состояние, ту полноту жизни, которой он обладал, являет по истине. Но разве современное общество, мир не таковы? Разве не нуждаются они в подобном лечении, исцелении?..

Устраняя данные «болячки», «ненормальности», прекращая распадение целостности человека, — тем самым, оздоровляя, выводя на светлый (бытийный) путь, — врач (кстати, весьма любопытна этимология данного выражения, впрочем, как и другого, «пастор») восстанавливает его состояние, возвращает утраченную крепость. Больше того, — даже улучшает, сообщает новые силы и энергию выздоравливающему для нормальной и полнокровной жизни, поскольку, вполне возможно, до излечиваемой болезни он жил тоже, как-то неестественно, неистинно.

Разве тем самым, оздоровляя человека (общество, мир), вдохновляя в него силы, волю к жизни, возвращая, сообщая новые возможности для бытия, — мы не преобразуем его, не совершаем революцию здесь? При этом ведь мы (в качестве пастырей-врачей) не присутствуем в исцеляемой действительности как-либо извне (подобно, скажем, героям-богам известных художественных фантазий). Мы пребываем внутри данной действительности, являемся ее частью, носителем. А потому, совершая целительную работу, оздоровляя и обновляя данную действительность, — разве мы не являемся участниками и вершителями ее (действительности) самотворчества, самоисцеления? Вместе с тем, мы являемся со-творцами, породителями выхода на свет новых качеств, способностей и возможностей исцеляемого предмета...

Точно такое же самотворчество находимо в любых произведенческих процессах. Человек здесь мастерски сотворчествует: помогает матери природе (а общество, мир тоже природа, пусть и в особенном смысле), приходу в жизнь нови (нового качества жизни, общества, мира). Он (мастер) содействует выращиванию объявившихся в данном обществе «всходов» подлинно нового, светоносного, подпитывает, укрепляет их, избавляет от наносного, чуждых напластований. Он, далее, «пропалывает» общественное поле по части искоренения здесь «сорняков», очевидного зла, «болячек». Сберегая, сохраняя, создавая нормальные условия росту новаций, врачующий мастер-революционер находит, объединяет и запускает в нужном месте и времени бытийствующие силы и средства, которые под его внимательным направлением изведут на свет, вырастят обнаруженные и пестуемые «всходы». Выросший, вызревший, таким образом, естественно, «урожай», затем, он «пожинает», одействляет. Что значит «одействляет»? Одним словом, это означает: впускание вызревшего предмета в жизнь, в мир. А для этого нужно уместить его среди других вещей, вписать его в их круг. Соответственно, — добиться, чтобы вписанный предмет (новая общественная реальность, новый уклад жизни) мог активно и открыто со-присутствовать остальному своему окружению, подпитывая его, одновременно, сам питаясь им.

Так, незаметно, шаг за шагом, — избавляя свою жизнь от очевидных уже злотворностей, факторов, мешающих нормальному росту и множению ожидаемого «урожая», вместе с природой, бесшумно, не противоестественно, не нарушая ничего в действительности, не вредя ни полю, ни окружающим вещам, напротив, принося всем пользу, полноту, истинствование, — человек (мастер, пастор, целитель) обновляет свой мир, общество, себя самого. В конечном итоге такого движения по сравнению с исходным пунктом вполне возможны и качественные скачки, коренные изменения в жизни. Но все они пришли, случились, как понятно, естественно. То есть, совершенно иначе, нежели это представляется и достигается производяще-революционной активностью.

Вот, примерно так призван отныне творить, вести себя человек революционер. Он должен для этого, правда вос-питаться до означенного мастерства (целительства). Что верно, так просто это не дается, а приходит благодаря большой работе над собой... Опять же, кто этот мастер? Разумеется, не одиночка, не «Робин Гут»! Это коллектив, сообщество людей, «миллионов плечи, прижатые друг к другу туго!», это общество в целом, в конечном счете...

Мы кое-что сказали, относительно того, как в современных условиях может прийти (в частности, революционно) новое. Кое-что еще скажем в нижеследующем. Пока же снова подчеркнем: положительное упразднение (лечение, исцеление, спасение) производства, собственно, и нужно начинать с преодоления его явных «болячек», очевидных негативов. Преодолевая, исцеляя путем разрешения их в спасительном свете, держащегося бытия подхода, как раз, будет открываться, расти, вызревать перспектива утверждению принципиально иной, осваивающе-практической предметности, являющейся отрицанием отрицания предшествующего себе пути движения. Лишь в таком (выраженном предельно общо) направлении превозмогаемы влекомые производством негативы с тупиками. Одновременно, утверждаем осваивающий способ существования человека, где бы положительные моменты производства были удержаны. Но негативы, временное, условное, привходящее, относительное, злокозненное, — чем производство характеризуется в своем исторически-конкретном становлении, — непременно, были выбракованы. Так, реализуя замечательную идею Маркса о положительном упразднении производства, Мы преодолеваем последнее, переходим на качественно новый способ человеческого осуществления миром. У этого, качественно высшего исторического типа практики уже другая (точнее, осваивающая) суть, соответственно, иное название.

Заканчивая данный раздел, повторимся. Уже в недрах современного производства проклевываются процессы, моменты, неразрывнейшим образом сопряженные с формами активности, превозмогающими производство, требующими иного, постпроизводящего отношения человека к самому себе и миру. Мы видели, как этого требует нормальное обхождение с информацией, нормальный процесс человекообразования, нормальное соединение человеческого и природного, нормальное совладание с техникой, нормальное экономическое развитие, преодоление отчуждения и т.д.

Среди прочего, названными и другими моментами, ведущими за производство, предполагается как бы восстановление в правах разновидности практики, которую мы наблюдали в традиционном обществе. Здесь предметотворчество (в том числе создание средств к существованию, необходимых материальных продуктов) подчинено праксическому моменту. А само творчество, как человека, так и предметов, вершится принципиально непроизводяще, продуктивно. Объективно складываются, причем, со всех сторон, наметки способа человеческого бытия в мире, утверждающегося отрицанием производящего творчества и удерживающего все жизненосное, положительное, как здесь, так и в протекшей истории практики. Именно данная практика, выступающая, что легко видеть, отрицанием отрицания в своем становлении, ответствует человечности и бытию постпроизводящего существования человека, единственно способного нести спасение для современного мира. Именно эта практическая деятельность, — вернее, переход к ней, ее освоение, соответственно, осуществление, — позволит человеку революционно упразднить производство и утвердить принципиально иной способ человеческого бытия в мире, трансцендировать производящий мир в мир новый.

Подчеркнем еще раз. Намечающийся уже штрихами принципиально новый тип творчества, положительно упраздняя сложившийся по вине производства бедственный и в высшей степени опасный миропорядок, открывает необъятные горизонты подлинного будущего, плодотворно-осмысленного строительства людьми жизни, истории с бытием. Вот, такая практика, — несущая спасительный прорыв уготавливаемой производящей цивилизацией участи самоуничтожения человека и мира, вообще, выводящая из инфернальной пропасти производства, одновременно, предоставляющая человеку безграничные просторы дальнейшей событийной самореализации, — есть практика, выступающая произведенческим творчеством. Иначе говоря, перед нами произведенческая практика, практика как освоение, осваивающе-произведенческая практика.

Попытаемся ниже сначала описать данную практику (причем, общо, предельно сжато, даже схематически). Затем, по возможности, охарактеризуем некоторые ее черты.

sgaliev

Существо произведенческой практики как положительного упразднения практики производящей


В ряде предыдущих разделов, а также публикациях, на которые не раз ссылались, мы уже прояснили (по крайней мере, в общих чертах), что понимать под произведенческой практикой второго подтипа, которой утверждается событийное человеческое бытие. Попробуем теперь собрать и несколько сконкретизировать хотя бы некоторые моменты проведенного описания.



Обобщенный взгляд

С самого начала нужно сказать, что в данном специфическом способе человеческого бытия в мире преодолевается саморазорванность человеческой жизни. Человек и мир, человек и бытие и сам человек, точно также вещи, на которые он устремляет свою активность, с коими связан так либо иначе, его сознание, — все прекращает свою, как бы атомизированно-поставленную данность. Произведенческая практика не расщепляет вещи на, так сказать, «субъективное и объективное», не отгораживает человека от самого себя и вещей, напротив, все удостоено известной открытостью, сопринадлежностью, соприсутствием друг другу, точно также бытию. Последнее восстанавливает, в свою очередь, соприсутствие вещам. Они потому перестают выступать в оскопленной утилитарно-инструменталистской, манипулятивной данности. Рынок уже не тоталитаризует их в качестве предметов купли и продажи, извлечения прибылей, товаров. Ведь рынок, как и капиталистические производственные отношения, коими он порожден, исчезают. Точно также — отношения стоимостной зависимости.

В этом смысле, если труд, как и прежде, выступает мерой стоимости созидаемой продукции, он, тем не менее, фигурирует в данном качестве принципиально иначе, нежели производящий труд. Так и должно быть. Ведь созданные предметы являются уже не товарами, с вытекающими отсюда следствиями. Перед нами продукты. Продукт же изготавливается принципиально иначе, чем товар. В нем важно и главенствует не меновая характеристика, выражаемая необходимым рабочим временем, воплощенным в вынесенную на рынок «вещь». В продуктах главенствует характеристика, выражающая свободное время. Это, в свою очередь, означает, что стоимость (цена) продукта определяется его служением реализации человеческой свободы, возможностей, которые он (продукт) предоставляет человеку для саморазвертывания, образующего осуществления себя. Вместе с тем, продукт призван служить не только человеку, но также тому вещному и человеческому окружению, природе в целом, куда вписывается. Чем полней в продукте бытие, чем больше света он несет, тем ценней значимей. Кстати, и содержание (то, что в производящих условиях называется «Зарплатой») человека в произведенческой практике и, основанном на нем событийном человеческом бытии, уже выражает не то, сколько труда человек выложил на работе. Ведь он выкладывается, так сказать, «по способностям». Это содержание определяется тем, сколько материальных и духовных благ ему (как носителю и представителю событийного общества и данного общества в его лице) требуется для своего разумно-нормального образования (потребностями).

Но почему все это происходит? С какой стати продукт служит человеку, вещному окружению, и даже бытию? Как это выходит, что значимость продукта определяется не только присутствием в нем человеческого начала (причем, в форме застывшего труда, что характерно, товарам)? Все просто, и в этом — самое главное! В произведенческом созидании вещи продуцируются прежде всего самой природой. Во всяком случае, человеческому началу здесь принадлежит вспомогательная роль. Так что, стоимость продукции (вернее, значимость, достоинство, нужность) задана и человеческим трудом, — причем, в качестве того, чему еще предстоит воплотиться (трудом в возможности, будущим трудом), — и «трудом» самой матери-природы.

Отсюда, между прочим, понятно: выразить эту значимость в каких-либо количественных (денежных) мерах весьма проблематично, и даже бессмысленно. Стало быть, исчезновение денег с утверждением начал коммунистического миропорядка обеспечивается уже на этом, объективно-материальном уровне. Оно не есть какое-то субъективное пожелание, благая цель людей, но необходимость. Деньги, количественные измерения произведенных продуктов, бесценных по сути своей, просто отпадают, становятся излишними, бессмысленными. Действительно. Разве можно как-либо оценить «работу» бытия? Разве можно описать количественно какое-либо поэтическое произведение! Не условны ли всякие оценки таких произведений, которые производящий человек пытается им присвоить? Не потому ли подобные «цены» серьезных произведений постоянно растут пропорционально времени?..

Произведение, к тому же, с самого начала характеризуется тем, что здесь человекотворчество, человекообразование главенствует во всем, чем бы люди ни были заняты. Человек же, с другой стороны, не сводим к какому-либо функционеру, средству, как это имеет место на производстве. И, разумеется, стоимость, цена, трудящегося человека не может быть сведена к цене функции, которую он, производяще трудясь, выполняет.

Оплата труда произведенческого человека не может быть сведена к оплате стоимости (цены) рабочей силы человека в соответствующей функции. Эта оплата (содержание) непременно должна быть такой (по величине и качеству), которой бы хватило для потребления человека. Причем, — не как функционера-исполнителя соответствующих работ, но именно как человека. По крайней мере, оплата труда призвана обеспечить эти потребности в разумных пределах.

Произведенческий способ бытия человека в мире предполагает и утверждает, невозможные при господстве производящей практики, предельно обобществившиеся производственные отношения, открывающие безграничный простор для ускоренного роста производительных сил. Высочайший уровень развития производительных сил,

технологии четвертой волны, автоматизация, роботизация, информатизация, главное, развертывание творчески-созидательных способностей человека, соответственно, производительности труда, подлинно инновационная экономика, — обеспечивают невиданный прежде приток материальных и духовных благ. На этой основе общество окажется в состоянии удовлетворять все разумные потребности своих членов. Люди будут образовываться, ответствующей бытию, человечностью и свободой. Наконец-то, найдет свое воплощение принцип «от каждого по способностям, каждому по потребностям». И это все — несомненно. Кстати, уже в современных, капиталистических условиях намечаются проблески такой организации общественной жизни, когда люди больше не получают зарплату в классическом смысле, даже перестают работать. Тем не менее, — имеют так называемый «безусловный базовый доход». Последнего вполне хватает на удовлетворение их жизненных потребностей. А если, к тому же, упорядочить, внести элемент справедливости в дела распределения произведенных благ в обществе, уже сегодня можно добиться искоренения бедности и нищеты на планете. Правда, этого еще недостаточно. Нужно добиться и нормального, подлинно человечного образования, осуществления других неоткладных культурных перемен...

Так что произведенческий труд человека (тем более, бытия, матери-природы) не может быть отмерен стоимостными лекалами. Он выходит за пределы стоимостных отношений: взрывает их, требует иных оснований для своей оценки и осуществления.

Предметный мир, как и собственно человеческие реалии, в подлинно произведенческой деятельности утрачивают натурально-личный, персонифицированный характер, что свойственно первому подтипу произведения. Мир вокруг и внутри человека предстает последнему, вызревающему до полноты понимания вершащегося, своей подлинной реальностью, полнотой поступающего соприсутствия.

Творческая деятельность человека, порывает со статусом производящего труда как Work, Labour, trade, Arbeit, fabrication и т.п., чем предстает в видениях и делах производящести. Он наполняется поэтическим (в смысле сотворчества человека с бытием, матерью-природой) содержанием и смыслами. Как созидательная деятельность, не сводимая к внешне-преобразующему воздействию (act) «вещей» друг на друга, он приобретает деянческий, поступающе-осваивающий облик. Конечно же, такой труд подлинно свободен, перестает носить внешний (вплоть до насилия) характер по отношению к человеку, становится внутренней потребностью самореализации. Вместе с тем, произведенческий труд как высшая осваивающая данность практики есть осознаваемое (осознанное) человеком соприсутствие в ней, следовательно, единящее человека и бытие, начало. Отсюда практика не есть что-то в смысле производства: активность от имени человека (как субъекта). В ней бытие и человек взаимно соприсутствуют, со-творчествуют, почему и образуют событие, событийное движение.

Разумеется, труд как произведение тоже располагает техникой. Но последняя принципиально отлична от техники производящей. Да и статус техники в созидательной произведенческой деятельности иной. Произведенчески-техническая активность не сводима к тому, что предстает техникой в производственном творчестве. Техника, диктуемая механикой вещей, мертвой материей производства, в произведении замещается, если можно так сказать, «техникой от жизни»: конвергентной, природоподобной, аддитивной, естественной. Одним словом, непроизводящей. Перед нами технология, работающая в самых разных направлениях, — нано, био, информационно, когнитивно (НБИК), — которая, по сути, нацелена на выход из производства в постпроизводство. Здесь уже не просто самонадеянно перерабатывают, — воздействующе-преобразуя посредством количественного расчета, «голой формы», генерализации, стандартизации, алгоритма, манипуляции, — сколько созидают путем порождения, наращивания, восполнения, во-ображения, на основе вдохновения, мастерского изведения потаенно сущего в открытость, на свет, истину. Чрезвычайно важно и то. Что в произведенчески-техническом творчестве собственно техническому началу отведена второстепенная роль. Техника не выступает сущностной характеристикой творчества, как это свойственно производству. В произведении техническая активность всецело подчинена гуманным и событийным устремлениям осваивающего созидания.

Произведенчески-практическое творчество, выступает (скажем это, снова обратившись к терминологии Платона и Аристотеля) разновидностями «tehne» (тэхнэ) и «praxis» (праксис). В тэхнэ, как известно, произведениями (про-дуктами) выступают предметы, окружающей действительности: произведенные из природы, внешнего человеку сущего. В праксисе — результаты, явленные на свет в процессе человекопроизведения.

Мы уже видели [517]: праксис, — про-из- вод-ящий самого человека, человеческие отношения, связи, качества, поступки, т.е. внутричеловека-сущее, — не имеет ничего общего с тем, как и для чего фабрикуется человек. И, вообще, — в каком статусе последний выступает в условиях производства.

Нельзя также не заметить, что первая разновидность творчества (предметопроизведение) являет и произведение самого человека. Однако, — не в качестве человека, а как мастера соответствующего подразделения про-дуц-ирования предметов. Деятельность проникновения в потаенно-сущее (кстати, не только вовне человека), равно способность разобраться тут, — понять, что и как есть, и извести сокрыто сущее в непотаенность, — не присущи любому человеку изначально. Данная целостность произведенчески-творческих моментов приобретаема с опытом, совершенствованием мастерства. Если, конечно, — мастерящая активность налицо. То есть, человек, в принципе, реализует себя произведенчески. И, предметизуя сущее, совершенствуется, обогащается, образуется мастерски сам человек.

Разумеется, этот личный опыт мастера светится в вышедшем из-под его рук предмете. Потому-то, мастер не может не выступать автором, гарантом, ответчиком существования своего произведения (про-дукта).

Надо, далее, понимать, что мастер творит не просто предметы ради предметов, творит не ради самого творчества. Он творит, при прочих обстоятельствах, лично. Значит, не только выражая себя, но также для другого человека. Причем, «другой» присутствует в этом случае не просто вообще, как некая безличность, а именно как конкретное лицо, индивидуальность, этот, определенный человек, общество. Так, собственно, и должно быть. Уже, поскольку творят для человека, связанного с бытием, творят поступающе, бытийно и в высшей степени человечно. Отсюда очевидно: произведение всегда не только носит авторский характер, но и адресно. Ниже мы коснемся этого момента. Здесь отметим, что об адресности произведения речь должна идти не просто так, что автор произведения лично, лишь кому-то из людей предназначает созданное, но так, что каждый образующийся (потребляющий) данным предметом человек испытывает личную обращенность к себе здесь. Когда живут событийно, предполагающем советскость, соборность людей, демократию со-участия, сотрудничество и взаимопомощь, когда преодолеваются «отношения вещной зависимости», — все это не только достижимо, но становится нормой жизни.

Уже поэтому (и не только) произведенное творение светится теми бездонными глубинами, бесконечными мерами и возможностями, которые в нем от его собственной самости, бытия, человечности. Вот почему произведение никогда не одномерно, неисчерпаемо обнаружениями, влечениями и отношениями, в нем содержащимися. Не от того ли произведение (про-дукт) подлинного искусства, — последнее творит произведенчески, — вечно свежо, вечно ново, значимо и неизбывно! Не перестает открывать нам (и нас) новые грани, возможности, перспективы бытия, развертывания жизни, вещей, самих себя. Не потому ли, как раз, мы воздаем все больше и больше со временем действительно значимому произведению. Если сработанная на производстве «вещь», со временем лишь устаревает, теряет свою цену, то результат подлинного произведения лишь множит, разворачивает сокрытые в себе достоинства...

В целях краткости не будем останавливаться на особенностях произведения в качестве праксиса. В другом месте [518] мы постарались развернуть данный аспект. Отметим здесь лишь, что произведенческое человекотворчество, по сути, — то же, что и произведение предметов. Хотя, разумеется, имеются и нюансы. Между предметопроизведением и творчеством человека (не мастера), надо думать, различные взаимоотношения. Лишь в событийном человеческом бытии они образуют целостное гармоническое единство, которое, собственно, есть освоение.

И, что важно, в данном единстве как освоении главенствует, подчиняет себе не предметотворчество, а только и только человекотворчество. Не человек существует для вещей (что сплошь да рядом навязывает производство). Напротив, вещи создаются для людей, их общественно-мирной и событийной реализации, для их расширения, роста, освобождения, со-творчества с бытием.

В произведенчески-практическом творчестве, тем более, таком, где предметотворчество и человекопроизведение выступают гармоническим единством, человек, как отмечалось, уже действует (точнее, поступающе творит) не в качестве известного субъекта, коему мир, природа, окружение и он сам противостоит объектом (что предполагает производяще-практическое творчество). Поступая, — будучи со-бытийным, событийным человеческим бытием, созидающим со-вместно с бытием, — так живущий человек уже не позволит себе творить действительность исключительно в субъективно-эгоистических целях. Не позволит и себя творить таким же образом. В собственном лице человек творит уже для мира, времени, ответствуя зовам и при-меру бытия, сопринадлежа своему окружению, общественному целому. Лишь в этом смысле он творит и для себя.

Отсюда проясняется: в произведенческой практике человек творит осваивающе и поступающе. Причем, — не просто в собирательном, итоговом смысле. Если, скажем, произведение какого-либо предмета проходит соответствующие этапы-моменты, то дело обстоит не так, что лишь, соединив данные моменты в нечто единое, человек обеспечивает своему творчеству произведенческий, осваивающий характер. В том-то и суть, что каждым своим моментом, везде и всегда про-из-вод-ящий (про-дуц-ирующий) человек созидает осваивающе, не сводя собственную активность к фабрикующе-техническому обхождению с вещами.

Даже, когда известная активность выглядит голой техничностью, простым манипулированием предметами, — поскольку перед нами произведенческое творчество, — активность эта осмыслена и содержательно насыщена отнюдь не производяще: инструментально-техническим обхождением с вещами. Напротив, — высокой человечностью, событийностью, поступающим единением человека и вещей, окружения, всех участников подлинно практического процесса. Тем более, сказанное имеет место при реализации ключевых моментов любой произведенчески-осваивающей активности. Это, как мы знаем,

— осмотрительно-внимательное проникновение в естествующее (природное)

окружение и нахождение здесь потаенно сущего;

— собирание необходимых для одействления его факторов (поводов, «чинов»);

— изведение его (потаенно сущее) на свет, в мир;

— сообщение ему, тем самым, открыто-предметное, лучше, действительно-истинное

(алетейное) присутствие.

Следует указать хотя бы некоторые особенности того, как в данных ключевых моментах произведение вершится принципиально иначе, нежели деятельности от производства. Поскольку в другом месте мы раскрыли, как они выступают в области человекообразующего момента произведения, теперь речь пойдет о стороне предметообразующей. При этом сразу же оговоримся: во многом здесь мы будем наблюдать почти то же самое.

sgaliev

Первый момент произведенческого созидания

Возьмем первый момент, осмотрительно-внимательное проникновение человека-мастера в природу (в том числе человеческую) ради поиска потаенно сущего. Суть его в том, что человек прежде, чем создавать какие-либо продукты, вынужден предварительно определиться с тем, где и как искать их, или материалы, пути их нахождения. При этом здесь возможны два варианта.

В одном он знает, где в природе соответствующие материалы таятся. И вопрос состоит в том, чтобы подойти к ним для изведения. Здесь важно, чтобы сам подход осуществлялся без нанесения ущерба окружению потаенно-сущего, чтобы прокладываемый путь к последнему не нарушал существующие порядки, чтобы ничего здесь не портилось, по крайней мере, до невосстановимости. Человек призван тут быть так осмотрительным и внимательным, чтобы не идти напролом, разрывая сложившиеся тут связи, не оставлять по себе невосполнимые следы опустошения и порчи. Он должен позаботиться о том, чтобы двигаться бесшумно, осторожно, оставляя на своем пути все, как есть, как было. Подобно тому примерно, как воспитанный человек учтиво проходит, движется в гуще огромного собрания людей, стараясь не задеть, тем более, не толкнуть, теснить, обидеть как-либо, даже невзначай, стоящих на пути, так и наш мастер призван быть предельно осмотрительным, предупредительным, внимательным и внимающим, погружаясь в соответствующие пределы природы за потаенно сущим.

Он также должен определиться: нужно ли для природы и него самого то, за чем он идет, извлекать? Не наносится ли этим изведением непоправимый ущерб природе, не вызываются ли к жизни новые беды, опасения, неприятности.

Вот, такого рода заботы непременно посещают того, кто поступает произведенчески. И «заботы» эти, конечно, не обязательно должны выступать в рассуждательски-рационалистической форме. Все может происходить и на уровне переживаний, настроений, эмоций, оценочно-императивных механизмов.

Разумеется, возникают переживания-заботы и относительно предстоящего изведению. Готово ли оно, созрело, доступно изведению. Если да, то какими средствами-чинами. И, вообще, что оно несет по изведении.

На начальном этапе созидания мы, хотим или нет, но как бы проигрываем всю «драму», все этапы и моменты про-из-вед-енческого процесса.

Тем сложнее обстоит дело с осмотрительно-внимательным проникновением в потаенность во втором варианте, когда, нужный тля изведения продукт, еще нужно найти, разобраться с ним, проложить к нему путь и проч. Здесь с самого начала человеку-мастеру предстоит прояснить: что ему нужно, чего запрашивает природа, согласованы ли его нужды и запросы природы. При этом следует не забывать, что мать-природа присутствует и в самом человеке. И не оттуда ли с самого начала она запрашивает, настраивает человека на нужный предмет, соответственно, поступления?

Пожалуй, в числе первых шагов в описываемом варианте предстоит сконкретизировать, уточнить в идеальной форме, вывести, стало быть, из потаенности нужный предмет. Он выступает поначалу в форме каких-либо таинственно-смутных желаний, чувств, неясных влечений-тяготений и проч. Следует, придав им рациональность, выразить в форме цели, идеи. Лишь потом, руководствуясь сложившейся целью как непотаенно-сущей идеальностью, удастся совершать реальные шаги по поиску и изведению в природе предмета данной цели. Вполне возможно, к тому же, что реальные действия и конкретизация предмета поиска совмещены, взаимно друг друга дополняя и стимулируя.

Говоря об обоих вариантах, следует не упускать, что проникновение здесь двоякого рода. То есть, здесь проникновение человека в потаенно-сущее природы одновременно выступает проникновением природы в человека. Человек, стало быть, не только проникает, но и проникается. И в обоих случаях эти движения сопровождаются моментом осмотрительности. Важно также понять, что мы, характеризуя рассматриваемый момент произведенческой деятельности, как, вообще, само произведение в целом, ведем разговор о данном процессе под углом зрения того, что и как ведет себя именно человек. Осмыслению, как поступает (а поступает ли) мать-природа здесь, очень мало как (если вообще не) доступно. Можно, разве что, строить разного рода догадки на сей счет...

Может показаться: сказанное о произведенческом осмотрительном проникновении в потаенно-сущее, почти ничем не отличается от того, как мы осуществляем свои поиски на производящей основе. Во всяком случае, осмотрительный поиск и нахождение нужного вполне осуществимо производяще. Но почему тогда результаты производящего «проникновения в сущее» мы сплошь да рядом наблюдаем вокруг в лице варварских разрушений, уничтоженной флоры и фауны, гор мусора, отвалов и завалов? Причем, — как природного (скажем так, внешнего) характера, так и в самом человеке. Его психика, тело, взаимоотношения, поведение, следствия всего этого, — сколько тут «мусора», отчужденного, порченного. Вместе с тем, «дефицита» человечности! Опять же, — сказывающихся на окружении...

Особенно показательны в данном отношении «проникновения», вершащиеся с размахом, на промышляющей основе, когда наука сливается с непосредственным производством. Собственно, здесь проникновение за нужными «вещами» и добыча их уже совмещена. Но даже в случае, когда этого совмещения нет, разве не наблюдаем мы, как в результате производящих исследований-проникновений в тайны природы, мы, идучи напролом, не считаясь ни с чем, ни с какими природными интересами, рушим все направо и налево. Сколько невосполнимых уронов нанесено природе, всему живому, в том числе человеку, вследствие таких поисков, опытов, «экспериментов»! Сколько жизней, кстати, и человеческих и сегодня страдает? Заражено неизлечимыми болезнями, обречено на медленную и мучительную смерть, погибло. Какие только биогенные и нанозаразы с «черными дырьями» на наши головы ждут своего часа сегодня за лабораторными дверьми?..

Между тем, произведенчески-творящий человек в рассматриваемой активности не разрушает, не уничтожает окружение, природу во имя достижения своемерных, вещно-потребительских устремлений. Ему нет нужды разбойно-варварски «ломиться» в природу ради добычи необходимых благ. Он, вообще, не разрушает свое окружение, настроенный осмотрительно-внимательно проникать и проникнуться потаенно сущим. Другими словами, — вести себя тихо, бесшумно, осторожно, бережно, сохраняюще, служа и благодарно устраивая запросы, нужды событийной человечности, матери-природы вообще и конкретной вещной области, куда совершает вхождение и что открывается ему, в силу его такой осмотрительно-внимательной проникновенности. Человек вмешивается сюда, не нарушая сложившийся «баланс» вещей, не нанося вреда, ничем не ограничивая возможности и способы простертости, временения проникаемого.

Так, собственно, поступали древние охотники, вообще, традиционный человек, опутанный отношениями личной зависимости, произведение которого носило натурально-личный характер. Благодарные собиратели («добытчики») необходимых им средств к жизни, дарованных матерью-природой, люди натурально-личной практики изначально настроены поступать, не нанося окружению, природе (лесу, земле, полю) ущерба, поддерживать тут не ими заданный порядок. Проникая в потаенное, они ведут себя подобающе: предупредительно, почтительно, заботливо и т.д. Точно также призван вести себя человек на втором уровне произведенческого отношения к действительности, утверждая событийное человеческое бытие.

Мы не случайно сказали, что произведенческий человек поступает служа, озабоченно в своей осмотрительной проникающе-проникновенной активности. Важнейшим моментом служения и заботы, несомненно, выступает молитва, заклинание, ритуал, угождение, подобание предмету проникания. Нетрудно показать, что данные и иные формы активности во многом образуют арсенал того, что называется магией. В принципе, когда окружение человека почти полностью таинственно, человек знает еще предельно мало, — а когда он-таки, будет знать достаточно много, к тому же, не задаваясь самомнением, можно так риторически спросить, — не выступает ли магически-ритуальное (религиозное) отношение к вещам нормой?..

Ведь только в такой заботе-служении добиваются от других благоволения, откровения, милости, допуска к себе. Лишь заслуживающему, проникновенному и проникнутому, стало быть, угодному, мать-природа годит: открывается, проникает в него, впускает в себя и обнаруживает свои недра. Как понимали традиционные люди, по-другому — незаслуживающему, не умеющему быть проникающим и проникновенным, — потаенности природы не открыты. Невозможно, как говорится, «наскоком», по сугубо субъективному произволу дорваться до потаенности и вырвать ее у природы. Если, иной раз, и добиваются результата, то, в конечном итоге, непременно сказываются роковым образом негативные последствия...

В таком смысле, как нетрудно понять, осмотрительное проникновение за потаенно-сущим, как и вся, свойственная традиционному человеку, произведенческая активность в высшей степени «экологична». Нет слов. Здесь натурально-личный человек совершенно не похож на нашего современника, строящего «экологию» (так называемое «разумное отношение к природе», того лучше, «устойчивое развитие») на производящей основе.

Производящему человеку, короче, никак не привить означенную особенность произведенческой активности. Ему не до «осмотрительностей» с проникновенностями, до всяких там «ритуалов». Надо искать на научно-организованной основе«, точно зная, что нужно производству, росту прибылей, собственности. Нужно добывать», «преобразовать», промышлять. Причем, — ничуть не считаясь с природой, окружением, даже собственно-человеческими, по большому счету, подлинными интересами. Воля производства, к наживе, прибылям (как средствам обеспечения производства, в конечном счете) безоговорочна и превыше всего...

Аналогично традиционному человеку, но на куда более высоком и сознательном уровне призван вести себя подлинно про-из-вод-ящий человек. Он далеко не только заботится о предметах окружения своего в, так сказать, «прагматистских целях» (до чего поднимается производящая активность). Но, главным образом, — во имя природы же, самих вещей, служа полноте их реализации, росту. Собственно, поступающее отношение к действительности как момент освоения это и предполагает, позволяет вершить.

Точно также, поскольку поступающее творчество не навязывает веществу природы потребные лишь человеку формы и меры, а в самой природе находит, берет их, они не чужды ей, сообразны нуждам не только человека, но и природы: естественны, бытийно значимы. Человек, говоря точнее, ищет в природе не просто лишь ему нужную «потаенность», выражающую, к тому же, его узко-потребительские интересы. Тем более, — не навязывает веществу природы выдуманные, своекорыстные меры и формы. Его осмотрительно-проникновенная активность предполагает поиски значимого в куда большем, доходящем до бытийности, контексте, выражающем интересы всех участников осваивающе-произведенческого процесса. И всегда здесь, как бы ни было развито творчество людей, нахождение, тем более, созидание нового будет вершиться не столько по воле и усмотрению исключительно человека, сколько тем, что дано, дозволено, запрошено матерью-природой, бытием, временем.

Установив существо произведенческой насыщенности содержания деятельности осмотрительного проникновения в потаенность, следует, все же, не терять из виду, что в произведении, преодолевающем производство, человек осуществляет такую осмотрительность и проникновенность в потаенно-сущее, которые, все же, мало как сходны с бессильным подходом к окружению, матери-природе натурально-личного человека. И дело здесь не только в сознательности, «высоте стояния», большей могущественности подлинно произведенческого человека. Надо не забывать: он уже живет событийно, соответственно, с вытекающими отсюда весьма значимыми, не доступными людям прибытийности, заботами, проблемами, устремлениями...

Повторимся, производящий человек не столько ищет в веществе природы таящееся и находит данное потаенное. Хотя, — долгое время, действительно, находит. Правда, он обставляет дело так, что искомое предстает встречающимся лишь в качестве «материала», сырья («возможности»), «нуждающегося в переработке». В силу «вещефикации», индивидуализации и технизации созидания, превращения последнего в отчужденный труд (работу), товаризации продуктов, господства стоимостных отношений, рынка и т.д., — производящему человеку трудно представить и обставить течение творчества иначе, нежели он сам создает потребные себе «вещи». Причем, — не столько посредством внимательного проникновения в природу (как это свойственно произведенческой активности), сколько путем нахождения в себе самом образов, желаний, идей и т.п. Разумеется, — насыщенных единственно человечески-культурно. Опять же, как все это наблюдается при господстве расколотого человеческого бытия, подвергающего человека двойному отчуждению. Как бы там ни обстояло, созданные им самим, найденные внутри себя, идеи, желания человек-производитель (противопоставляющий себя природе) воплощает в природный материал, получая потребные «вещи», навязыванием своемерных качеств и состояний природному материалу. Отсюда понятно, почему вопрос об осмотрительном проникновении в потаенно-сущее тут даже не может возникнуть. Если-таки, люди ведут себя осмотрительно, то лишь в целях собственной безопасности, полезности. Например, — чтобы не вспугнуть добычу на охоте, чтобы не упустить и проч. «находку», чтобы, одним словом, не было потерь.

При любом раскладе, в процессе производственно-преобразующей активности человек, как мы знаем, обставляет и сознает дело так, что сам определяет потребное себе. Именно из своей «головы» (как субъективности) выводит соответствующие цели и идеи, воплощением («материализацией») которых и расценивается производство. Потому, вполне естественно понимание: в природе как таковой ничего нет из того, что нужно человеку, кроме, разве что, сырья, материала, в лучшем случае, возможностей. Даже то, что, все же, имеется, непригодно для пользования, удовлетворения человеческих потреб. К тому же, — утоляющих ограниченные (иной раз каким-либо его органом, воспаленным воображением и т.д., откуда, кстати, выражение «удовлетворение») нужды. И вот, человек своим «практическим действием» решает получить из сырого, «ни на что не пригодного» материала путем сообщения последнему им самим и для себя же придуманных внешних форм и качеств «вещный» результат, товар. И, что важно, получение, создание потребных «вещей» предстает насильственным преобразованием, переделкой природного материала, «вещества» под собственно человеческие нужды.

Кстати, — поскольку производство предстает активностью, где человек почти никак не считается с природой, не собирает данное природой, но сам создает нужное себе преобразованием вещества природы, — формируется убеждение-установка, что значимость, стоимость производимых товаров всецело определяется овеществленным трудом человека. Природный фактор в стоимости товаров учитывается, разве что, в специфических случаях (в сельском хозяйстве и т.п.).

Конечно, на этапах неразвитого производства, — когда техническая мощь достаточно слаба, да и запросы, притязания людей не так окультурены, к тому же, утонченно культивированы, — добываются в основном блага (вещества, материалы, сырье), созданные самой природой. Однако и в этом случае процесс добычи, в том числе на этапе разыскания нужного блага, протекает совершенно иначе, нежели при произведенческом творчестве. Кое-что об этом мы уже сказали. Обозначим теперь другой аспект дела.

Если, про-дуц-ируя, человек исходит из того, что дано матерью-природой, — начинает поиск и добычу «даров природы» в означенном смысле, принимая, уже сложившееся естественно, положение вещей, то производяще творящий человек изначально подходит к веществу, где предполагает осуществление добычи как к некоему «предмету труда». Другими словами, — такому веществу, которое с самого начала известным образом подготавливается, приводится, в удобное человеческому поиску и добыче, состояние. Говорят, что он «препарируется»: превращается в «заготовку», «фабрикат», «полуфабрикат» и т.д. И дело не меняется, коль скоро по мере развития производства, технологий, культуры, потребностей людей, находимые в природе ресурсы, ископаемые, замещаются искусственными материалами. Поскольку перед нами предмет труда, — из чего в производстве предполагается получить известный результат, — ему присваивается состояние «заготовки», «полуфабриката», «поставки» и т.п. И, что важно, любое из данных состояний тоже представляет насильственную переработку вещества природы навязыванием внешних ему, человеческих нужд и интересов. Лишь так возможна, осуществляется производственная добыча необходимых благ.

Человек тоже сведен здесь, — а в современных условиях, по сути, все на планете, — к фабрикату, поставке: к участнику рынка, покупателю-продавцу, рабочему, менеджеру, хозяину... Произведенный же продукт влачит участь товара, «вещи» на обмен. Именно рынок определяет достоинство, значимость, цену товара, каждому элементу поставленности, выраженных в количестве. И человек в описываемых условиях, сведенный к «вещной» поставке производства, расценивается рынком. Он все более минимизируется в натуральном отношении, сплошь заполняясь безбытийной искусственностью. Вырванный из натуральных корней, человек (человеческое) превращается в «вещный» момент («случайный атом») «вещных» отношений.

Ничего такого в произведении не может быть. Здесь сам рынок, равно стоимостные отношения упраздняются. И достоинство, значимость продуктов определяется не овеществленным в них необходимым временем, а временем подлинной свободы (в означенном выше смысле). Да и отношение к вещам, как к поставленным для производственного присвоения полностью преодолевается.

Как очевидно из вышесказанного, полагать, что человек в своем производящем отношении к природе, высвоенной так называемым «предметом труда», допускает моменты произведенческого служения, угождения, подобания природе, никак недопустимо. Моменты данные выглядят в производственном мироотношении даже смешными, «унижающими» человеческое достоинство, свободу. Не случайно, смыслы слов «служение», «подобание», «угождение», «забота» выродились в полную противоположность своей изначальности, выражая явный негатив, «прислужничество», «угодничество», «хлопоты» («бiдкування» — укр.) и проч. Собственно, что можно ожидать от человека условий, где и само бытие предано забвению, изгнанное из вершимых дел и связей людей, а последние превращены в «атомарную пыль». Явления же магико-религиозного (в положительном смысле) обхождения с вещами в производстве напрочь и безоговорочно отметаются. Самонадеянному и своемерному произволу такого рода «атавистические штучки», просто отдают идиотизмом. Правда, почему-то, запуская очередную ракету, корабль, видимо, и танки, заводы, нынче все чаще не обходятся без «поповских» ритуалов при обязательном свечкодержании (что-то новаторское)... Не «бесится» ли нынче уже производство с наукой?..

sgaliev

[Третий момент произведенческого созидания


Это все становится тем более очевидным по осмыслении, означенного заголовком, этапа. Здесь мастерская активность, соединяя, служащие выведению сокрыто сущих качеств и сторон желаемого предмета, природные факторы (технику), пускает последние в упорядоченное, целесообразное движение. Без мастерского обеспечения их слаженной и результативной работы приход, открытие свету (миру) новоявленной вещи окажется неудачным, невозможным.

Конечно, собирательно-изведенческая работа отнюдь не сводится к обычной для производящей техники «кнопкодавной» регулировке, управлению с манипулированием.

Мастерская деятельность не случайно выступает неотъемлемым родом изведения: без нее последнее просто не возможно, ибо она сообщает процессу развертывания и выхода на свет сокрыто сущего организованный, осмысленный, регулируемый характер, преодолевая в естественном ходе дел стихийность, случайность, вплоть до нежелательного исхода. Скажем, разве может когда-либо серебряный брусок естественным путем явить свету чашу, таящуюся в нем? В принципе, вероятность такого появления имеется, пусть и крайне малая, что, скорей выражает невозможность, нежели возможность. И лишь, благодаря подключению к располагаемым природой причинам мастерской причины, эта возможность становится не только реальной, но также действительностью.

Точно также, далеко не всякое созревшее семя, упав в почву, начинает свое прорастание, тем более, развертывает таящиеся в нем возможности. Но, когда его находит и начинает работать человек-мастер, собирающий все необходимые средства для продолжения жизни семени, — результат, как правило, налицо. Причем, с привнесениями, идущими также от мастера.

Мастерская деятельность как важнейший фактор, участник, ведущий сокрыто сущие способности и возможности предстоящего изведению в открытость, среди прочего, по возможности:

— устраняет, сводит на нет влияние негативных факторов и условий существования
изводимого,

— привлекает и организует факторы, укрепляющие и множащие силы последнего,

— направляет его внутреннюю работу, устремления в подобающее русло,

— не дает проявиться отклонениям, негативам, ослабляющим рост изводимого.

Помогая бытию, мастер заботится о том, чтобы последнее имело необходимую для роста энергию, ресурсы, чтобы другие сущие не мешали его нормальному развитию. А каждый естественный фактор (материального, формального и целевого круга) изведения был запущен вовремя, в своем месте, скоррелировано с остальными и т.д.

Больше того. Своим участием в изведении сокрыто сущего мастер, организуя и нацеливая работу природных факторов, привносит в процесс также, идущие от него самого (не забудем, он тоже есть природа), элементы, свойства. Умело направляя работу всего многообразия средств, добивается приобретения разворачивающимся предметом желательных качеств. Он оттачивает, шлифует последние, совершенствует, лепит, селектирует.

Надо только не упускать: перед нами не производственный, но произведенческий процесс. Потому, дело не обстоит так, что естественные факторы-чины (средства, техника) изведения суть что-то пассивное, над чем человек безраздельно господствует и орудует по своему субъективному произволу. Есть, к тому же, в процессах развертывания и роста искомого сущего даже такие природные факторы, которые мастер не способен знать, учитывать. Да и свою работу он, иной раз, осуществляет, далеко не полностью сознавая вершимое. Потому-то, процесс изведения потаенного в непотаенность довольно часто может обернуться иначе, нежели предполагалось, намечалось, не теми особенностями, не так, как бы надо и т.д. Особенно все это наблюдается в делах человекопроизведения, вообще, произведения живого. Оно и не удивительно: разве познал человек сполна секреты появления на свет и произведения живого сущего, тем более, человеческого? Да и с неживым-то, — разве он тут разобрался?..

Тем не менее, мастер созидает, и созидает произведенчески. К тому же, не он ведь по большому счету созидает, но мать-природа, у которой он — лишь по-мощник, со-участник, остающийся всегда на зависимых ролях...

sgaliev

Прошу извинить: в спешке упустил раздел, долженствующий быть перед тем, что в 316-м сообщении.


Второй момент произведенческого созидания


Итак, в производстве нет нужды осмотрительно-проникновенно относиться к природе вещей. Нет нужды и в собирательской активности как таковой. То есть, — в деятельностях нахождения и собирания чинов для изведения потаенно-сущего на свет. Между тем, именно этим характеризуется с самого начала произведенческое творчество.

На самом деле. Разобравшись с сокрыто сущим, поняв его значимость для себя и мира, его естественную востребованность, созидательные способности и возможности, — чем они богаты, что таят в себе, что тут существует еще скрыто, свернуто, в-себе, нуждается в развертывании, росте, — человек как созидающий мастер предпринимает следующий шаг. А именно: находит и собирает воедино естественные средства, поводы, факторы, силы, которые высвободят сокрыто сущее, приготовят, дорастят, одействят, актуализуют его в, соприсутствующую своему окружению, вещь.

Так, перед нами второй момент произведения, где уже идет о чинах, факторах, раскрывающих, растящих, являющих миру искомое. Тем самым, — обогащающих общество, мир, обновляющих действительность. Да, ищутся и собираются изводящие, растящие силы («чины», «поводы»), свойственные самой природе. Прежде всего, - того участка природы, откуда предстоит извести новую вещь. Разумеется, ищутся изводящие силы, ресурсы и внутри самого изводимого. Точно также — внутри общества, человека. Ведь последние тоже естественны, тоже выражают природу.

В целом, так находимые и собираемые ресурсы, силы позволят естественным путем, — ненасильственно, не внешним давлением, бесшумно, безотходно, без порчи окружающей среды, нанесения ущерба другим вещам и окружению, без затраты лишней энергии и материалов (как в производстве), — актуализовать, вырастить, вывести на свет, предметизовать новую, доныне сокрытую, свернутую-в-себе, вещь. Причем, с затребованными как природой (бытием), так и человеком (обществом, миром), качествами, ожиданиями.

Важно здесь не упустить из внимания: мир, человек не являются в рассматриваемых условиях чем-то отличным от природы. Ведь произведенческая созидательность изначально обеспечивает гармонию человека, мира и природы, единит их в событийности.

Поскольку, по большому счету, созидание вершит сама природа (как непосредственно, так и опосредствовано, человеком и предметными формами культуры) и между обеими сторонами имеется откровенная связь, следует понимать, что сокрыто-сущие способности, качества, созидательные возможности изводимых предметов, равно они сами в целом с приращенными свойствами, — не являются присущими изводимому сущему исключительно от природы (вне человека). Ибо, повторимся, человек (поскольку не отпал от бытия) сам есть природа. Потому-то, изводимое, выращиваемое сущее со своими способностями, качествами и возможностями, свойствами также и отчеловечны. Так что найденное сокрыто-сущее, тем более раскрываемое в истину, настолько естественно, что непременно выступает своеобразным единством непосредственно природного и опосредствовано природного (человеческого) начал. Так, между прочим, на деле раскрывается замечательная идея Маркса о коммунизме (событии) как «гуманизме, равном натурализму и натурализме, равном гуманизму» [519].

Как бы там ни было, изводимая на свет реальность, равно ее свойства, во многом уже культивированы, пробуждаются и развиваются не без влияния и участия произведенческого мастера. Причем, — вплоть до его образованности, личного опыта, знаний, умений, способностей чувствования и переживания, аффектов. Точно также, им определяется круг собираемых для одействления потаенности конкретно-природных факторов и чинов, их координация, направление в процессах непосредственного изведения (третий этап-момент). Изводимый предмет, в конечном итоге, так либо иначе, запечатлевает на себе человеческое присутствие. Повторимся, в этом нет ничего недозволенного, непонятного, приняв, что и человек тоже есть природа, что созижденный предмет никак не противостоит природе: вписывается в нее, не нарушает сложившийся ход дел. А если и нарушает, то лишь в лучшую сторону, облагораживая и возвышая, осветляя соответствующую природную область более развитой ступенью событийности. Вот, в этом смысле изводящие силы и поводы не только от бытия, они также во многом обязаны изводящему мастеру.

И все же, и в производственной деятельности можно находить момент собирания, подготовки техники, инструментария для предстоящей работы. Без этого никакое мероприятие не начинается. Тем не менее, надо видеть, что собранная и приготавливаемая техника здесь совершенно другого рода, иного качества. Она предстает и принимается сплошь результатом субъективной, изобретательской деятельности человека. Потому-то она (техника) в основном противоестественна. «Противоестественна» — как сугубо отчеловечное, безбытийное (вернее, небытийное). Ведь она создана и функционирует как нечто механистическое, безжизненное, мертвое, действующее, — не так, как существуют и функционируют техники от природы. «Противоестественна» производящая техника и в том смысле, что антиприродна, деструктивна, вносит в действительность куда большие разрушения, нежели плодотворные результаты. Даже то, что построено, сработано производящей техникой, имеет весьма относительный положительный смысл. Природа терпит результаты и побочные эффекты производяще-технической деятельности только до поры до времени. Оно и понятно: ведь техника эта суть производства. Переживаемые нами сегодня проблемы, «болезни», беды, — разве не от нее?..

Но, может, то, что продуцирующий мастер собирает средства (технику) самой матери-природы ради изведения потаенности в открытое присутствие, всего на всего пустые домыслы, фантазия? Разумеется, нет! И об этом мы выше (6.3.3.) уже говорили. В конечном счете, ведь, и те средства, инструменты, которыми пользуется производящий человек, как бы он ни представлял их собственной принадлежностью, как бы ни ставил себе заслугу в обладании, располагании ими, — все они ведь исключительно природные явления и построения. Тот же резец, секатор, молот, огонь, холод, ветер, сила воды, окисление, брожение, электрический ток и проч., будучи рабочими инструментами определенного сложного технического устройства, машины, — разве они не столь же естественны, как естественна любая другая природная вещь, сам человек, его органы? И не этими ли «инструментами» орудует и сама мать-природа, когда здесь из одних вещей возникают другие, вершится самотворчество? Разве сама машина не есть собранные воедино человеком-мастером материальные и формальные силы, чины природы для исполнения известного рода работ? Отличие в использовании данными инструментами производящим человеком от того, как пользуется ими мать-природа, лишь в том, что он обставляет это использование искусственными (заданными) условиями, заужает характер использования, отбирает из бесконечного многообразия вариантов, располагаемых природой, инструментов-чинов довольно узкий круг, достаточный для осуществления, опять же, крайне ограниченных производственных нужд.

На самом деле. Когда, скажем, на специально приспособленном устройстве (верстаке, станке, «поставе», сказал бы Хайдеггер), представляющих, снова-таки, собранное единство известных материальных и формальных природных факторов, человек использует резец для получения известной детали из приготовленного для этого металлического фабриката, — разве сам он совершает резку последнего? Нет же! Человек только из удобного для себя положения направляет предназначенный для резки инструмент. И последний режет, высвобождает из-под стружки, наносного, лишнего, нужную (пусть и лишь человеку) деталь. Собственно, примерно так же совершается процесс резания, выточки и в естественных, природных условиях. Только, надо понимать, что природе не нужны какие-то там шестеренки, валы, поршни, гайки и болты в том, по крайней мере, виде, как и в какой форме они нужны человеку. То, что себе нужно, — причем в достаточном виде, природа создаст настолько точно и филигранно выточив, в таком числе, бесшумно, чисто, — что человеку до этого придется еще весьма долго «тянуться».

С другой стороны, — и это самое главное, — стружа на токарном станке свою деталь, производящий человек преисполнен веры, что не мать-природа осуществляет эту работу, что собранные им факторы для получения детали, им самим созданы, не имеют ничего подобного в природе. Разумеется, буквально похожее на токарный станок, мать-природа, не создавала в строгом смысле. Но, если не держаться данного (бессмысленно строгого) смысла, нетрудно видеть: нечто аналогичное (в принципе) работе такого устройства в ней, несомненно же, имеется. И сама она, где надо, в той либо иной форме, своим неповторимым образом в каждом конкретном случае, будет располагать чем-то, подобным нашему станку. Причем, последний будет, хоть в принципе и выражать то, что естественным образом сплошь да рядом происходит в аналогичных интересующему нас процессах, — тем не менее, по форме, предметно-материальной конкретике и проч. Он (станок) окажется отличным от усмотренного в природе.

Не следует забывать: весь свой опыт строительства, созидания, жизни, вообще, всего, чем располагает, человек берет только и только в природе, нигде в другом месте. Точно также, используемый им резец, не взят в совершенно готовом виде из природы. Здесь нет складов, где хранятся резцы с зубилами и молотками. Но, опять же, этих «инструментов» здесь — сколько и где угодно. И снова оговоримся: в принципе, в бесконечно разнообразной данности. И заслуга человека-мастера (в том числе инженера, конструктора на производстве) в том как раз, и состоит, чтобы в этой бесконечной пестроте возможных и реальных резцов, — усмотрев, как они в принципе (по механике, логике) устроены, работают, — выбрать надлежащий, пригодный для осуществления предстоящей ему задачи.

Если же по близости не оказывается нужного именно в данном случае, для данной задачи резца, человек, усмотрев, поняв от матери-природы, как это (в принципе) делается, появляется, сам приведет нужный инструмент в надлежащее состояние. Даже соорудит его заново. Снова-таки, — из природного материала, на основании усвоенного из природы опыта, информации...

Больше того. Вполне возможно, что некоторые инструменты мастер даже не найдет в окружающей действительности, не усмотрит в вещах вокруг себя. Что же, так нередко бывает, случается: он тогда постарается найти (из-обрести) их в себе самом. Ведь, как мы неоднократно подчеркиваем, он тоже есть природа. Потому, нет ничего удивительного, недозволенного, чтобы он изобретал нужные инструменты.

Во всем этом важно лишь, чтобы скажем, изобретая, вытачивая ту же деталь, варя метал, растя урожай на поле, — он (мастер) не забывал, что он не может позволить себе своемерничать, что он не является мерой всех вещей, что своими самонадеянными усилиями и устремлениями без опоры на мать-природу, без ее поддержки, главенствующего со-участия во всех его делах, — он ничего не значит, ничего не достигнет, не способен существовать. Все, чем располагает, может, он обязан бытию, матери-природе, лишь вместе с ней, благодаря ей.

А потому, понимая все это, он не должен, не может жить и действовать лишь своецентрически: движимый эгоистическими, индивидуалистическими, утилитарными, хищническими побуждениями, буржуазно-производяще. Он призван так вести себя, чтобы жить и творить с оглядкой на бытие, вместе с ним, со-седствуя ему, слыша его зовы, исполняя его меры. Соответственно, — настраиваясь на что-либо, тем более, созидая, — постоянно не забывать природу, служить ей, блюсти ее интересы, заботиться о ней, относиться как к самому себе и даже больше. В конечном счете, такое — поступающе-осваивающее существование будет всегда оборачиваться для него благом.

Собственно, не это ли самое предполагает и оговоренная выше концепция устойчивого развития? Вот только, повторимся, конкретизаторы-реализаторы идей данного в ряде мест верного учения, вывернули его, перенаправили в угоду бесчеловечным устремлениям сильных мира сего, вплоть до кучки проходимцев, самозванно навязавших себя миру в качестве «элиты», корпоратократии...

sgaliev

Четвертый момент произведенческого созидания


В-четвертых, предметизующая деятельность сообщает выведенным в мир результатам, до сих пор сокрыто-сущим способностям и возможностям природы, вещей, реальность, общее признание, открытое всему остальному в мире, действительное, истинное бытие.

Конечно же, сообщение продукту состояния открытости (алетейности) не имеет ничего общего с тем, как выступает результат (товар) производства, светящийся лишь меновой стоимостью для обмена на другие, такие же, как он, товары. Бытие, подлинная человечность из такого продукта, как известно, изгнаны, сведены «до бескровной тени», в лучшем случае.

Раскрывшееся предметизацией, действительно сущее, особенности и возможности которого выведены, развернуты и актуализованы, так утверждаемо в окружении, чтобы оно вместе со своими способностями, свойственным движением, оказалось затребовано, призвано, служило благу общества и мира, общему делу, соприсутствию бытия.

Речь, разумеется, не о том, что мастерящая активность как-либо преуготавливает внешние обстоятельства, которые, тем самым, как бы ждут прихода, раздвигаются и принимают новоявленный предмет в свой круг. Разумеется, такая работа тоже нужна. Но главное здесь в совершенно другом. Повторимся, собираются и запускаются движущие силы (мотивы, стимулы, факторы, чины) внутри самого раскрываемого предмета. Причем так, — чтобы последний собственными стараниями рос, креп, укоренялся, раздвигал окружение, обретая здесь место. Вместе с тем — вписывался в данное окружение как его неотъемлемый момент, составная часть. Не следует представлять данный предмет какой-то механистически-пассивной «вещью», ради атомарного присутствия которой среди других вещей надо предпринять известные усилия. Скажем, — по расчистке места для нее. В естественных условиях ведь вещи сами пробивают себе перспективу, сами утверждаются в присутствие бытия.

Так при участии мастера выводится на свет и открывается новая предметность. Предметизуясь, она приобретает самостоятельность, «становится на собственные ноги»: не только опирается на свое окружение, но оказывается способной служить последнему. И вот, это-то внутреннее становление, открытость мастеру надлежит всячески поддерживать, обеспечивать, помогая изнутри самой утверждающейся предметности.

Непотаенно сущая вещь, точнее, результат предметизации гармонически вписывается в круг уже наличной действительности, активно соприсутствуя здесь. Тем самым, она не есть нечто лишнее, бессмысленное, к тому же, лишь усугубляющее положение дел, ведущее, в конце концов, к отчуждению человека, как это имеет место в производстве. Напротив. Произведенная вещь, органически вписываясь в действительность, выступает чем-то нужным, без чего испытывалась бы известная недостача, пустота. Нужная, затребованная в действительности, она отдает свою энергию, информацию, материал, поддержку остальным вещам, укрепляет их тем самым. Но, с другой стороны, сама всесторонне обогащается, крепится бесконечной силой, энергетикой, информацией и содержанием, пребывая в открытой «сцепке» со всеми ними.

При всем этом, развитые и выведенные на свет, качества, достоинства, способности новоявленного предмета, равно он сам в произведении не утрачивают свое собственное, бытийное. Это не просто какие-то искусственно взращенные (тем более сфабрикованные) в предмете как товаре, безбытийные свойства. Они, как и предмет в целом, нужны обществу, миру, а также бытию. При этом созижденный предмет, перестающий быть товаром, несет в себе не какие угодно, пусть и человекозначимые качества и способности. В нем должна быть отражена также временная конкретика. То есть, он призван выражать актуальные возможности, отвечать запросам человека, мира, вплоть до бытия, которые насущны именно теперь, в данной конкретно-исторической ситуации. Ведь наш предмет призван решать предстоящие задачи, преодолевать возникшие проблемы и т.п. Предмет, короче говоря, вызревает, поднимаясь до «острия» тех забот, задач и устремлений общества, мира, других людей, которые именно в данный исторический момент затребованы. Их нужно решать, воплощать в жизнь. И наш предмет — тут как тут, дабы подхватить и исполнить свое призвание, занять собственное место в осуществлении предстоящих обществу, миру, задач и целей в подлинно историческом прогрессе. Без такой своей данности, вне этого горизонта он не дотягивает до включенности в событие, по крайней мере, не запрошен самим бытием.

Собственно, нечто подобное наблюдается и касательно фабрикуемых товаров. «Вещи», не имеющие спрос, не затребованные рынком, не реализуемые, не приносящие прибыль, — разве будет их производить капитал? Однако, какая разительная дистанция между критериями, коим должен отвечать производимый товар и произведенчески созидаемый продукт!..

Больше того. Поскольку произведенческое творчество есть творчество живое и, в конечном счете, живого, созидаемые ею предметы могут и должны дорастать в своем развертывании до состояния саморазвивающихся, самоорганизующихся, самообучающихся живых и даже разумных систем. Ведь создает же мать-природа такие системы! Разве человек, который будет помогать ей в этом, — причем, помогать осваивающе-произведенчески, рано или поздно проникшись тайной творчества живого, — станет помехой в подобного рода созиданиях?

Как должно быть понятно, деятельность придания изведенной на свет вещи полноты бытия должна быть настолько развита, универсальна, соединяя человечность и бытийность, предоставляя вещам просторы для раскрытия, — что на это способно претендовать и выступать лишь осваивающе-произведенческое творчество. И разворачивающиеся своим присутствием в полноте бытия и открытости вещи, сами должны нести на себе печать осваивающего мироотношения. Лишь осваивающее созидание позволяет вещам осуществляться не превращенно, однобоко (вплоть до непринадлежности самим себе), но именно как в-мире-бытие. Предмет светится тут многогранными связями и отношениями, которыми держится, раскрывается, обретя алетейность. И он уже не испытывает на себе лишь потребительски-использующее отношение как средства для известных целей внутри производящей активности, среди «вещей», соединенных производством. Предмет обнаруживается как сама по себе достаточная, выступающая даже целью, вещь, заслуживающая сохранения и роста в кругу осваивающе-практической заботы событийного человека. Отсюда, опять же, ценность, значимость вещи, присутствующей в открытости бытия и событийной человечности, выражены теми возможностями, энергетикой, перспективами, которые она в себе таит, несет. В том числе — для, связанных с ней, вещей, человека. Потому-то и выходит так, что ценность сущих на поприще освоения вещей выражается в предоставляемых ими возможностях, свободах для роста, со-присутствия бытию других вещей. И, конечно же, — событийного человека.

sgaliev

Еще раз о произведенческой технике


Поскольку львиная доля бед, наваливаемых производством на современный мир от ее специфической техногенности, остановимся еще раз на особенностях изводящих факторов, которые произведенческий мастер собирает вместе и пускает в движение. Речь, иначе говоря, о произведенческой технике, ее своеобразии в отличие от техники производящей. Дополним сказанное выше (6.3.3.) на этот счет. Вернее, лишь наметим кой-какие моменты, рискуя даже несколько повториться.

Что-то подобное (правда, издалека) тому, как произведение изводит потаенное в непотаенность, наблюдается и в производстве. Точнее, подобно первому моменту произведения, третий и четвертый моменты в современных условиях тоже могут быть производяще осмыслены и реализованы.

Действительно. Разведали предприниматели, скажем, кедрач, обильный урожаем орехов (весьма полезных и сулящих желанный навар). Подвели, стало быть, к роще свои безбытийные и мертвящие инструменты (гигантские механизмы-пилы, специально придуманные для обеспечения узкокорыстных целей). Запустили и буквально одним махом срезали кроны всех деревьев. Закинули на пригнанные грузовики и увезли на фабрику для дальнейшей «переработки». То есть — получения других фабрикатов. Так везде и всюду вершится производство. Что после такого «обхождения» с «изведением» (точнее, добычей) в форме насильственного извлечения приносящего навары, навязыванием веществу природы нужного лишь производству результата, благодаря использованию антиприродной и деструктивно-действующей технике, воспоследует, что делать с «пеньками» и хламом от вековечного первозданного леса, производителей не интересует. Да, лес окажется полностью уничтоженным. В следующие годы, если не навсегда, на данном месте ничего не уродится, будет нечего добывать, — возникнет свалка отходов, мертвая зона, природный экобаланс невосстановимо разрушен [520].

А вот, другой пример. «Есть простые цифры. Из одного шахтного ствола добывают в среднем 400 тысяч тонн угля. Но при этом в движение приходит около 1 миллиарда тонн породы вокруг. За все двести лет работы шахт Донбасса из недр достали около 11,5 миллиарда тонн» [521]. И эта масса астрономических размеров просто сбрасывается в горы дымящихся (Бог только знает чем) и пылящих отвалов. К тому же, — загромождающих территорию, лишающих все в округе возможности нормально жить, расти, дышать...

Но ведь, в отходы идет не только «ненужный хлам» от угледобывания. Любая добыча так называемых «полезных ископаемых», любая разработка природных ресурсов на производяще-промышляющей основе, — влечет такие же катастрофически необратимые следствия... Весь Ямал совсем недавно был таким образом полностью захламлен, приведен в негодность для жизни. Сегодня (из соображений геополитического характера), правда, его уже пришлось очищать от этого хлама. Но ведь не везде и всюду, где царит производящий разор и осквернение, могут появиться эти самые геополитические («дюже важные») интересы! Что тогда делать, как быть?..

Повторимся, все это горе-добывателей и преобразователей от производства никак не печалит. Помимо интересов производства, а точнее, гонки прибылей, разве есть что достойное внимания?..

И добывают-то, преобразуют (трудятся) они, как известно, совершенно иначе, чем произведенчески созидающий человек. Точнее говоря, никакого созидательства в случае производства, использования производящей техники и нету. Есть лишь фабрикация с набором, вытекающих отсюда, следствий.

На самом деле. Сам процесс изготовления товара выступает как человеческий (в качестве «хозяина», субъекта, «креатора», а то и просто, исполнителя чужой воли) труд. Здесь человек посредством своей техники насильственно извлекает из природы нужные себе предметы, преобразует их, опять же, располагаемыми техническими (преимущественно механического порядка) средствами. Придавая изделиям нужные себе качества и формы, человек в производяще-техногенном труде совершенно не считается с нуждами природы, с последствиями своего безответственно-хищнического обхождения с последней. Труд потому, с самого начала отчуждает человека: от себя, от природы, следовательно, человека. Он «атомизирует», «овещняет» (товаризует) все. На место осваивающе-произведенческого мироотношения утверждается присвоение. Действительность предстает использующе-потребительской данностью.

Так что, производящая фабрикация «вещей» (товаров) протекает совершенно в другой плоскости, нежели как продуцируется произведение. Природе в производстве уготовлена участь совершенной пассивности, предстоящей утилизации, грабежу, насилию со стороны безоговорочного «властелина» в лице человека. Не удивительно отсюда, почему, используемая производящим трудом техника, — безоговорочно отчеловечная, безбытийная, — противоестественна. Те разрушительные результаты, которые она постоянно влечет, — не об этом ли?..

Да, производство, фабрикующий труд весьма мало интересует, что и для кого выпускается. Товары, как известно, безлики и безадресны. Если их выпуск как-либо и волнителен, то лишь в плане наживы, эффективности, выгоды и т.п. Интересна, главным образом, техника. Причем, — во всей полноте смыслов, связывающих ее с «вещефикацией», внешне-механическим манипулированием, деструкцией. Вместе с тем, в результатах производства важна, оговоренная выше, количественная (стоимостная) сторона дела, позволяющая товарам на рынке соотноситься, обмениваться. Очень важно точно калькулировать приобретаемые и теряемые «навары». А все остальное — лишь постольку, поскольку.

Обратимся в этой связи снова к вышеприведенному примеру. На шахте добывается каменный уголь. Не будем задерживаться, что и как для этого по-варварски разрушается территория, превращаемая в предмет производственного труда, поскольку здесь разведаны залежи ископаемого. Не станем также разбираться с технологией производящей добычи последнего, ибо все это увело бы весьма далеко и надолго. Да и сказано на этот счет в интересующем нас плане достаточно.

Верно, уголь находится, вынимается, добывается, совершенно не считаясь с природой, высвоенной в «вещное хранилище» нужных человеку ресурсов, в объект хищнического грабежа. Из-за этого, между прочим, опустошенные и заброшенные (в порядке хлама) недра рушатся, заполняются нечистотами. Земля обваливается в образовавшиеся выемки, влача затем разрушения, в том числе сооружений, стоящих на поверхности. А окрестности шахты, с заполняющимися отвалами, терриконами, всевозможным мусором от выемки недр по ходу добычи, наносят окружающей среде и человеку непоправимые ущербы. Мало того, что грандиозные отвалы и мусор занимают почву, территорию, которая могла бы быть использована для других, куда достойных, целей, включая хозяйственную деятельность. Несомая с терриконов пыль, радиация, мертвящая унылость, другие отравляющие вещества ставят все живое окрест буквально на грань выживания. А к каким опустошительным последствиям влечет, выходящая на поверхность, отравленная, в том числе радиацией, вода, вследствие вытеснения проваливающимся грунтом запущенных шахт!

Ученые прогнозируют экологический коллапс востока Украины. Дошло до понимания, что с Донбасса придется отступать. Причем, — не только войскам, но всему, проживающему здесь, населению. Резко усугубленные войной итоги 200-летнего развития горного дела, тяжелой промышленности, химического производства в регионе таковы, что «в перспективе Донбасс может превратиться в место, непригодное для жизни» [522].

Отравляющие вещества, — гигантские залежи которых с остановленных химзаводов, ртутных отвалов, грязных терриконов бесконтрольно и быстро разносятся природной стихией (водой, ветром, эрозией, испарениями и т.д.), а также военными действиями. Зараженная повсеместно почва, вплоть до радиации из шахт, говорят ученые, «там скоро все убьет». Прогнозируется, что из-за запущенности природоохранных мер, — в частности, остановки работ по содержанию закрытых заводов и шахт, когда дела еще усугубляются активными военными действиями, — происходит повсеместный выток грязных, особенно шахтных, вод на поверхность. Данный процесс сопрягается с техногенными землетрясениями. Почти вся площадь Донбасса покроется солеными (вкупе с ртутью, фенолом, другими химикатами и радиоактивной грязью) болотами. Разрушится инфраструктура. И без того заразная река Северский Донец, окажется просто смертоносной. Причем, — также в плане радиоактивности, из-за размыва радиационной капсулы под городом Енакиево и, вообще, попадания шахтных вод с повышенной радиоактивностью. Разумеется, очень пострадают и смежные с Донбассом регионы (особенно Ростовский), а также Азовское море. Уже сегодня 88% “водных запасов” на Донбассе стали непригодны для питья. И все — из-за химического заражения, повсеместного подъема грунтовых вод, «которые перестали откачивать и очищать в разбитых, закрытых или обесточенных войной шахтах» [523].

Повторяем, эти катастрофические реалии возникли, поскольку в промышляющей деятельности люди зациклены лишь на безответственное массированное добывание, получение каких-либо конкретных товаров, эффекта, уд-довле-творяющих, опять же, частно-корыстные потребы, вплоть до прихотей и капризов собственников. Все остальные результаты и возможности (причем, зачастую более значимые, нежели «добываемое») не берутся в расчет, обставляются и выступают «отходами», «отвалами» производства, «мусором». В данных отвалах, мусорниках вся «таблица Менделеева». Причем, — как полезных, так и очень опасных для жизни, веществ.

Часто одних веществ тут настолько много, что можно и нужно б было создавать прибыльные предприятия по их переработке и извлечению. Однако, бизнесменов, сосредоточившихся лишь на производстве того же угля, стали, ртути, одномерно и «наваристо» действующих, это (по крайней мере, «до поры до времени») совершенно не интересует, нет дела. Одно добывают, стало быть, остальное разрушают, губят. Разве что, когда-нибудь, «в свое время», — при условии, что это окажется существенно выгодным, «наваристым», — они позволят себе вернуться к разработке рукотворных отвалов. А пока, — даже не взирая на то, что последние вредны, жизненно опасны (включая им самим, членам семьи, близким), — коль скоро не подлежат капитализированию, просто остаются вне поля зрения. Бесприбыльное, из чего невозможно извлечь навар, такое производственников не занимает. Какие-либо человеческие, «гуманные» моменты, тем более, разговоры и дела по «экологизации» производства, жизни, — все это в лучшем случае, спускается на «тормозах» филантропии, благотворительности, пиара. А то и вовсе обрекается на самотек. Так что, опасениям ученых относительно грядущей Донбассу всеохватной катастрофы, увы, особенно в сложившихся сегодня реалиях ничто не мешает сбыться...

Производяще-техногенной деструктивностью губится не только природа вовне человека, но также его внутренняя природа. Человек не только превращаем в «вещную» поставку производства в качестве известной функции и, будучи «вещефицирован», одномеризуется, «атомизируется», полностью отчужденный от своей подлинной сути. Больше. Он просто вырождается, обесчеловечивается, обрекается на смерть, становясь на известных этапах и состояниях производства ненужным, лишним, «помехой»... Такой результат неминуем из-за специфически техногенного характера производящей активности. И он, разумеется, произведенческому созиданию человеком себя и действительности неприемлем, напрочь отвергаем.

Технике в произведенческом смысле тоже принадлежит определяющее место в созидательном процессе. Это имело место и на первом подтипе произведения и, видимо, так будет всегда, какие бы особенности не претерпевала практика в своем становлении.

На втором подтипе произведения техника, как мы видели, тоже служит изведению потаенно сущего в непотаенность из матери-природы. И она (произведенческая техника) самого начала природоподобна, природна. То есть, она работает естественно, просто, бесшумно, безотходно, подобно тому, как вершатся процессы и перемены в любом, растущем, восполняюще обновляющемся и утверждающемся, обретающем реальность среди других сущих вокруг.

Переходы к произведенческому способу существования человека в мире, — преодолевающему критическую западню от современной неуемно производяще-технической активности, предоставляющему человеку реалии подлинного прогресса, — преуготавливаются уже внутри производства. Главным образом, — техническими сдвигами в направление конвергенции, природоподобия. На основе уже открывающихся возможностей и наработок технического творчества в различных (НБИК) областях при надлежащем переосмыслении их, к тому же, из-за явного тупика в прогрессе производящей техногенности, можно и нужно взять в качестве определяющей стратегической линии создание принципиально новой технологической базы, природоподобных, аддитивных технологий. Фактически предстоит, всесторонне развертывая систему природоподобных и естественных технологий, выражаясь словами М.В. Ковальчука, «включить создаваемые и имеющиеся технологии в цепочку замкнутого ресурсооборота, наблюдаемую в самой природе» [524]. Иначе говоря, следует организовать весь процесс созидания человеком условий и факторов своего существования подобно тому, как это имеет место в природе. Предстоит преодолевать противопоставление творчества человеком себя и необходимых средств существования тому, как, вообще, созидательные процессы протекают в самой природе. Пора покончить с продолжительным (с момента прихода производящей практики) противопоставлением человека и природы. Это достижимо прежде всего с освоением природоподобной, больше, естественной технологии, — бесшумной, безотходной, экологичной, энерго-и материало-сберегающей, живой, наращивающей, изводящей, главное, высокопроизводительной, — которую нам являет сама мать-природа в самых разных направлениях.

Солнце, считает академик Ковальчук, «ярчайший пример такой технологии» [525]. Лишь ничтожная доля процента его энергии, попадающей на Землю, перерабатывается находящимися здесь потребляющими системами. Неизбывной, по сути, энергии Солнца хватает, разумеется, не только на обеспечение условий жизни на нашей планете, как и ее в целом, но для подпитки всей солнечной системы, огромного космического пространства, куда распространяется влияние и сила данного светила. Между тем, какой должна быть энергия, его питающая? Тем более, — коль скоро она из числа, известного механистическому обхождению с «вещами». А о мощи данного непроизводящего устройства и говорить не приходится...

«Высшее достижение природы — это человеческий мозг. Наш мозг потребляет в моменты работы 10 ват. В пиковые моменты — всего 30 ват (как лампочка в коммунальном туалете). А один из самых мощных суперкомпьютеров потребляет десятки мегаватт. Но мощность, результативность всех компьютеров мира только совсем недавно сравнялась с мощностью, производительной отдачей мозга одного, средней руки человека» [526].

Примеры эти, — а их ничего не составит множить и множить, — прямое доказательство неправильности и тупиковости технологий, используемых нами до сих пор на производстве. Так что нужны новые технологии, не наносящие урон ни природе, ни человеку, работающие высокопродуктивно, в полной гармонии с миром. Главное — они позволят восстановить нарушенный производящим человеком, баланс между биосферой и техносферой, между культурой и природой. Сегодня это, как говорил на означенном заседании ООН В.В. Путин, — вызов планетарного масштаба.

Коммунизм, о котором говорит Маркс в «К критике Готской программы», затем и «Программа КПСС», принятая на XXII съезде партии, мир, основанный на высокоразвитых производительных силах, вокруг которых складываются соответствующие производственные и иные общественные отношения. Человек здесь трудится не по необходимости, но свободно, событийно, как всесторонне и гармонично развитый носитель и участник новых порядков. Они утверждают принцип «От каждого по способностям, каждому по разумным потребностям». Такой коммунизм принципиально невозможен на основе производящих технологий и техники. Он безоговорочно предполагает эту самую высокопроизводительную, непроизводящую технику. Иначе он просто не утвердится, невозможен.

Надо заметить, не просто природоподобными, но именно природными технологиями человек обходится всегда, с давних пор. В традиционном обществе, в первом подтипе произведения такая технология даже главенствовала в жизни людей. И в производящих условиях люди не перестают пользоваться природными техниками. Разве что, переосмысливают на производящий лад, ставят на промышленную основу, в корне преображая их. Так что, безоговорочное главенство в данных условиях принадлежит именно неестественным технологиям, которые, собственно, и привели современный мир на край гибельной пропасти. Нужно, стало быть, положительно упраздняя производство, на новой, синтетической основе возродить, восстановить былой статус техники. Соответственно, — отношение и использование ее, дабы прекратить ненормальный способ существования современного человека.

Природоподобная, точнее, природная техника, — вершась бесшумно, безотходно, малозатратно, высокопродуктивно, — не ущемляет окружение привносимыми переменами в действительность. Во всяком случае, новации, влекомые ею, легко компенсируемы, переносимы окружением. А возможные ущербы соседним вещам, вследствие их, так сказать, «потеснения», подпитки от них новоявленностью, легко восстановимы, устранимы. Больше — даже усиливают положение и присутствие вещей в мире. Ибо вновь пришедшая, благодаря естественной технике, вещь не выглядит чем-то извне и насильственно навязываемой среде. Она затребована последней, выступает своеобразным восполнением того звена, нормального присутствия которого среде, действительности недостает по тем либо иным причинам: в силу изменившихся обстоятельств, накопившихся противоречий и проч.

Снова-таки, энергетика и ресурсы, питающие зародившуюся, утверждающуюся произрастанием вещь, не инородны ей и окружению, не разрушают разного рода отходами, побочными результатами среду, как это имеет место с использованием энергии и материалов в производящей технике. Напротив, природно данные, не привнесенные откуда-то извне, не чужеродные, энергетические ресурсы естественной техники лишь пополняют возможности роста и расширения среды, всех остальных вещей. Расходы энергии на положительные результаты, привносимыми такой (энерго-и материало-сберегающей) техникой, соответственно, новоявленной вещью, по сравнению с энергетическими затратами производящей (противоестественной) техники просто несопоставимо мизерны.

Если изготовление продукции производящей технологией, как правило, ведет к тому, что до 90 процентов всего материала, энергии ресурса, откуда получали необходимую «вещь», шло в отходы, мусор, тем самым, загрязняя среду обитания, то с приходом непроизводящих, в частности, аддитивных технологий с этим покончено. Теперь необходимый продукт, — деталь, блок какой угодно сложности, какой угодно системы, живой, неживой, человеческого организма, — создается как бы естественно: путем его выращивания, обеспечения условий для его вызревания. 3d-принтинг способен так выращивать, восполнять любые детали, элементы организма, причем, практически какой угодно сложности, не ломая и круша природу вокруг, не отрезая, отбрасывая не укладывающееся в прокрустово ложе задуманного, не хламя, но просто, растя и восполняя искомое на основе соответствующих программ, дозированных материалов, энергии, информации. Ученые работают над 3D-технологией «распечатывания» жизнеспособных органов, которые можно будет использовать в качестве донорских. «Технология 3D-печати уже претерпела большие изменения. Она использует картриджи, заполненные суспензией из живых клеток и умным гелем, который придает структуру и создает биологическую ткань. При распечатывании гель охлаждают и вымывают, оставляя только клетки. Ученые работают над решением сложностей, связанных с созданием органов, которые могли бы имитировать функции нормально выращенных органов в теле человека. Как только эти трудности будут преодолены, людям уже не придется беспокоиться в ожидании доноров. Больной или изношенный орган вам заменят, как сегодня отслужившую свой срок банковскую карточку» [527].

А вот, еще одно, свежее сообщение. Аддитивное производство металлических деталей продвинулось совсем недавно на новый уровень, который позволит создавать новые приложения для всей транспортной сферы, включая авиацию, автомобилестроение, а также металлургию и робототехнику. Благодаря этому, новая технология 3D-печати «заложит основу для создания более легких и быстрых самолетов, которые потенциально смогут летать дальше, затрачивая меньший объем топлива» [528]. А с какой скоростью и дешевизной будут строиться дома, предметы ширпотреба!..

Больше. Говорят уже не просто о природоподобных технологиях, то есть, работающих аналогично тому, как в природе системы изменяются, развиваются, растя, восполняясь извне, строясь внутренними превращениями. Выражение «подобие» не обязывает, чтобы имело место полное совпадение, тождество: похожесть (большая или меньшая) — тоже от подобия, аналогии. Подобие еще не выводит технологию за пределы противоестественности и даже фабрикации, которой характеризуется производящая техника. Верно и то, что с подобия природе первые шаги к новой технике предстоит начинать. А уже потом, — переходить, — например, научив аддитивную технику самообучаться, — к «бесподобности». То есть, к тому, чтобы созидательная техника была в полном смысле естественной, природной. Она тогда работает не фабрикуя, но продуцируя. Другими словами, непроизводяще: не выступает средством и инструментом насильственного преобразования природы, но, напротив, — тем, с помощью чего человек, со-творчествуя с матерью-природой, помогает последней изводить на свет (в мир, действительность) сокрыто-сущее.

Естественная технология формируется на путях сосредоточения повышенного внимания научно-исследовательской деятельности на живом. Разумеется, последнее всегда находилось в центре исследовательского внимания, его тайны постоянно приковывали к себе лучшие ученые умы. Однако, как правило, подходы и результаты осмысления живой материи обычно протекали в рамках метафизически-механистической (детерминированной производящей активностью) картины мира, где живое выступает как бы частным случаем физических и химических (в основном механического характера) процессов. Само по себе, как даже определяющее эти физико-химические взаимоотношения вещества, живое, как правило, не рассматривалось. Да и от постижения довольно непростых особенностей с закономерностями существования и протекания его наука, конечно же, пребывала весьма далеко. Лишь с середины девятнадцатого столетия, особенно в двадцатом в данном отношении стали наблюдаться, нарастая, весьма серьезные подвижки. Как результат, современная наука в своем становлении вполне логично сосредотачивается на осмысление процессов живой материи, причем, задающей тон остальным областям фронта научных разысканий. «Преобладающая часть современных научных публикаций, — говорит М.В. Ковальчук, — посвящена именно проблемам освоения живого. Развивается и главенствует наука о живом» [529]. Комплекс биологических исследований безоговорочно и не случайно превалирует над остальными. «Вместе с этим появляются науки-связки, научные комплексы, интегрированные и конвергентные научные исследования, где, опять же, в центре стоит интерес к живому» [530]. Что характерно, новые научные комплексы бурно произрастают на стыке биологических, и даже психологических, социальных наук с науками о неживом. Как бы беременной междисциплинарным обновлением, научную среду перестают устраивать узкие рамки традиционно разделенных специализаций. И она стала создавать целые блоки взаимопереходящих, конвергентных дисциплин, дабы и науки о неживом прониклись методологией, существом организации, протекания и функционирования живого.

Вот эти-то междисциплинарные связи, науки и нащупывают на практике выход в соответствующие конвергентные технологии, где учитываются, воплощаются принципы процессирования живого. Возникающие природоподобные, в частности, аддитивные технологии, — творящие новое не обычным для производства, воздействующим преобразованием одних тел на другие, но путем наращивания, негэнтропийного восполнения, — характерный пример практического воплощения результатов научных новообразований.

Понятно, что означенные перемены и подвижки в науке сами по себе еще недостаточны. Они должны быть подкреплены также переменами в философско-мировоззренческих основаниях, где, между прочим, держится не только наука вместе с наблюдающимися в ней переменами, но также, вытекающий отсюда, характер технологического творчества. Но параллельно с этим, на данных основаниях следует готовить, образовывать и человека. Делом и призванием последнего, как раз, будет, с одной стороны, совершать означенные научные переориентации, извлекать из них, отвествующий практике, времени и нуждам дальнейшего движения, результат. В частности, — в области технического творчества. А с другой — располагать такими качествами, чертами (духовными, моральными, социальными, политическими, правовыми и т.д.), которые позволили бы ему плодотворно совладать с происходящими переменами. В частности, — успешно и подобающе обходиться с открывающимися возможностями и силой новых, непроизводящих технологий.

Несомненно, до того, как научить природоподобному, естественному обхождению с веществом природы машины (что бы они ни представляли из себя), человек сам призван научиться такому мастерству: переродиться из производящего в поступающе-осваивающе созидающего. Он должен прежде всего мировоззренчески, ценностно, морально перемениться, преобразоваться. И эта революция в нем — с самого начала дело и призвание современной системы образования, чего мы не раз касались выше и говорили в другом месте [531].

Надо, далее, видеть: по большому счету, неверно произведенческую технику ограничивать лишь изведенческой активностью. Она не может быть простым изведением, различно работая во всем процессе про-из-вед-ения от начала до конца. То есть, так либо иначе, техника по-своему работает на любом участке данного многосложного творчества. На самом деле. Разве можно допустить, что человек обходится без техники на первом этапе созидания, когда предпринимает целый ряд мер в осмотрительно-внимательном проникновении в природу, пытаясь усмотреть, что здесь уже вызрело, что нужно матери-природе и ему самому, какие трудности жизнь испытывает, что ей мешает, что следует исправить, что действительность предлагает для поправки, как это, предлагаемое найти, в чем оно состоит и т.д. Разумеется, в каждом конкретном участке, оговариваемом перечисленными и другими вопросами, нужно весьма серьезное проникающе-проникновенное понимание и деятельность. Они оснащены каждый раз разным инструментарием, чинами, средствами и т.п., соответственно, мастеряще направляемы человеком.

Точно также своеобразится техника на четвертом этапе-моменте произведения, со свойственными ему подразделами и направлениями активности человека и природы. Мы, однако, всего этого не будем касаться, заузив поле видения лишь вторым и третьим этапами произведенческого созидания. Причем, — опять же, предельно сжато.

Как было сказано, все многообразие техники («чинов»), на любом этапе созидания, в конечном счете, что уже знает Аристотель, можно свести к четырем родам: материальному, формальному, целевому и энтелехии (мастерской активности). При этом в каждом конкретном случае роды данные непременно конкретизируются применительно к тому сущему, в той материально-предметной определенности, где и как созидательный процесс протекает.

Укажем еще раз: произведенческая техника, где бы и как ни служила, ни в коем случае не редуцируема к технике производящего типа. Перед нами отнюдь не узко человеческое «изобретение»: какие-либо инструменты, приемы, методы, операции, которые человек для себя придумал с целью облегчения добычи искомого из предстоящего вещества природы путем его фабрикующего преобразования, навязыванием человекомерных качеств. Даже, коль скоро произведение осуществляется теми же устройствами, приборами, как и в производстве, эти приборы, машины, будучи включены в принципиально иной, непроизводящий контекст, светятся совершенно иными смыслами, направленностью, соответственно, сутью. Она состоит, как говорит Хайдеггер, не в «операциях и манипуляциях, не в применении средств» [532], а в естественном, продуцирующем раскрытии потаенно сущего в природе. И это раскрытие, продуцирование совершается не путем предметно-преобразующего воздействия (причем, на уровне механики) человека на вещество природы присвоением потребных исключительно ему качеств и свойств (производство), но путем означенного изведения потаенно сущего в мир, действительность, истину.

Опять же, изведение протекает, как мы видели, совершенно иначе, нежели на производстве. Инаковость, прежде всего, в том, что здесь сущее, таящееся в самой природе (в том числе человека как части, момента природы), выращивается, созидается, доводится до зрелости, способности реализоваться, присутствовать действительно, истинно, в окружении других вещей. При этом и сами последние, как и действительность, приуготовляются для принятия, впускания в свой круг данной вещи, что, собственно, и выражает четвертый этап-момент произведения.

Заканчивая мысль, укажем, что и природоподобная, аддитивная, даже естественная техника сама по себе, строго говоря, еще произведения не дает. Все здесь упирается в то, с какой целью, как смотивированный, каким образом ее человек использует, как располагает ею. Если он (человек) не выбрался еще за пределы производяще-потребительского, «вещного», инструментально-манипулятивного отношения к жизни, — какую бы технику ни дать ему в руки, — она станет функционировать только и только производяще, со всеми, вытекающими отсюда следствиями. Но, с другой стороны, коль скоро наш человек научился мастеряще относиться к действительности, постиг поступающе-осваивающий подход, стал не фабриковать, но продуцировать, то и обыкновенный молот или резец, — что угодно, — начнут под его руками работать естественно, природно, изводя сокрыто сущее в непотаенность.

Так что, во многом дело упирается не столько в создание новейших технологий, сколько в то, чтобы нормально (человечно и событийно) располагать уже наличной техникой во имя, опять же, подлинно продуктивных целей. Собственно, не это ли уже являла социалистическая действительность нашей страны. Что правда, перекосов, ненормального обхождения с техникой, с природой и человеком тут тоже хватало с головой.

Помимо названных, так сказать, «отприродных» моментов, произведенческая техника вмещает в себя со-творческую деятельность человека с бытием в вышеуказанном смысле, где человек поступает, помогая природе про-из-вод-ить вещи на свет, корректируя ее чины и силы в нужном, — причем, и природе, и себе (не забудем, он тоже природа), — ракурсе. Так что, будучи не исключительно человеческой принадлежностью, выдумкой, достоянием, произведенческая техника есть средство продуктивного созидания бытия совместно с человеком, когда последний участвует в данном творчестве на, скажем так, «ведомых ролях».

Следует при этом понимать, что «роли» данные лишь внешне схожи с тем, как (что мы видели) со-творчествует с бытием человек натурально-личной практики. Своеобразие места и роли созидающей активности событийного мастера некоторым образом схватывается из аналогии, чем отличается возмужалый человек, вызревший до способности самодеятельно осуществлять свою активность, — к тому же, выдерживая со-присутствие бытия, — от ребенка, который почти совершенно не самостоятелен, постоянно нуждается в абсолютной опеке «старших», родителей, не способен сделать ни один шаг без их поддержки, помощи. Событийный мастер вызревает до настоящего со-творчества с бытием. Причем, со-творчества осознанного, осваивающего, свободного, со всеми, вытекающими отсюда следствиями. И сотворческая роль его, поскольку протекает произведенчески, тоже носит естественный (бытийный) характер.

Поскольку, далее, произведенческая техника (как и произведение в целом) есть арена творчества человека с бытием, по бытию, постольку здесь человек проникается потаенно сущим и вместе с бытием изводит его в действительность естественно, не нарушая истины. Процессы открытия, изведения, одействления сущего, в том числе человека, - хоть и разворачивают свернутое в себе, наращивая, развивая его, - совершаются, как мы знаем, при сохранении его самости, особности. Таким образом, открываемому и открывающемуся в свойственной ему полноте, сущему, — равно миру, действительности, — не навязываются односторонние (утилизующие) цели и устремления, что имеет место в производственной активности. Вот почему, опять же, произведенчески-технические процесс и, изведенный в открытость, результат не может не быть истинным (в смысле алетейи). В этом смысле и само участие (активность) человека в произведенческом процессе, обхождение им здесь с техникой, конечно же, не может быть сведены к той самой бездушной, механистической активности (от actus), которая наблюдается в делах производяще действующего человека. Если мы и используем довольно часто термины, производные от выражения «активность» касательно произведенческих дел, то, разумеется, наполняя их совершенно иными смыслами и значениями. А именно — восходящими к поступающе-осваивающему обхождению человека с действительностью. А это обхождение, как показано выше (см., например, 3.6.), предполагает новую этичность, этичность произведенческую: несовместимую с производящим существованием людей, восходящую до онтологизма, высокой сознательности, осваивающей моральности, свободы, заботы в подлинном смысле.

Понятно, что место и роль рассматриваемой техники, да и отношение к ней, совладание ею человеком формируется не в раз, но постепенно. С непроизводящей техникой человек имеет дело и в условиях производства. И, конечно же, пытается обходиться с ней тоже производяще. Но по мере усложнения непроизводящей техники, ее массового характера в делах создания вещей, обретением ею подлинной естественности, усложнением, затруднением возможности относиться и пользоваться ею производяще, одновременно с созреванием в человеке непроизводящего сознания и мироотношения, — зреет, соответственно, и отношение, обхождение с новоявленной по существу своему техникой.

Наше краткое описание произведенческой техники завершим заключением Академика Ковальчука. Человечеству сегодня следует твердо понять, коль скоро оно хочет выбраться из гибельного уклона от неуемно производящей активности, помимо цели жить и творить произведенчески, — создавать природоподобную и естественную технологию, — никакой другой стратегической цели-перспективы у нас нет и быть не может. «Новый стратегический приоритет научно-технического развития — это интеграция, слияние наук и технологическое освоение результатов междисциплинарных исследований. А базой для этого является опережающее развитие принципиально новых междисциплинарных конвергентных фундаментальных исследований и междисциплинарного образования» [533].

И, уж коль скоро дело упирается в образование, должно быть понятно, что вместе со всем этим, больше, как бы опережая, предвосхищая все это, предстоит преобразовать самого человека в направление осваивающе-произведенческого мироотношения. Это, в свою очередь, как мы неоднократно подчеркиваем, предполагает подведение под данную образовательную систему, работу осваивающе-произведенческой мировоззренчески-методологической платформы. Лишь так окажется возможным стать на твердую почву принципиально нового технологического творчества, являющегося, в свою очередь, сердцевиной развертывания осваивающе-продуктивного созидания как способа существования подлинно человеческого бытия в мире.

sgaliev

Человек и утверждение произведенческой практики

Выше о произведенческом человеке, в частности, о том, каким и почему он должен быть, — о его определяющих чертах, отличиях от человека производящего, — мы довольно много говорили. Причем, — почти во всех разделах, особенно касающихся социализма. Описан произведенческий человек в становлении и другой нашей публикацией: «Образование событийного человеческого бытия (философские основания)», на которую часто ссылаемся. Что человек постоянно пребывает в центре нашего внимания, вполне понятно: предмет осмысления нашей темы в данном разделе (произведенческая практика) этого требует.

На самом деле. Как бы мы ни «танцевали от печки» по имени «практика» (в том числе произведенческая), — она есть практика человека. Другими словами, — то, где и посредством чего человек не только существует, проявляет себя, но и возникает, единственно возможен. А, с другой стороны, будучи всегда человеческой, практика без человека, вне связи с ним, — тоже немыслима. Хоть она и задает, предопределяет человека, хоть он не единственный ее участник, тем не менее, и он, в свою очередь, определяет существо и протекание практики. Его специфика прямо и непосредственно отлита спецификой практики. Потому, без понимания того, что есть человек, каковы его особенности, мы не сможем ничего толком сказать и о практике. Как, впрочем, и наоборот.

Вообще, как указывалось в самом начале наших разысканий, описывая, осмысливая человека (как некоторую чтойность, субстрат), по сути, мы характеризуем и практику. Ведь способ существования (практика) предмета, называемого «человек», неразрывно, сущностно связан с ним как чтойностью, субстратом. Человек, как некоторый целостный предмет, говорили мы, характеризуется двумя, диалектически связанными сторонами: способом существования (движения, точнее, практического движения, практики) и чтойности (субстратности). Эти стороны друг без друга ничего не значат, невозможны. Также, как, характеризуя чтойность предмета, говорят и о его способе существования, описывая практическую деятельность, мы раскрываем человека по чтойности, субстратности, субстанциальности, истине. Опять же, не зная человека как чтойность, мы ничего серьезно определенного не скажем и о его движении (практике). Точно также — наоборот. Так что, хочешь, не хочешь, но без осмысления человека (причем, не только по его чтойности) в попытках прояснить практику (в нашем случае, произведенческую), причем, на подступах к ней, не обойтись.

Итак, обратимся же снова к человеку. При этом, дабы не повторяться, позволим себе ограничиться лишь некоторыми замечаниями на этот счет. К тому же, — касаясь преимущественно образования человека в произведенческом предметотворчестве.

Будучи со-творчеством человека и бытия, произведенческое предметотворчество (как и человекотворчество), по большому счету, носит поэтический характер. Выше мы не раз указывали, что, формируясь на предметизующем поприще, человек вызревает и выступает мастеряще, мастером. В такой со-зидательной, со-вместной деятельности, когда человек-мастер помогает матери-природе изводить в открытость таящееся в ней, он достаточен именно в том, как есть человеком. Ему нет нужды преображаться в какие-то там «сверхчеловеки» («киборги», «трансгуманы» и проч.). Вместе с тем, недопустимо низводить его до, сплошь да рядом встречающегося нынче, "кнопкодава", примитивного оператора, перекладывателя бумаг, информации, дивидуальной «упаковки» и т.п.

Благодаря обхождению с естественной технологией, человек, далее, не может быть низведен до состояния репродуктивности, исполнительства, узкой специализации. Больше того. Нет здесь в строгом смысле ни рабочих, ни инженеров (по крайней мере, в классическом смысле). Если человек и занят на известном поприще, скажем, медицины, то, в принципе, он способен довольно быстро переориентироваться, переучиться на деятельность на другом поприще. Во всяком случае, то обстоятельство, что я исполняю труд медика, работаю врачом в соответствующем учреждении, ничуть не отражается на том, что я и как человек ограничен узко-врачебно относиться к вещам. Поприще, на котором люди подвизаются, не обусловливает неизбежность их привязки к данному роду деятельности за ее пределами. Человек в этом смысле не отчужден, не «испорчен» трудом, коим занят, он гармонично развивается и утверждает себя в мире.

Уходит в прошлое положение, когда производящая специальность, Труд калечит работника, превращает его в «частичного человека» (Маркс), в «приставку к машине». Произведенческая практика не нуждается в, характерных современному производству, примитивных клерках, исполнителях незатейливых («служебных») функций, о которых, в частности, говорит доклад М.В. Ковальчука. «Новые технологии (гибкие роботизированные обрабатывающие центры) на новом уровне воспроизводят средневековый, цеховой способ производства. Это когда мастер с подмастерьем делали ту или иную вещь от начала до конца сами, без всякого разделения производства на отдельные операции (как на мануфактуре или на заводском конвейере), причем не наугад (свободная конкуренция), — а строго по заказу конкретного потребителя. Разве роботизированный ОЦ не намного производительнее ремесленной мастерской? Он равносилен тысячам таких мастерских» [534].

Поскольку человек не отчуждается в рыночного человека или в другие разновидности своей извращенной данности, — потребляется, образуется не в качестве одномерной, отпавшей от бытия, «вещи», способной лишь утилизующе относиться к жизни, — он не может не формироваться всесторонне, гармонично развитым, присутствующим в теснейшей близи бытия. Вот, в этом смысле такой человек действительно и подлинно свободен. Главное — сам труд его становится свободным. Такой труд измеряется только и только свободным временем, но никак не необходимым рабочим временем.

Вместе с тем, господствующая в произведенческом мире общественная собственность, общественные производственные отношения обеспечивают все это. В придачу, они также не «частностят» человека, подобно тому, как он оскопляется (классифицируется, «отслаивается»), присваиваемый частнособственническими отношениями. Нет необходимости доказывать, что произведенческая практика не терпит частнособственнические отношения, в каком бы виде они ни выступали. Она требует исключительно отношения общественно-собственнические, отличные в этом смысле даже от социалистического своего аналога, поскольку последний во многом страдает напластованиями от частной собственности. Именно развитые общественно-собственнические отношения создают и подкрепляют все предпосылки для формирования, ответствующего им, равно времени, бытию, истории, своей созидательной активности, постсоциалистического человека.

Так как в произведенческой практике человекотворчество и предметизация вершатся не только без нарушения и насилия над природой, но отправляясь от нее, под ее «аурой» (Т. Адорно), следуя ее влечениям, в событийном произведении человек осуществляется, сохраняя, врачуя, содействуя, короче, заботясь о самоосуществлении и развертывании природного окружения, сущего вокруг и внутри себя. И забота данная (подлинно экзистенциальная, исцеляюще-пасторская), несравнимо емкая по сравнению с тем, как ее может проявить производящий человек.

Если, далее, производящий (особенно промышляюще) человек безоговорочно «исчезает» в результатах своей активности, — что является одним из важнейших факторов его отчуждения, — то абсолютно противоположным образом обстоит дело в произведенческой практике. Человек как автор, творец здесь сохраняется во всей присущей ему уникальности, личностной и экзистенциальной неповторимости. Он не «порабощен» созидаемой предметностью, не обезличен, не превращен в поставку для произведения и ее действительности (следовательно, не отчужден и в данном отношении). Произведение как таковое в этом и не нуждается.

Произведенчески являя свету про-дукты, очеловечиваясь в них, человек-автор, вместе с тем, настолько богат и разносторонен, так неисчерпаем, что созидаемая предметность не способна «захватить», вместить его сполна. А, с другой стороны, автор в данном процессе как бы «от-сваивается» от воплощенной истины, «убегает в тайну» (М. Хайдеггер). Кстати, этой особенностью характеризуется и событие как таковое.

Но про-из-вод-ящий человек, сказали мы, творит не только себя и для себя, не только для времени и бытия, но также для другого человека. В произведении (и как процессе, и как результате) обязательно присутствует «адресат»: другая личность, экзистенция, иное человеческое бытие, общество и даже публичность, к коим автор обращен, вопрошая, ответствуя, выражая как-то свое отношение к ним. Произведение — средоточие диалогической коммуникации человека с другим человеком, миром, бытием и временем. В этом смысле продукт произведения (произведение), будучи всегда личным и адресным, взывает, среди прочего, к участию, отклику, ответу. Причем, столь же поэтически-творческому, как и оно само. Произведение (и как процесс, и как результат), таким образом, есть форма межличностного, экзистенциального, человеко-бытийного общения. Его, вслед за Г.С. Батищевым, правильно будет именовать «глубинным общением».

Затронутые черты произведения предоставляют человеку основание для истинствования, всецело со-принадлежа своему подлинному времени, его нуждам и интенциям. Человек способен поступать, соразмеряя свои дела с исторической целесообразностью, следуя долгу, велениям совести. Он находит и сознает назревшие проблемы, противоречия, коллизии в обществе и мире. И, устраняя, преодолевая их, — улучшает, совершенствует (врачует) действительность, удерживается, тем самым, в горизонте событийности (коммунистичности).

Итак, произведенчески-практический человек весьма мало чем сроден производяще живущим людям, пребывающим в совместной жизни друг с другом разобщенно, отпавши от бытийной и даже собственно-человечной основы. Кстати, не отсюда ли, свою общественную жизнь производящие люди (в основном, либерально настроенные) склонны сводить к тому, что называется «публичность». Соединенные лишь внешне в либерально-публичном обществе, люди никому ничего не должны в человечески-личном и бытийном смысле. Нет ничего такого, помимо довольно узкого набора аксессуаров, обеспечивающих вещно-потребительское, присваивающе-прихватительское существование, что бы пользовалось особым (привилегированным, священным, или каким другим) статусом. Низменное и высокое — все едино, редуцируемо к безличности, бездушности. В конечном счете, — к безжизненности. Везде и всюду усматриваются и устанавливаются раздуховленные отношения вещно-товарного движения. Любое явление имеет товарную цену. Нет ничего, что не покупается и продается. Вере, любви, служению (тем более, в подлинном смысле) нет места. Налицо лишь «торг». Даже семейные, интимные отношения пронизаны духом найма, контракта, купи-продайных связей. «Единственно реальные» атомизированные «Робинзоны», — в конечном счете, подменяемые дивидуумами, «киборгами», «андроидами» и проч., — как понятно, принуждены «договариваться» между собой (для самосохранения, собственной защиты, обеспечения выгод) относительно организации совместной («общественной») жизни, не способной подняться за рамки пресловутой публичности.

Но, как бы там ни представлялась и устраивалась на либералистический манер общественная жизнь, формы реальной общественности, коими существуют производящие (даже не опутанные либерализмом) люди, не имеют ничего общего с общественностью, утверждаемой произведенческим обобществлением. В дополнение к сказанному выше, она, объединяя экзистенциальных и человеко-бытийных своих носителей и вершителей, уже соборна (советска) по сути своей, подлинно демократична, раздвигается не только до мирности, но также бытийности. Вот почему перед нами не просто общество а мир, человеческое бытие, событие.

Коль скоро произведение выступает, как сказано, своего рода «средоточием» человека, бытия и времени, «земного и небесного», мирского и человеческого, оно — такой способ существования человека, где он раскрыт гармонической соотнесенностью своих обнаружений: как общественное существо, мир человека, экзистенция и человеческое бытие. В произведенческой коммуникации человек про-из-вод-итель утверждается не только по своей экзистенциальности и уникальности. Произведение далеко не просто то, что можно было бы назвать ареной индивидуального самоосуществления, отгораживающего человека «стеной» от таких же носителей самобытности и «самодеятельности». Напротив, каждая про-из-вод-ящая экзистенция, личность соборно соединяется с остальными и, обогащаясь, пополняясь опытом их существования, отдает себя самораскрытию и развитию, духовно-практическому росту их. Собственно, иначе и не может быть. Разве допустимо усматривать в человеке экзистенцию, тем более, человекобытийность, коль скоро он не идет дальше «скорлупы» собственных эгоистических интересов и жизнепроявлений, не заботится (в подлинном смысле) о своем окружении?

Отсюда, между прочим, следует: поскольку производственная активность людей (выступающих человеческим бытием только косвенно, опосредствованно) создает «вещи», совершенно безличные, бездушные, имеющие лишь товарную «ипостась», полагать, что здесь люди способны на экзистенциальное, тем более, непосредственно человеко-бытийное существование, просто нелепо. Производящий человек не способен стать экзистенцией, человеческим бытием. И если-таки, при господстве производящей практики возможны и имеются экзистенциальные и человекобытийные формы активности, то отнюдь не благодаря тому, что они реализуются производяще...

Укажем еще один момент, как бы повторившись даже. Из сказанного должно быть ясно: осуществляющееся означенным образом, произведенческое творчество (практика), равно существующие такой человекобытийной активностью, возможны не самотеком, стихийно, как, например, существует древний человек натурально-личной практики, еще не противопоставивший себя природе, растворенный в ритмах и процессах «космоса». Не оправдано в этом смысле понимать способ существования традиционного человека (во всяком случае, на уровне индивидуальности) как озабоченный. Тем более, — экзистенциальный, осваивающий. Не верно также, что способ существования данный (по крайней мере, на уровне отдельного человека) образует человеческое бытие, к тому же, событийное. Хотя практика традиционного человека (в силу натурально-личного своего протекания), в общем, носит произведенческий характер, она, тем не менее, такова только в-себе. Потому человеческое бытие как таковое свойственно человеку, находящемуся еще в «пеленках природы», тоже в-себе. В строгом смысле слова, здесь не столько бытийствует человек, сколько о человеке заботится («человечествует») само бытие.

Продолжим далее характеристику человека, соответственно, произведенческую практику, перейдя к осмыслению сути последней, освоения.