sgaliev

Освоение как суть произведенческой практики

Остановившись на оговоренном заголовком, весьма важном моменте, мы, с одной стороны, далее продвинемся в постижении произведенческой практики, поскольку речь пойдет о ее сути. Ведь освоение, как не раз указывалось, суть практики как произведения. А с другой — продолжим и расширим видение событийного человеческого бытия. Освоением ведь событие (следовательно, человек) реализуется наиболее полно.

Оговоримся снова. Мы коснемся лишь некоторых черт обозначенного предмета. Об отдельных моментах последнего, — насколько он, вообще, доступен осмыслению и как нам это удалось, — написано в ряде наших публикаций, к которым читатель неоднократно отсылался. Надо сказать, как и событие, произведенческая практика, вообще, освоение тоже, имея довольно непростую природу, вместе с тем, доступно современному человеку далеко не сполна. Потому, силы нашего исследования, к тому же, в настоящем разделе позволяют вести разговор лишь о каких-то, доступных из сегодняшнего положения вещей, сторонах интересующего нас предмета.

Выше мы неоднократно указывали, что произведенческая практика как способ событийного человеческого бытия исключительно осваивающая. Здесь также присутствует присвоение. Описывая событие [535], мы, среди прочего, обнаружили, что оно есть присвоение. Между тем, в вышеизложенном мы, хоть и часто касались категорий «присвоение», особенно «освоение», весьма различно их использовали, тем не менее, не останавливались на них специально, не осмысливали их конкретно и предметно. Делались отсылки на проделанное в предшествующих наработках. Так что, наступил момент, когда здесь следует определиться несколько конкретней. Тем более, предстоит уточнить кой-какие, в призме сегодняшнего дня, положения, высказывания из означенных наработок.



Освоение и присвоение как моменты событийной практики


Итак, что значит освоение, как и в чем оно выражается (особенно в свете события)? Как оно выступает сущностью произведения? Как соотнесено с присвоением в событийной практике? Чем более конкретно характеризуется последняя, благодаря освоению? Повторимся, обо всем этом выше сказано лишь мимоходом, крайне мало.

Вопрос об освоении, соответственно, произведении как осваивающем способе человеческого бытия вполне логично встает по рассмотрении события, событийного человеческого бытия. И хотя опыт освоения, да и присвоения, по их действительной сути, дается в горизонте события, событийной практики, мы, однако, не станем здесь непосредственно касаться события, имея в виду, что к сказанному о нем в другой работе, на которую постоянно ссылаемся, нам пока что совершенно нечего прибавить. Отказ воспроизводить уже готовый текст, вдобавок, существенно сократит и без того растянувшиеся размеры нашего исследования.

А, с другой стороны, даже в тех случаях, когда ведут разговоры о присвоении и освоении, молчаливо предполагают, хоть и «отсутствие» (для сознания), но, все же, присутствие (на деле) отправной точкой разысканий события. Оно и понятно. В высшей степени практическое движение, выступая произведенческой активностью человека, существующего событийно, есть освоение. То обстоятельство, что освоение, как отмечалось, характеризуется не просто произведением, но поэтической произведенческой деятельностью, несомненно, предполагает невозможность его выражения, тем более, осуществления жесткими рамками алгоритмов производственной необходимости и соответствующей рациональности. Производяще-технические нужды обходятся без освоения. Произведенчески-поэтическая активность как определяющий момент освоения, — что то же, освоение, выступающее поэтическим произведением, — совершается не «из-под палки» утилитарной пользы, равно производственной целесообразности. Там, где господствует производственно-техническое принуждение, — где трудятся в, означенном выше, негативном смысле, трудятся ради куска хлеба, «денег», «рынка», «государства», «общества», «нации», вообще, чуждой существованию (экзистенции) цели, сущности, — труд здесь есть нечто внешнее человеку. Последний лишен возможности подлинного самораскрытия, равно способности проникновения и откровенного развертывания своего окружения. Это и означает невозможность и ненужность осваивающего отношения к вещам, действительности. Во всяком случае, — сведение его на нет. Мерки, стандарты, процессы собственно производственной активности, если не «вытравливают» освоение (и поэтическое) полностью, то, при лучшем обороте дел, сводят его к суррогатам, к производственной «игре» («вещному» присвоению) и такой же поэзии. «Пока человек выражает в стихах свои личностные ощущения, — пишет Гете, несомненно, имея в виду своего современника, существующего производяще, — его еще нельзя называть поэтом. Но как только он сумеет почувствовать в них боль целого мира (на это способны слишком редкие представители такого существования, к ним, конечно, относится сам гениальный Гете. — Ш.А.), он тогда действительно поэт. И тогда он неиссякаем и может быть вечно новым» [536]. Порукой ему, добавим мы, — осваивающе-произведенческий способ существования. Постараемся ниже сконкретизировать все только что сказанное.

Упустив, так сказать, «историю освоения освоения» в литературе и сознании [537], постараемся сразу же разобраться, как оно выступает в производящей и произведенческой практике и как при этом соотнесено с присвоением. Сначала мы разберемся с освоением как сущностной стороной произведенческой практики. Затем обратим взоры к присвоению, поскольку именно последним (как присущим частнособственническому человеку, особенно производящему) освоение поначалу открывается сознанию. Больше, как говорилось, событие тоже обнаруживает себя присвоением (как присвоением события). Наконец, проследим, как в событийной практике соотносятся данные категории, в чем существо осваивающе-присваивающей диалектики событийного человеческого бытия, как все это отражается на особенностях произведенческой практики.

sgaliev

Присваивающее существо производства и осваивающая суть произведения

К осмыслению освоения (равно присвоения) мы приступим преимущественно с условий производящей практики. Как бы далеко ни отстояли производство и освоение, тем не менее, открыть последнее как предмет осмысления впервые, по сути, позволяет производящая практика. Правда, — уже постигшая в той либо иной мере свою ограниченность и трансцендирующая (чаще всего за спиной сознания) к событийности. Отсюда понятно: анализ освоения (в том числе в обозначенных пределах), в конечном счете, всегда должен вестись в призме событийности, предполагая по умолчанию, что последняя как-то (если не известным образом) соприсутствует в наших исканиях.

Мы не раз отмечали, что в современной повседневной жизни, а также в различных областях специализированной жизнедеятельности людей, включая философию, освоение выступает, как правило, в форме присвоения. Правомерна ли такая констатация?

Утвердительный ответ следует из ближайшего анализа. В иной форме, кроме присвоения (освоения как присвоения), в частнособственническом, к тому же, производяще-техническом обиходовании освоения не может быть. Производяще-технический, «вещно»-утилизующий способ существования человека не нуждается и, потому, не выражается освоением. При господстве данной практики осваивающая деятельность даже вне сферы непосредственного производства, в принципе, трудно осуществима. Она, надо полагать, может иметь место, прозябает (разве что, искрясь) лишь на отдаленных от производства «перифериях» жизни. В частности, — в мастерящем творчестве какого-нибудь незадачливого поэта, художника. В распространенных же и нередких делах, особенно разговорах об освоении вместо него и, как правило, вне ведома, говорящих фигурирует присвоение. Ведь перед нами бесчеловечная, безбытийная, техническая, субъект-объектная деятельность, исходящая из человека вовне в качестве некоторого действия (акта). Здесь человек не может не наделять создаваемые предметы («вещи») потребными только ему, как фабрикующе действующему сущему, свойствами. Сообщая окружению «вещное» присутствование-при-себе и, вообще, каждому явлению, «вещи» присваивая достоинство «состояния-в-наличии», такая деятельность (производство) не способна осваивать мир. Соответственно, усмотреть осваивательскую природу практики в подлинном смысле человек просто не состоятелен. Доступна же и понятна способность присвоения, — насквозь пронизывающая и оформляющая производящее творчество, активность.

Сказанное становится очевидным уже из осмысления понятия «присвоение», как им обычно пользуются в современном естественном языке.

1. Из толковых словарей мы убеждаемся в безоговорочно насильственной, выгодной для человека, как-то неправомерной, внешней, технической, «вещной» (особенно с приходом производства) природе слова «присвоение». Оно мыслится по действию глаголов «присваивать» и «усваивать» (у В.И. Даля к ним примыкает «присвоить»). Прежде всего, присвоение означает здесь так либо иначе, внешне-насильственное превращение, делание какого-либо существа, в том числе человека, или предмета вообще собственностью, принадлежностью (снова-таки, кого и чего угодно). Оно, далее, означает завладение чем или кем-либо чужим, не своим. В процессе присвоения люди захватывают — что важно — незаконным способом, т.е. по своему произволу, поступая противоестественно, не по тем мерам и нормам, которыми характеризуется присваиваемое. Процесс присвоения В.И. Даль передает также следующими выражениями: «присобить, приусобить, присамить, взять силою, властью, хитростью, отбить, отнять» [Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Том II. — М.: Русский язык, 1979. — С. 709].

Присвоение означает действие, сообщение предметам, существам новых свойств, предметов и т.д. Присваивая, кому, чему-то что-то дают. Мы присваиваем, признавая принадлежность, приписывая свойства, качества, предметы и т.д. [Там же].

«Словарь современного русского литературного языка» смысловое поле присвоения, помимо сказанного, включает в себя: «выдать за свое, считать принадлежащим, свойственным кому-либо, представлять (кому) что-либо, наделять чем-либо (званиями, правами, полномочиями и т.д.)» [Словарь современного русского литературного языка. — М.-Л.: изд-во АН СССР, 1959. — С. 758]. Характерно, что те значения присвоения, которые, как правило, выходят за рамки собственно промышляюще-технической представленности и несут на себе следы практики в подлинном смысле, подаются в данном источнике как «устаревшие».

Термин «присвоение» используется производяще-техническим (особенно индустриальным) сознанием довольно интенсивно. И, что характерно, — в смысле понятия собственности (частной собственности, ибо это сознание другой собственности не ведает), одного из фундаментальных в описываемых условиях. Широко используется «присвоение» и в других значениях. Оно располагает большими смысловыми возможностями, о чем свидетельствует приведенное употребление его. Поэтому через присвоение выразим довольно обширный круг узловых категорий производящей, вообще, частнособственнической действительности и существования человека. Как бы там ни было, нетрудно заметить: деятельность присвоения выглядит некоторой активностью своения (завладения, прикрепления, определения и т.п.), которые не только совершаются внешне, не считаясь с предметами присвоения, потому как бы неправомерно, насильственно. Но также (а может, и в силу означенного) — как бы временно, в неполной мере, с оглядкой в смысле, если что, и уступить даже можно. В присвоении слышится не до конца, не полностью исполненное, как будто вершители понимают неестественность, односторонность, возможность отмены вершимого. Примерно такие и аналогичные смыслы светятся выражением «при», выступающем приставкой в слове «присвоение»...

Но, помимо присвоения, производящее сознание с известной поры использует и выражение «освоение». При этом легко видеть: на долю освоения присвоение «оставляет» лишь какие-то второстепенные, производные функции, касающиеся, в общем, перемен, совершающихся в субъекте освоения. В лучшем случае, — превращающие освоение в свою «бледную тень».

Так, когда говорят о мастере, осваивающем новую технику, полагают, что он научается (через познание, инструкции, либо каким другим аналогичным образом) распоряжаться последней. Человек, освоивший целинные земли, как полагается, так сложился, перестроился и, вместе с тем, так их организовал (в соответствие со своими потребностями), чтобы, превратив в «состояние-в-наличии», совладать с ними и т.д. Даже в редких случаях, когда подходят близко к «подлинно осваивательской деятельности», последнюю выражают средствами и языком присвоения. Благо, это «нормально» при господстве производящей практики, а также из-за известной близости данных терминов.

Даже у Маркса, определенной заслугой которого является, так или иначе, осознанное введение освоения в обиход философствования, когда он, скажем, характеризует коммунистическое общество (надо понимать, это не снимает с него бремя технико-производственной захваченности), сплошь да рядом встречается подмена понятий присвоения и освоения. Например, на странице 440 «Немецкой идеологии» выражение «присвоение» употребляется в смысле превращения каких-либо предметоотношений человеком (коммунистическим) «в свою свободную жизнедеятельность» [Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Там же. — С. 440]. Конечно, такая жизнедеятельность не исключает отношения к данным предметам как к таким, коими можно распоряжаться, пользоваться, владеть по техническому усмотрению, безраздельно властвуя над ними, тем самым, поставив их при себе и т.д. Но, с другой стороны, не следует упускать из внимания и то обстоятельство, что свобода — емкое понятие. Так что приведенная характеристика присвоения вполне способна «работать» и в случае выхода за рамки «вещного» отношения к действительности, а также — имеет прямое отношение к освоению.

Весьма содержательный разговор о присвоении, причем, в качестве освоения (во всяком случае, в целом дело именно так обстоит) Маркс и Энгельс ведут в другом месте «Немецкой идеологии». Присвоение выступает здесь средством, с помощью которого коммунистически живущие люди «добиваются самодеятельности» [Там же. — С 68]. Т.е., в процессе присвоения человек приобретает способность самодеятельности, образуется, воспитывается. Присвоение выступает также средством, обеспечивающим человеку «существование» [Там же].

В рассматриваемом месте показано, что присвоение обусловлено, по крайней мере, тремя наиболее важными факторами. Прежде всего — объектом присвоения (освоения). Речь идет о предмете, подлежащем освоению. При этом в зависимости от степени универсальности присваиваемого предмета будет находиться и универсальный характер самого присвоения. Как присвоение объекта (здесь Маркс и Энгельс склонны рассматривать его в качестве производительных сил) освоение «представляет собой не что иное, как развитие индивидуальных способностей, соответствующих материальным орудиям производства. Уже по одному этому присвоение определенной совокупности орудий производства равносильно развитию определенной совокупности способностей самих индивидов» [Там же]. Здесь, таким образом, снова проводится идея образующего, воспитывающего значения присвоения (освоения).

Во-вторых, присвоение обусловлено в рассматриваемой работе «самими присваивающими индивидами». Ограниченные индивиды, — то ли в силу разделения труда, то ли в силу специфического развития, в силу того, что они располагают тем либо иным ограниченным орудием (откуда круг и характер их общения тоже ограничены), — осуществляют свою присваивающую активность также ограничено. Всесторонняя универсальная деятельность и такое же общение позволяют человеку осваивать мир также универсально, целостно, самодеятельно.

Наконец, в-третьих, освоение, по Марксу и Энгельсу, обусловлено «тем способом, каким оно должно быть осуществлено» [Там же]. Другими словами, речь идет о том, что сам характер присваивающей (осваивающей) активности может меняться, выступать различными способами, формами и т, д.

Так, одностороннее промышляюще-«вещное» присвоение, вернее, освоение, выступающее в такой форме, порождает «ненормальный», нечеловеческий способ удовлетворения угнетенным классом своих потребностей. Но и господствующие классы здесь страдают теми же недостатками освоения и самореализации [Там же. — С. 433-434].

Нетрудно понять: три названные моменты весьма тесно взаимосвязаны между собой, что и показано в «Немецкой идеологии». Но, с другой стороны, видимо, имеется и ряд других детерминаций реализации присваивающей (осваивающей) активности.

На страницах рассматриваемого произведения можно найти и многие другие идеи относительно присвоения, в частности, в условиях коммунистического общества и в обществах, предшествующих ему. Немало сказано о месте и роли освоения (присвоения) в обеспечении и осуществлении человеком самодеятельной активности. Весьма примечательна идея о присвоении в качестве освоения, выражающем способ удовлетворения человеком своих потребностей. Другими словами, — способ потребления, образования человека человеком, миром, действительностью. Из анализа присвоения, как оно фигурирует в «Немецкой идеологии», легко видеть совпадение во многом понятий присвоения и собственности. Причем, частная собственность, — с характерными атрибутами обладания, социально-экономического и политического неравенства, отчуждением человека и т.д., — совпадает с капиталистическим присвоением. Собственности общественной соответствует присвоение коммунистического человека. В качестве равносильного ему, как раз, Маркс часто использует термин «освоение».

В «Экономическо-философских рукописях 1844 года», особенно там, где Маркс характеризует коммунизм в зрелом виде [См.: Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года // Там же. — С. 113-127], мы, снова-таки, встречаемся с достаточно глубоким описанием присвоения, в целом совпадающего с освоением, свойственным коммунистическому человеку. По Марксу, в до сих пор протекшей истории, особенно капиталистической поры, «частная собственность является лишь чувственным выражением того, что человек становится в одно и то же время предметным для себя и вместе с тем чужим для самого себя и бесчеловечным предметом». Вместе с тем, «его проявление жизни оказывается его отчуждением от жизни, его приобщение к действительности — выключением его из действительности, чужой для него действительностью» [Там же. – С. 120]. «Точно также, - продолжает великий мыслитель, рисуя положение дел при подлинном коммунизме, — положительное упразднение частной собственности, т.е. чувственное присвоение человеком и для человека человеческой сущности и человеческой жизни, предметного человека и человеческих произведений, надо понимать не только в смысле непосредственного, одностороннего пользования вещью, не только в смысле владения, обладания. Человек присваивает себе свою всестороннюю сущность всесторонним образом, следовательно, как целостный человек. Каждое из его человеческих отношений к миру — зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, мышление, созерцание, ощущение, желание, деятельность, любовь, словом, все органы его индивидуальности, равно как и те органы, которые непосредственно по своей форме есть общественные органы, являются в своем предметном отношении, или в своем отношении к предмету, присвоением последнего. Присвоение человеческой действительности, ее отношение к предмету, это — осуществление на деле человеческой действительности, человеческая действенность и человеческое страдание, потому что страдание, понимаемое в человеческом смысле, есть самопотребление человека» [Там же. — С. 120-121].

Приведенная характеристика присвоения как освоения ближайшим образом светится целым рядом моментов. Выделим некоторые из них.

Во-первых, в условиях частнособственнического присвоения (предельно развито при капитализме) человек превращается в цель и средство деятельности. Причем, в том смысле, что выступает и целью и предметом извлечения наваров посредством эксплуатации утилизации, использования. В этом смысле, как раз, он выступает, как говорит Маркс, «в одно и то же время предметным для себя и вместе с тем чужим для самого себя и бесчеловечным предметом» [Там же. — С. 120]. Больше того. «Его проявление жизни оказывается его отчуждением от жизни, его приобщение к действительности — выключением его из действительности, чужой для него действительностью» [Там же]. Как нетрудно понять из приведенных слов мыслителя, а также из употребления им термина «предметность», здесь, речь идет о том, что человек частнособственническим (капиталистическим) присвоением, соответственно, таким же освоением, «вещефицируется» с вытекающими отсюда следствиями. Оно и понятно: «быть предметным для себя и вместе с тем чужим для самого себя и бесчеловечным предметом» можно лишь вследствие «вещефицирующего» отчуждения.

Между тем, во-вторых, совершенно противоположное происходит с человеком и его действительностью, жизнью в результате преодоления («положительного упразднения») частнособственнического присвоения. Маркс прямо об этом говорит: «положительное упразднение частной собственности, т.е. чувственное присвоение человеком и для человека человеческой сущности и человеческой жизни, предметного человека и человеческих произведений, надо понимать не только в смысле непосредственного, одностороннего пользования вещью, не только в смысле владения, обладания» [Там же], как это имеет место в вещефицирующем присвоении и освоении.

В-третьих, присвоение коммунистического человека (как и освоение) выступает множеством форм и сторон (причем, как на единичном, так и на общем, общественном уровнях), дабы они могли исчерпывающе выразить всестороннюю действительность человека. Ведь «человеческая действительность столь же многообразна, как многообразны определения человеческой сущности и человеческая деятельность» [Там же. — 121].

В-четвертых, многообразие разновидностей освоения, в конечном счете, должно образовать известную целостность, выражающую целостность самого человека.

В-пятых, то либо иное конкретное присвоение — это предметное отношение человека к соответствующему предмету, поскольку последний втягивается в орбиту человеческой жизнедеятельности. Это значит, он становится предметом человеческой действительности не исключительно сам по себе, по своим первозданным смыслам и значениям, а прежде всего, под углом зрения того, что нужно человеку, что в данном предмете находит человеческая деятельность. Еще точнее. Присвоение есть осуществление «на деле человеческой действительности», т.е., преобразование окружающих предметов, создание человеческого предметного мира и т.д. Заметим только: в производящем творчестве (практике как производстве) любой предмет выступает в качестве «вещи». Другими словами, тем, из чего собственное, бытийное (природное) начало почти «изгнано». Однако, сохранено, подлежащее утилизации, использованию для гонки чистогана и т.п. Именно потому присвоение здесь никогда не тождественно освоению. Ибо в последнем отношение к предмету не ограничивается лишь человеческим, - к тому же, сведенным к индивидуализму как атомарности, потребительству, жажде «вещного» обогащения и другим отчужденным формам, - отношением, вмещая также присутствие бытия. Повторимся, если, все же, производящее сознание усматривает «тождество» освоения и присвоения, то лишь в том смысле, что освоение выступает частным случаем присвоения. Этот момент, надо сказать, Маркс не всегда замечает.

В-шестых, присвоение, как нетрудно понять из сказанного, есть не только человеческое отношение человека к некоторой предметности. В качестве такового оно есть также деятельность (воздействие) человека на данный предмет. И с другой стороны, в качестве отношения и воздействия оно, естественно, выступает в той или иной форме также сознанием как предмета, так и данного воздействия и данного отношения. Как очевидно, в частности, из «Немецкой идеологии», если сугубо присваивающая деятельность современного Марксу, буржуазного человека исчерпывается деятельностью в качестве действия, то осваивающая деятельность (во всяком случае, коммунистического человека) восходит к поступку. Это, собственно, вытекает из идеи о всесторонней сущности человека, которая, разумеется, не может быть исчерпана воздействующим отношением к предметам. Вытекает этот вывод также из следующего нашего пункта.

В-седьмых, согласно Марксу, присвоение выступает двуединством человеческой действенности и страдания. Кое-что из того, как понимать действенно-страдательную черту освоения, сказано нами в другом месте [См.: Алиев Ш.Г. Осваивающая практика: категории — становление — реальность // Там же. — С. 121-123]. Во всяком случае, смысл выражений «человеческая действенность» и «человеческое страдание» никак не может быть выражено в деятельном отношении к предметам, коль скоро оно имеет действующий (в смысле «действие») характер. Лишь поступательность, — вот, что адекватно передает смысл и содержание означенных выражений. И, коль скоро, согласно Марксу, «страдание, понимаемое в человеческом смысле, есть самопотребление человека» [Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года // Там же. — С. 121], другими словами, его самотворчество, то действенность выступает активным поступающе-озабоченным участием человека в жизни своего окружения.

Подчеркнем еще раз. Как Марксом, так и его современниками, равно многими исследователями наших дней, развивающими изыскания на почве производящей практики, сплошь и рядом «освоение» употребляется, подменяющим (и справедливо) понятие «присвоение», точней, выступает в смысле присвоения. Что касается Маркса, однако, мы должны сделать оговорку того свойства, что, по крайней мере, в рассмотренных нами случаях речь о присвоении и освоении у него в основном шла применительно к коммунистическому (событийному) обществу. Здесь практика из производящей данности «возвращается к себе» как к со-бытийному и событийному произведению. А присвоение (как человеческая способность, деятельность), тем более, активность события, действительно, будет во многом совпадать с освоением. Правильней сказать, они могут и будут совпадать, если присвоение, — и как человеческая деятельность, и как активность события, — лишается «вещно»-технической, частнособственнической сути, для выражения коей, собственно, оно возникло. Если, далее (и это важней всего), освоение и присвоение, выступая моментами событийной практики, выражая собственно человеческое (освоение) и собственно событийное (присвоение), будут взаимополагать и даже переходить друг в друга как стороны подлинного противоречия, коим предстает практика. Имеющее же место «совпадение» в производяще-технической действительности, — это совпадение частнособственнического присвоения и «освоения» (сведенного к такому присвоению). Между тем, подлинное освоение и такое же присвоение в рассматриваемых условиях, как они (освоение и присвоение) открываются в свете событийности (здесь неважно, что освоение представляет), не совпадают. Это очевидно даже в свете ближайшего лингвистического их соотнесения.

На самом деле. Если сопоставить «освоение» и «присвоение», причем, взяв их непосредственно, так сказать, «в натуральную величину», то нельзя не заметить весьма далекую «близость» между ними. Находить тесную близость, сращенность, прямо-таки, подмывает их почти одинаковая начертанность. Они разнятся, вроде, лишь начальными буквами. В одном случае мы имеем дело с при-своением, а в другом — о-своением. Но, как раз, это, различие начал обнаруживает принципиальную разницу между данными понятиями.

Конечно, в присвоении технико-производяще образованному уху (особенно «закоренелому») слышится нечто от, — хоть и, всяко упрятываемой, неполноты и односторонности действия, — тем не менее, «самонадеянности», «насильственности». Да, произвольное, властное, принудительно навязываемое человеком тем либо иным предметам (в том числе другому человеку), потому обретающим облик «вещей». Как раз отсюда освоение предстает неким «недоделком» присвоения, недоприсвоением. Собственно, такой полумерой оно и выглядит в обычно-производящих представлениях, вершась главным образом с тем, кто своит. Так измениться (скажем, через обучение), — чтобы стать для других (людей, «вещей») «своим». То есть, войти в доверие, быть впущенным в круг, найти место и т.д., или, переделав их (означенным манером), превратить в свои. Причем, подразумеваемое в термине «свой» здесь весьма размыто. И, как бы там ни было, не выходит за рамки смыслов «владение», «обладание», «использование».

Вместе с тем (это следует повторить), даже производяще-промышляющее «ухо» где-то чувствует нутром, «чует», — а событийная настроенность слышит очевидно, — что свою обладательскую власть, произвол человек (конечное, ограниченное сущее) в присвоении (следовательно, производном от него «освоении») вершит над вещами неполно, временно, условно. Как чувствуется, дело обстоит, — пусть для технико-производящего сознания не отчетливо, — следующим образом. За всем, как он (человек) присваивающе властвует над «вещами», — какими видит их, во что превращает, как относится, — кроется нечто еще иное, «потустороннее». Оно-то в известном смысле дозволяет, попустительствует, покровительствует даже такому неподлинному обхождению людей со своим окружением. По большому счету, именно данному, так сказать, «потустороннему», как будет показано ниже, принадлежит способность-атрибут присвоения.

По сути, подобно тому, как в некоторый, сам по себе достаточный текст можно (на полях, между строк) вправить вписки, так и человек (особенно производящий) осуществляет свое присвоение. Иначе и не может быть. Ведь человек присваивает в мире, который, как-то известно, возник и существует отнюдь не благодаря его (человека) стараниям. Больше. Здесь сам человек поставлен (присвоен, высвоен) на свойственное ему присвоение: конечное, временное, недостаточное в себе...

Так что, благодаря «при...», человеческое присвоение (во всяком случае, в слышании событийной настроенности) всегда страдает неполнотой, односторонностью, условностью совершаемого.

Тем временем, иначе звучит, иную функцию выполняет «о...» в освоении по его подлинности. Тут произвольная самонадеянная активность человека смягчена. Предполагается известный момент сотрудничества, совместного творчества, сосуществования, взаимной открытости человека и бытийно сущего. Тем самым, как нетрудно видеть, освоение как бы выводиться из-под зависимости от «присвоения». Тем более,

производящего, где оскопляется вплоть до неузнаваемости. Высвободившись, оно (освоение) обретает статус чего-то самостоятельного, даже противостоящего присвоению, более полного и самодостаточного, нежели последнее.

Освоение, стало быть, как оно открывается в свете событийности, основано (и предполагает) на понимании подлинного значения совершаемого и вершащегося. Причем, — не только в смысле сознания, но, главным образом, реального со-участного, то есть, вершащего. Иначе говоря, кто понимает происходящее, он и участвует в данном процессе: сам происходит и служит (снова-таки, не только пассивно, но активно) происхождению, вершению. Освоение в этом смысле предполагает диалектику: диалектическое отношение и созидание вещей в мире, о чем выше говорилось.

Ради краткости не будем вдаваться в существо понимания, сославшись на уже написанное нами. Но из этого «существа» вытекает довольно значимое касательно практической деятельности, проявлением чего освоение (впрочем, и присвоение) выступает. Освоение, следовательно, практика (еще точнее, произведенческая практика) как освоение, — это деятельность человека, умеющего внимать и проникать в себя самого и сущее, открывать (в том числе через откровение), изводить в-себе-сущее, собрав соответствующие поводы, в непотаенность. Присваивающий произвол, воля к власти человека здесь замещается озабоченной (в указанном выше смысле) ко всему сущему властью над данной волей. И, вообще, человек поднимается над своей субъективной данностью. Точно так же — объективной.

Как нетрудно видеть отсюда, освоение и произведение, вроде, буквально совпадают. Выходит, стало быть, поскольку что-то тут излишне, дабы не «множить сущности» (В. Оккам), от одной из них следует избавиться. Между тем, не стоит торопиться. Мы уже видели, что произведенческая активность может протекать различно. Она вершится и без понимания, и безотчетно для вершителя, и, вообще, не осваивая, что довольно часто встречается, об этом ниже.

Собственно, освоение тоже может вершиться вне понимания, будучи еще в-себе, реализуясь «за спиной» людей, в общеисторическом плане. Так что, связь понимания и освоения имеет место, когда освоение развернулось для-себя, так либо иначе, вершится человеком самоотчетно.

Между тем, развернуто осваивающим произведенческое творчество становится с самого начала, осуществляясь не только с пониманием, но также, как выше неоднократно указывалось, поступающе. Поступающему существу нашей деятельности мы уделили достаточно внимания. Касательно же понимания лишь заметим, что именно благодаря пониманию, вещи открываются человеку своей подлинной данностью, извещая нас о жизни, бытии, самих себе и своем окружении. Будучи вестями, пониманием они, среди прочего, открываются своими возможностями, способностями, перспективами нашего с ними обхождения. Мы, стало быть, понимаем (порой даже не давая себе в том ясного отчета), что данная вещь для нас и для бытия значит, что в ней таится и ждет своего выведения на свет. И коль скоро, вещные возможности, перспективы, становятся также нашими, образующими нас, перспективами и т.д., мы находим, что, как и для чего должны в этой связи поступить.

Но всего емче, полнокровней человеческое произведенческое творчество выступает освоением, когда понимание и поступление, вообще, весь процесс поднят на уровень сознательности (событийной моральности). Лишь сознательная произведенческая практика в полном смысле слова носит осваивающий характер. И лишь такая осваивающая практика, реализующаяся сознательно, в высшей данности морали, обнаруживается своей сутью. Таким образом, мы дошли-таки, до фиксации освоения как сути произведенческой практики.

Освоение в подлинном смысле налицо тогда, когда на произведенческой практике человек высоко сознательно устраивает действительность по событийным (своим и бытия, события) потребностям, устремлениям. Практическая деятельность вершится осваивающе, коль скоро мастер поступает на всех этапах своей деятельности не стихийно, безотчетно, но сознанием, осмысленно, возвышаясь до событийной моральности. Поступающе и понимающе творящий, высоко сознательный человек не образуется (вос-питывается) только ради осуществления своих (человеческих, вернее, субъективных) потребностей и устремлений. Он должен жить (и это прежде всего) также, устраивая влечения, запросы бытийно-сущего, зовы бытия и времени. Он призван жить в мире озабоченно. Событийная моральность никак не уместима в узких мерках исключительно человеческих реалий (как бы даже они ни были благими). Без открытости бытию, событийности, озабоченного отношения к окружению, она мало что значит.

Так произведенческий человек образуется, существует, творит, осваивая мир событийно. Отсюда понятно: процесс освоения как таковой не уместим в мерах и формах технической деятельности, тем более, производящего толка, где, тем не менее, человек берет на себя миссию «центра» и «устроителя» мира путем всевозможной присваивающей активности. Осваивающий человек не только не диктует миру, вещам, — тем более внешне (путем насильственно-утилизующего, «овещняющего» воздействия), — собственную волю, но и сам приспосабливается к миру, становится своим, проникается им.

Если присвоение насыщено существом частнособственнической, того хуже, производяще-технической, утилизующей активности и здесь нет никакой поступательности, понимания, — точнее, они сведены к «вещности», технике, потребительству, — то освоение (противостоящее присвоению), в точном смысле слова, выражает и проявляет практику по ее подлинности, полноте, выходящих за пределы производящего бытия. «Вещно» присваивающий человек, как известно, действует безбытийно. И эта безбытийность человеческого присвоения двоякого рода: предмета присвоения, и самого себя. Присваивая (даже, когда не живешь производяще), невозможно пребывать, жить со-бытийно, тем более, событийно. И, если, присваивая, люди своят небытие и небытийно, то освоение характеризуется именно бытийственностью, событием. Дело обстоит так и в случае неразвитого освоения, освоения-в-себе, в общеисторическом плане.

Выше мы показали, что в социалистически становящемся постиндустриализме, — в силу утверждения там общественной собственности, насыщения труда произведенчески-созидательным содержанием и смыслами, строительством социалистической экономики, развивающейся на инновационной, внутриресурсной основе, духовно-практическим перерождением человека, формированием у него высокой сознательности, морали, соответствующими социально-культурными преобразованиями, — осваивающее мироотношение утверждается и неуклонно ширится. И, уж конечно, с данным освоением человеческое присвоение, особенноформирующееся производящими условиями, уже не имеет почти ничего общего. Ибо оно выражает односторонний момент реализации действующей активности человека, характеризующей последнего только как производящего, промышляющего, «имеющего» (в противоположность бытийствующему) существа. Реального понимания и поступления, не говоря уже о событийной моральности, от такой активности нечего ждать.

До такого крайнего уплощения присвоение в допроизводящей истории не доходит. Здесь присвоение, как бы оно ни выглядело, в какие бы формы ни выливалось, что бы ни присваивалось и кто бы ни присваивал, — всегда совершается людьми при участии сверхъестественных сил, с благоволения, а то и прямого «дара» («благодати») сил «свыше», Бога. Как власть, так и богатства, все, чем располагает, человек усматривает, расценивает «Божественной милостью», «благодатью», как-либо санкционированным Богом, в лучшем случае, «заслуживаемым». Царь — не просто царь, но «царь от Бога», «помазанник Божий». Точно также и достижения, богатства, выпадающие жизненные успехи, невзгоды, испытания, — все прежде всего и главным образом, «от Бога», «судьбы», «рока», других «магических», «анимистических», «тотемных» и т.п. сил, коими действительность исполнена...

Поскольку в производяще-присваивающей деятельности предметам приписывают, навязывают, исходящие от лишь человека свойства и качества, обычно инородные самим предметам, процесс данного присвоения не может не выступать аналогом производяще-технической добычи, промышления, приватизации. Одним словом, своей присваивающей активностью производящий человек окружающим сущим так манипулирует, чтобы оно находилось, было поставлено при нем (человеке, еще точнее, производстве), осуществляемом деле, чтобы всем присвоенным можно было «вещно»-потребительски владеть, распоряжаться, пользоваться. Вообще, в производящей, частнособственнической деятельности налицо лишь одностороннее движение: человек захвачен «вещно»-оскопленной, утилизующей экспансией (поступью) вовне.

Движения противоположного, непременно предполагающего осуществление человека (преобразование его природой, сущими в противоположность очеловечиванию сущего), что свойственно произведению, соответственно, освоению, здесь трудно найти. В присваивающей активности, как правило, речь о сдвигах, переменах в «вещах» (присвоения), но ничуть не в человеке.

Присвоение, — не забудем, речь о присвоении производящем, — предполагает существование человека в качестве субъекта (причем, «вещного», технико-потребительствующего и т.д.), в противоположность объектам (присвоения). Между тем, освоение, как раз, начинается с преодоления субъект-объектной данности вещей, вообще, господствующего положения человека в процессах созидания. Больше того, его в данных процессах еще может и не быть, коль скоро человек (даже произведенчески созидающий) участвует здесь, не поднявшись за рамки частнособственнических отношений, не понимая что творит, не поступая, не высоко сознательно, поэтически. Лишь совокупностью данных моментов, как указывалось, выказывает себя освоение как суть произведения.

Если в процессе производящего присвоения объектом оказывается другой человек, то как таковой он выступает в качестве «вещи». С предметами как «вещами» всегда что-то делают: манипулируют, оперируют, прикрепляя их то к тому, то к другому субъекту (юридическому, так сказать, лицу), делу, институту, организации, какой-либо государственно-технической сущности, «вещи» и т.п. для владения пользования, распоряжения. Так что, присвоенный (как-либо) одним человеком другой (по крайней мере, для присвоившего) уже не может приниматься, иметь к себе отношение как к человеку в подлинном смысле. Он низведен до обыкновенной «вещи». Производящее присвоение, — вот, по большому счету, тот механизм, который, не обязательно на рынке, но, поскольку работает, все «овещняет», оскопляет, «частностит». В случае подлинного освоения же подобного рода явления категорически исключены, невозможны.

Итак, коль скоро человеку ведома в основном производяще-техническая, — преобразующая, добывающая, приобретательская, накопительская, потребительская, манипулятивная и т.д., — деятельность, где окружающие вещи, в том числе сам человек, превращены в объекты присвоения, пребывают в состоянии-наличия, там господствует лишь присваивающее мироотношение. По сути, уже пребывание состоянием-в-наличии, «вещи» выражает (по крайней мере, на философском языке): она втянута в капиталистические частнособственнические отношения и, так или иначе, присвоена какой-либо и чьей-либо собственностью. Повторимся: вещи, превращенные в «вещи», — уже присвоены, захвачены присваивающей активностью...

И не удивительно, что самое большее «освоение» (если о нем здесь заходит речь) выступает присвоением, даже частным случаем последнего. Потому-то можно употреблять термин «присвоение» вместо «освоения». Даже на постиндустриальной стадии буржуазной действительности освоение, по существу, не выходит за рамки присваивающей («вещно»-технической) активности людей. И в таком ключе Маркс правомерно смешивает данные термины.

Между тем, мы видели: в реалиях социализма освоение эмансипируется, оформляется содержательно по мере развития, строительства нового общества на путях к событию. Все более обособляясь от присвоения, оно доходит до полной противоположности последнему. Подчас, — даже без ведома своих носителей и вершителей.

Особенно часто обращаются на первых порах к освоению в той данности, где оно (освоение), мало чем отличается от присвоения. Речь идет о познавательной области, где, на самом деле, освоение, совпадает с присвоением, реализуясь познавательным отношением человека к миру.

Можно даже видеть: к освоению авторы апеллируют, вслед за Марксом, как бы выражая недовольство против засилья метафизики и производяще-присваивающего мироотношения, причем, не только в познании. У ряда отечественных авторов освоение как таковое фигурирует (наиболее рельефно в сфере познания) поначалу как в известном смысле не вполне осознанный протест и стремление преодолеть одноплоскостное, одномерное проявление человеческого существования, навязываемое вещам тем же производяще-присваивающим подходом. На классически-индустриальном этапе надобности в таком протесте еще нет. Больше того. Здесь еще должен развиться, подняться и абсолютизироваться в качестве мировоззренческой установки гносеологический либо какой другой однобокий подход к действительности как разновидности Нововременной метафизичности. Вот почему, в дополнение к сказанному, ведущиеся разговоры не выводят освоение из языкового поля, царящего здесь присвоения, и рассматривают его в качестве момента человеческого присвоения. По мере же наполнения практики произведенческим, событийным началом (особенно с приходом реального социализма) освоение эмансипируется из такой своей данности и насыщается произведенческим содержанием. В конечном итоге, — обретает статус сути произведенческой практики.

Дабы продолжить осмысление хотя бы некоторых особенностей так представшего освоения, заметим, что и присвоение обнаруживается в различных своих данностях. Так, было бы легко показать, что в традиционных частнособственнических обществах оно довольно отлично от того, как обнаруживается, главное, выступает в активности производящего человека. Вместе с тем, можно вести речь о присвоении, которое не столько отчеловечно, сколько есть прерогатива события. Об этом мы говорили, характеризуя событие в третьем разделе книги «Образование событийного человеческого бытия», куда обращались неоднократно.

sgaliev

Другие особенности освоения как сути произведенческой практики

Как мы установили, производящей практикой освоение не выказывается по своей подлинности, производящее творчество не выражает его. Зато на это, несомненно, способно творчество (практика) произведенческое. Такой вывод, кстати, подсказывают даже значения освоения в естественном языке (несмотря на засилье здесь технико-отчужденных форм), в частности, из цитированного выше «Литературного словаря» [См. Словарь современного русского литературного языка // Там же].

Ближайшее осмысление освоения по данному источнику, а также по словарю В.И. Даля обнаруживает: в освоении всегда содержатся, взаимно полагая друг друга, два рода творчества, очевидно непроизводящего характера. Как мы неоднократно указывали, один из них связан с предметизацией (предметотворчеством), переводом некоторого в-себе и внешне-сущего в открытое естествование. Другой род выражает образование, приведение в открытость, развертывание человека, человекопроизведение. Мы также установили, какими особенностями (поступательность, понимание, событийная моральность и т.д.) светится произведение, коль скоро осваивает. Тем более, — когда освоение выступает его сутью. Установили, далее: открывая, одействляя сущее, осваивающий человек придает ему не только значимые для себя качества, достоинства, почерпнутые, опять-таки, далеко не просто из субъективности. Вместе с обогащением своего окружения новым существованием таким образом, на данной основе, во-вторых, человек сам образуется, воспитывается, обновляется. Он осваивающе творится не только выведенным (продуцированным) в действительность предметным содержанием, опытом, как средством, материалом своего потребления, воспитания. Он осваивается (воспитывается, образуется, потребляется) также результатами праксической деятельности. Причем, — не только и не столько для самого себя (для обеспечения своей субъективности), но также и даже главным образом для бытия, времени, мира, для своего событийного присутствия. Открыто сущее, действительное, истинное осваивающе-произведенческой практики, конечно же, не присутствует иначе.

И, тем не менее. Прослеживая все это, мы упускаем-таки, еще один момент, который, к тому же, буквально уже на языке. Чтобы он не мог не быть озвучен, сделаем еще два замечания.

Во-первых, утверждая в предыдущем разделе, что в процессе и результатах освоения светится не только человекозначимое, но также естественное, идущее от бытия, события, как-то не акцентировалось, что эта самая бытийная светимость осваиваемых вещей имеет место не просто благодаря, так сказать, доброте, заботе, зрелости и проч. Человека как некоторого умудренного творца, который понял, что живя, надо дать жить и другим и т.п. Дело здесь в несколько ином. А именно: в любом произведенчески осуществляемом созидании, как мы уже знаем, человек трудится не в одиночку, но со-вместно с бытием. Причем, — так, что именно последнему принадлежит главенство в процессе и результатах созидания. Означенное имеет место даже там, где человек мало что понимает в вершащемся, далеко не адекватен в отчете относительно данного вершения. Между тем, освоение, произведение как освоение тем, как раз, отличается, что здесь момент осознанности вершимого, подлинного понимания происходящего (как и что созидается) непременно присутствует. Человек не осваивает мир, вещи в подлинном смысле, коль скоро не сознает, не понимает, что делает. Если этого всего нет, он, в лучшем случае, осваивает лишь в-себе, безотчетным освоением, разумеется, с вытекающими отсюда следствиями. Они-то, в частности, обрекают его на участь, несомой половодьем, «щепки»...

Теперь второе. Освоение есть не простое единство предметизации и человекообразования. И, конечно же, оно не исчерпывается данными проявлениями, хоть и образующими его основу. В другом месте [См. Алиев Ш.Г. Практика как освоение. Освоение как способ человеческого бытия. — Там же. — С. 63-78, 79-92] мы показали, что освоение на этой основе разворачивается как действительность: 1) целостностью духовного и практического, 2) триединством деятельности, сознания и отношений по поводу осваиваемого, 3) воплощенным единством «трех стволов» (И. Кант) человеческой самореализации (интеллекта, воли и воображения) и, соответственно, 4) для-себя-бытийным (Гегель) «сплавом» истины, красоты, добра и любви. Предстоя так, освоение, несомненно, носит понимающий, поступающий, событийный, значит, сознательно-моральный характер. Причем, моральность данная событийной природы, — это следует не забывать.
1.
Вот, как раз, первое и второе означает что освоение, произведение как освоение непременно совершается поэтически. Осваивающее созидание всегда поэтично. Оно перестает слыть освоением, утратив поэтичность.

Так что, и предметотворчество и человекообразование (причем, со всеми, составляющими их деятельностями), вершась осваивающе-произведенческим процессом событийного созидания, понимающе, осмысленно, ответственно, свободно, — короче, тем, что образует высокую сознательность, — не может не протекать поэтически. И надо видеть: черта поэтичности вытекает не только из указанных особенностей осваивающего созидания, но также других. Вообще, поэтичность присуща не только осваивающему произведению. В принципе, любое произведение, коль скоро оно действительно таково, поэтично. Повторимся, уже в который раз, речь о поэтичности в том смысле, что созидая вещи вовне или внутри себя, человек со-творчествует с бытием.

Итак, лишь произведенческой практике дозволено рассчитывать на свое осваивающее протекание. Соответственно, только как произведение возможно подлинное освоение. Не всякая произведенческая активность выражает освоение. Вряд ли можно допустить, чтобы произведение, совершаемое бессознательно, не осмысленно, без понимания (а если и поддается отчетности, то в форме поверхностных и превратных видений), признавалось осваивающим. Ближайшим образом, именно произведение, протекающее высокосознательно, — среди прочего, при понимании (точнее, сознании), что, как и для чего человек поступает, как это ответствует запросам бытийно-онтологического порядка и подлинной человечности, что дозволено событийному (и, надо думать, со- бытийному) человеческому бытию, что человек не позволит себе, чем экзистенциально озабочены его воля и дух, — все это должно быть принято освоением.

Сомнительно, чтобы натурально-личная практика, что то же, практика человека, живущего прибытийно, «претендовала» (по крайней мере, в существовании отдельно взятых представителей и носителей) на статус освоения. Не правомерно было бы, видимо, практику прибытийного человека, — живущего прибытии, под полным покровом бытия, не выбравшегося из природы, не отделившегося от природы так называемой «искусственной природой», культурой, несамостоятельного, потребляющего в основном продукты-дары природы, — мыслить действительно произведением. Выше мы правильно квалифицировали его как произведение-в-себе, поскольку аспект творчества, самостоятельности, исходящего от человека, пребывает еще на уровне минимума, скажем так, «детскости»...

Неверно также расценивать освоением произведенческое творчество, где активности предметоформирования и человекообразования оторваны друг от друга. Это, опять-таки, нередко встречается в жизнедеятельности людей отношений личной зависимости. Оно довольно частый «гость» в производящей практике (живописцев, музыкантов и т.д.), где произведенческая активность в определенной области может даже сочетаться с производящей активностью во всех остальных сферах человеческого существования.

Освоение, стало быть, должно относить к произведенческому способу существования человека, выступающему событийно. Или даже — со-бытийно, поскольку в дособытийной истории событийное могло обнаруживать себя в форме со-бытийности. Если событийность (и даже со-бытийность) в жизнедеятельности отдельно взятого человека дособытийная история являла лишь случайно, редчайшими исключениями, «через невозможное», то (повторим, сказанное на первых страницах) в общеисторическом плане со-бытийное начало, равно освоение, имеет место постоянно. Ибо история, — как и где бы ни вершилась, как ни представлялась, как люди ни были бы далеки от понимания, что творят, — всегда есть бытийно-исторический, осваивающий процесс. Вот почему, кстати, освоение в протекшей до сих пор истории надо находить главным образом в плане общеисторическом, в жизнедеятельности народов, человечества, общества. Что правда — лишь в-себе...

Только в событийном человеческом бытии отдельный человек дорастает до осваивающего творчества. Только здесь человек экзистирует, — и не случайно, не в порядке исключения, как это имеет место в протекшей истории, а так, что иначе не может быть, — диалектическим единством предметизации и человекопроизведения. Причем, это единство сочетается с поэтичностью и событийной моральностью с полным регистром экспликантов (высокая сознательность, ответственность, поступательность, экзистенциальная забота о внешнем и внутреннем окружении и т.д.), охватываемых данным понятием. Не только событийное человеческое бытие, но и способ его существования предполагает взаимосвязь, взаимообусловленность отмеченных да и других особенностей. И данный способ существования событийного человеческого бытия (произведенческая практика), повторимся, по своей сути осваивающая, освоение.

Освоение в качестве некоторой предметной целостности невозможно без протекания человеческого творчества моральным, точнее, событийно-моральным процессом, предполагающим означенные проявления. Особое место среди них, несомненно, принадлежит свободе. Выше мы о данной, неотъемлемой стороне событийной моральности довольно мало говорили. Правда, в других наших публикациях [См. Алиев Ш.Г. О человеческой свободе // http://filosofia.ru/76734/; его же: Добро и зло в нравственности (некоторые аспекты) // «Горизонты образования. — 1(23), Севастополь, 2008. — С. 6-14; Алиев Ш.Г., Глушак А.С. Своеобразие нравственного (некоторые аспекты) // Філософскі пошуки. — вип. XXIV. — Львыв-Одеса: соцыо-центр европи, 2008] этот пробел более менее компенсирован... Добавим здесь лишь, что мы обычно свободу рассматривали как лишь выражение человеческой активности. Это, как теперь ясно, не совсем верно, о чем ниже.
2.
Раскрывая существо подлинного освоения и произведенческой практики, совпадение произведенческого творчества с освоением, мы обнаруживаем, что в сущностном плане они — одно и то же. Нельзя при сем не видеть: если как таковое освоение всегда есть произведенческая практика, то последняя, тем более практика вообще, творчество, — категория более емкая и широкая нежели освоение. Мы уже знаем, не всякая произведенческая деятельность есть освоение. Им может быть (а по сути всегда выступает) только та целостность предметизации или человекопроизведения (а то и обе, вместе взятые), которая, выражая событийное человеческое бытие, осуществляется высокосознательно, событийно-морально.

Беря во внимание очевидный факт, что освоение — то же, что и практика означенного достоинства, — оставляя в стороне не осваивающие разновидности практики, нетрудно убедиться в некорректности встречающегося у многих авторов выражения «практическое освоение». Подобные выражения могут иметь смысл, когда бы в них, по крайней мере, наблюдалось намерение «подтянуть» практику, о которой ведут разговор, до осваивающего состояния. Или — наоборот, что, к сожалению, более вероятно. Не будем здесь касаться бездумных словосочетаний, коими литература также изобилует.

Допустимо означенное выражение и когда (коль скоро это надо) освоение сводится к присвоению. Благодаря этому «освоение» и «практика» (о чем выше говорилось) представимы самостоятельными вещами, могущими «сочетаться» как угодно. Имеется еще один аспект правомерного использования термина «практическое освоение». Это, — когда термин данный означает нравственное в человеческом существовании. Опять-таки, под выражением «нравственное», «нравственность» понимается нечто принципиально иное, чем обычно представляют (См. 3.6., 4.2.).

Поскольку, строго говоря, непрактического освоения на самом деле не бывает, и освоение выступает некоторой конкретизацией практики (всегда конкретно-исторической, надо понимать), правильней будет выражение «осваивающая практика». Освоение, к тому же (не забудем это), занимает лишь часть объема практики, — пусть наиболее значимую для нынешнего человечества и будущего, по крайней мере, обозримого.

Будучи с практикой в обозначенном смысле одним и тем же, освоение (как осваивающая практика, причем, произведенческая, событийная и т.д.), подобно практике вообще, непременно должно быть понимаемо специфическим способом бытия человека в мире. Нет, думается, необходимости изъясняться на предмет соотношения осваивающей практики с той «материей» (событийным человеческим бытием), движением которой она выступает. Для прошедшего «горнило» материалистической диалектики, вопрос данный достаточно банален. Осмысливая его, следует только не забывать, что осваивающая практика выражает не просто движение событийного человеческого бытия (у последнего, как у всякого другого сущего, может быть бесконечное множество движений), а способ существования. То есть такое движение, которое наиболее значимо, сущностно для нашей «материи». Но речь надо, далее, вести не только о способе существования, а о специфическом способе существования... Другими словами, — специфицирующем, отличающем нашу «материю» от всех иных и т.д.

sgaliev

Свобода, игра, искусство, любовь как характеристики освоения


Отметим еще кой-какие черты освоения применительно к событийному человеческому бытию.

Как таковое освоение, выступающее в наиболее развитой форме и вне своих превращенных данностей, имеет место там и тогда, где человек реализует себя истинно и истовствуя (в сопринадлежности бытию и времени), в горизонте событийности. И, разумеется, — свободно.

Речь идет о подлинной свободе, внутри которой человек выбирает, отвечает, осуществляется самодеятельно, озабоченно, сознавая при сем обстоятельства, коими призван и послан, в коих, к тому же, творит. Сказанное только что, конечно же, не означает, что свобода есть только человеческая характеристика. Она выступает такой данностью, соответственно, определением моральности лишь производящего человека. Самое большее, в лице авторов преимущественно нигилистического уклона (по крайней мере, граничащих с ним), свобода «выбирается» за пределы исключительно человеческой привязки: в то, что, по ним, выступает как «ничто» (Ж.-П. Сартр).

Между тем, произведенческая практика, деятельность и сознание событийно-морального человека свободу тоже не ограничивает пределами человеческой активности. Но, в отличие от понимания нигилистов, барахтающихся в болоте производящего существования, она (свобода) не предстает здесь в своей зачеловечности, чем-то негативным. Напротив, есть в высшей степени положительная, жизнеутверждающая, связывающая человека с бытием, превращающая человеческую жизнь в событийность, категория. И свобода данная настолько развита по сравнению с тем, как доступна производящему человеку, что в мире производства об этом намекают только, выражаясь словами Маркса, «детские игры». Именно, доросши до такой свободной активности, открытой бытию, человек «способен превозмочь» и превратить производящий труд, вообще, всякий труд «в средство своего развития» (далеко не просто в механико-диалектическом смысле), развития мира и даже (насколько возможно) событийности.

И такой свободный, созидательный, осваивающе-произведенческий труд, разумеется, не может быть не отмерен свободным временем. Соответственно, значимость, достоинство, можно и так сказать, «стоимость» созижденных им продуктов будет определяться тем, как и насколько они послужат развертыванию человека, какие просторы предоставляют, стимулируют людей на дальнейшее созидание.

Вместе с тем, имея в виду, что созидательное творчество не есть исключительно человеческое поприще, но и в первую очередь, бытия, мера созижденного человеком совместно с бытием продукта вмещает также, так сказать, «работу» бытия. И, конечно же, «работу», — не столько в смысле какое количество «труда» бытие вкладывает в одействленный продукт, сколько в смысле полноты присутствия бытия в последнем, предоставляемыми им возможностями дальнейшего углубления со-творчества человека с бытием.

Поскольку же, как мастерское, так, тем более, бытийное участие в созидательном творчестве продукта никак невозможно выразить количественными параметрами, постольку отпадает возможность и необходимость стоимостного подхода, стоимостных отношений вообще. Произведенные продукты не уместимы здесь. Потому-то и оказывается, что они, строго говоря, по меркам стоимостных отношений, непременно опутывающих товары на производящем рынке, становятся «бесценными».

Как сказано выше, к этому ведет все в событийно-произведенческой реальности. С самого начала, разумеется, высокоразвитые производительные силы, разворачивающиеся на четвертой волне НТП, предполагающие конвергентную технологию, высоко информатизированные интеллектуальные системы. А главное — умеющего совладать со всем этим и своими продуктивно-созидательными потребностями, возможностями, всесторонне развитого человека. Он уже настолько сформирован, что, высвобожденный из оков производяще-экспансивной активности, способен осуществлять дальнейшее созидание и наращение общественного богатства на путях подлинной инновации, интенсивной экономики. Складывающаяся вокруг производительных сил, общественная собственность, другие общественные (не только производственные) отношения, адекватное, продуктивно-потребляющее отношение к информации, — лишь подкрепляют, делают необходимым, высвобождают именно такое движение. Так произведенчески-событийный человек обретает свободу подлинного творчества, стало быть, подлинную свободу.

Разворачивающийся ею, человек дорастает до способности выдерживать откровенное со-присутствие бытия в событии. Это, среди прочего, означает, что, осваивая действительность, он живет, творит, хоть и событийно (при сознаваемом и готовом с его стороны покрове бытия), тем не менее, — идет собственным путем, поступая на собственный страх и риск. Природы этого страха («страха Господня») выше мы имели возможность коснуться. Самое главное в нем — организация и направление человеческих духовных, духовно-практических сил на событийное со-участие, на удержание своей созидательности на «лезвии бритвы», ускользающей из-под фиксации, событийности.

Так, по сути, реализуется событийно-моральное (духовное, духовно-практическое, истовствующее, высоко сознательное) человеческое бытие. Событийность «гаснет» без такого морально-самодеятельного (свободного) созидания. Вместо выражения «самодеятельный» мы чуть было не употребили другое, «самостоятельный». Между тем, данный, по сути, производяще-практический термин явно ограничен. Можно быть самостоятельным, но далеко не самодеятельным человеком. Термин «самодеятельный», как он фигурирует в «Немецкой идеологии», передает именно созидательную (мастерскую) активность человека постпроизводящей действительности, избавляясь от технико-производящих коннотаций термина «самостоятельный» и других, однопорядковых ему: «самонадеянный», «самодостаточный», «своецентричный», «своемерный»... Все они, как раз, передают существо понимания и реализации свободы либералистического толка.

В процессе осваивающе-свободного произведения, осуществляясь миром и внутри себя, вместе с тем, постигая, предметизуя тайны бытия и мира, человек не только не испытывает гнет (как в производстве) внешней необходимости. Тем более, не жертвует себя чуждому делу (что бы оно ни представляло собой). Он творит с наслаждением, увлеченно, захваченный всем существом своим, — помыслами, волей, чувствами. И, поднимаясь над мерками утилитарной пользы, — творит по законам красоты, добра и любви. Ибо во всем, что и как осваивающе творит, он (событийный человек) живет, не гонимый поработившими его силами и обстоятельствами, не будучи проклят на «добычу хлеба насущного в поте лица своего». Причем, — в конечном счете, через обеспечение производства, неважно в какой форме оно выступает. Он не теряется в создаваемых «вещах» и продуктах, не претерпевает одномеризующее, дивидуализующее, киборгирующее и проч. отчуждение. Люди живут в открытом присутствии бытия и времени, свободно (означенным образом), из собственных потребностей и влечений, созвучных одновременно веяниям и зовам бытия, времени, мира. Они живут открыто и истово в указанном смысле.

Отсюда понятно: процесс событийно-осваивающего творчества есть «напряжение» и проявление не какой-то «стороны» человеческого естества. Событийно значимое и весомое не воплотимо без всестороннего развития и всеобъемлюще-целостного «задействования» способностей и потребностей, образующих интеллект, волю и воображение человека, его душу и дух. Мы уже знаем: освоения нет, и человек не осваивает событийно, будучи одномерным, «частичным» (Маркс) человеком, или даже просто агентом производства, какой-либо надчеловеческой сущности, — не говоря уже о том, чтобы он (человек) определялся, вследствие отчуждения, удовлетворением некоторых «животных нужд».

Свободная, событийно-открытая осваивающая активность, вместе с тем, — такое напряжение, которое «расковывает» человека. В известном смысле это напряжение, как игра всего человеческого естества, духа, души и тела, доступно и совершается легко. И под углом производяще-практического зрения выступает чем-то вроде «разрядки», «снятия напряжения», «отдыхом».

Перед нами, стало быть, такое напряжение, которое «раскрепощает сущностные силы» и все «многообразные сущности» человека. Как раз, вследствие раскрепощения означенного, а также, поскольку здесь человек захвачен сознанием истинно, благостно (добротно, осмысленно) и красиво творимого, осваивающее произведение для человека становится захватывающим, радостным, упоительным, легким, оставаясь само по себе порой даже неимоверно трудоемким. Вот почему, перед нами не нужда, от которой человек в условиях производства бежит, а животворная увлекательная потребность самовыражения цельного человеческого со-творчества с бытием.

Вот, такое свободное осваивающее произведение, строго говоря, — это всегда экзистенциальное осуществление человека, способного к универсальному самораскрытию, в гармонии с внутренней и внешней природой. Оно есть развертывание человека естественным образом (с бытием и временем). Скорей даже перед нами присвоение человека бытием и временем на то, что он вершит и как живет. Не он (человек) в своем осваивающем естествовании и жизни мира выступает «субъектом» (если, конечно, так можно выразиться), не он задает свое естествование. Будет правильней сказать: он лишь соучастник некоторой игры. Последняя, опять-таки, не им затеяна, и не ему принадлежит «авторство» в отношении нее. Самое большее осваивающий событийный человек есть лишь соучастник-исполнитель присвоенной ему «роли» в данной игре.

Освоение есть, стало быть, человеческая игра в игре бытия и события, участие (как нетрудно понять, играющее) в игре бытия, события. Отсюда, снова-таки, означенное состояние высшего удовлетворения, наслаждения, захваченности, радости и бесцельной (во всяком случае, производящей) осмысленности человеческой произведенческой активности. Отсюда же неутилитарная заземленность, напряженность, высшая оценочно-повелительная насыщенность ее, а также целый ряд других неотъемлемых аспектов играющего событийного человеческого бытия.

Важно принять во внимание, что участие человека в событийной игре, другими словами, его играющее творчество, освоение как игра всегда протекает в определенных рамках. Оно обставлено соответствующими «мерками» и «правилами». Иначе, вне данных ограничений, человек (существование, пусть даже человеческое бытие, заведомо ограниченное) не в состоянии раскрыться, творить, играть. Желать от него большего, чем он на то способен в этом смысле, невозможно. А по большому счету, означало бы обречь на погибель. Лишь внутри заданных «правил»-ограничений человек свободен и раскрепощен, предоставлен на самодеятельность, игре своего естества. Здесь он выдерживает, выносит при-сутствие времени и бытия (как они ему открылись). И только так, как это обставляют «правила», условия, он становится участником естественной (бытийной, событийной) игры. Потому же он не может взять на себя креативную роль здесь. Быть же безусловным «игроком» без «правил» человеку, видимо, никогда не дано.

Способный на игру всегда в некоторых мерах, он, все же, может их так либо иначе раздвигать. Однако, игра без «правил» и границ (коими человек отмерен и руководствуется) — это, надо думать, удел бытия, события, которые, если и могут быть выражены в форме какой-либо чтойности, то — более всего через игру. «Игры человека, в силу своей обусловленности, — лишь отдаленное приближение игры природы» [Гадамер Г.-Х. Истина и метод. Опыт философской герменевтики. — М.: Прогресс, 1988. — С. 151].

Условия и «правила» в отношении играющего человека, кроме сказанного, дают возможность играющему, по Г. Гадамеру, как бы «раствориться» в игре и, тем самым, не быть обтяженным задачей «быть инициативным (т.е. отвлекаться. — Ш.А.), каким он бывает, должен быть при напряжениях, свойственных ему в повседневном трудовом (производящего характера. — Ш. А.) процессе» [Там же].

Имея в виду, что игра как таковая, в своем высшем проявлении «есть искусство» (Гадамер) и, что произведение (в том числе по законам красоты) как процесс и результат есть поприще реализации искусства, правомерно заключить: освоение событийного человеческого бытия тоже реализуется через искусство, в форме искусства, искусством.

Разумеется, последнее надо понимать не просто и не столько как некоторый уровень, «способ проникновения» («познания», «отражения») в существо вещей, чему принадлежит какое-то место между опытом и наукой (Аристотель). Не то оно также, что слышится в романском слове «Art» (нечто связанное с человеком, человекодейное, культурное), или же некая самостоятельная и специальная «форма общественного сознания и духовно-практической деятельности».

Эти и ряд других ходячих представлений уже издавна «пытаются затмить» то изначально сокровенно-значимое, чем, по большому счету, есть искусство как ис-кус-ство. Другими словами — творчество из куса, в кусе, ис-кусное, ис-кушающее, пребывающее в пространстве («...стве») куса. Санскритское же слово «Кус» («Каша», «Кош», видимо, имеются и иные его звучания), обнаруживающееся у славянских народов как «Каз», «Кос», «Кош», у немцев — как «Кунст», у персов и тюрков — «Кош», «Куш», «Киш», «Кенч» («Кенч») и т.д., — ныне почти стершееся и обессмысленное, несет в себе такие значения, как: наиболее важное, сущностное, изначальный порядок, жизнь, самообнаружение, главенствующее течение (движение), мир, обиталище, его раскрытие и изъяснение (выражение) в языке и т.п. Не составило бы особого труда показать, что между греческими словами «Kos», «Sofia», «Ethikos» и «Ethos» по их изначальности имеется много (и существенно) общего. Хоть обнаружение этой общности для целей нашего исследования определенно немаловажно, мы, тем не менее, не станем этим заниматься.

Укажем лишь, два момента.

Из совпадения данных выражений вытекает также взаимодополняющее сосуществование искусства (как мы его нашли), этики (религии) и философии. Соответственно, — разума, воли и воображения, красоты, истины, добра и любви.

С другой стороны, творчество из куса, как оно нам обнаруживается, есть не всякое творчество (например, производящее), а поэтическое. Ведь «Кус» (как «София», «Этос») не есть достояние человека. Но скорей и прежде всего, как бы сказал Платон, — «принадлежность богов» (надо сказать, боги не возражали бы против метафорического обращения с ними). Потому-то человек не властен над ним (кусом), не располагает им по собственному усмотрению. Человек имеет доступ к кусу и творит лишь с «соизволения», при откровении и со-участии богов. Каким образом совершается со-участие, — это другой вопрос. Любовь, между прочим, здесь (и не обязательно лишь в качестве «philio») играет «первую скрипку».

Поскольку искусство (прежде всего, как бы выразился Платон, «мусическое»), далее, есть со-вместное поэтическое творчество (со-творчество) человека с богами, то, опять-таки, оно не может выступать производством (со всеми его особенностями), но только в качестве про-из-вед-ения. То есть, осмотрительного, внимательно-проникновенного изведения мастером потаенно (у богов) сущего, причем, при откровенном соучастии богов в открыто сущее.

Результаты творчества как искусства, что общепринято, суть образы, произведения. Должно быть понятно: коль скоро искусство носит произведенчески-поэтический характер, образы, созидаемые им, — не просто продукты субъективной активности людей (как обычно представляется). Они тоже поэтичны и должны быть поняты творениями совместной деятельности богов и человека (мастера, поэта). Собственно, именно это и означает изначальный смысл слова «образ», производного от другого древнеславянского слова «раз» [См. об этом: Алиев Ш.Г. Практика как освоение. Освоение как способ человеческого бытия // там же. — С. 116].

И последнее, быть может, всего важное. В ис-кус-стве, вообще, поэтическом творчестве. Как замечательно показывает все тот же Платон, творчество данное, равно образы, порождаемые им, непременно совершаются в любви. Поэтическое творчество заведомо любовно. Лишь в любви (поэтической, платонической) возможно со-творчество человека и богов. Можно даже сказать, поэтическое творчество и есть в подлинном смысле любовь. И любовь данная, конечно же, не может не выступать игрой. В различных любовных играх людей с божествами (бытием) только и возможен доступ человека-поэта к кусу, софии, логосу и т.д. И создаются (открываются) образы, истины, идеи... Как «дети» поэтической любви, произведения данные, безусловно, светятся любовью, несут ее. То же, что ее там часто не находят, — дело совсем другое (и печальное). Более подробно затронутые вопросы развернуты в нашей статье «Тема любви в Платоновском понимании философии», а также в теме «Атеистическая религия» на форуме kprf.org [См.: Алиев Ш.Г. Тема любви в Платоновском понимании философии // Философские перипетии. — Вестн. Харьк. Ун-та, Харьков, 2001. — №. 44 — С. 13-20; его же: Место любви в религии // http://www.kprf.org/showthread-t_30490.html].

Искусством как поэтическим творчеством человек событийного существования живет в той мере, постольку, поскольку в жизни людей будут создаваться условия для проявления данного творчества, творчества как свободной игры способностей, волений и воображения человека в любви с бытием и временем. И творчество данное не может не быть освоением. Заметим здесь, что через игровое, поэтическое начало в освоение снова «входит» любовь, один из аспектов которой (действенно-страдательное единство) мы рассмотрели в другой работе [см.: Алиев Ш.Г. Осваивающая практика: становление — категории — реальность. — С. 122-124], а также на страницах означенного форума.

Таким образом, событийное творчество как свобода, игра (освоение), носящая поэтический, ис-кус-ный, любовный характер, — далеко не простое «препровождение времени», «развлечение», «забава», «несерьезное» и т.д., как она видится поверхностному вниманию. Это такое «досужее» (свободное) времяпрепровождение, которое настолько «несерьезно» и «забава», что также слишком серьезно. Причем, настолько, что есть единственно возможный способ существования человека, коль скоро он превозмогает себя и выходит к событийному бытию, располагает свободным временем.

Поэтически-игровое, в том числе искусственное, начало в жизни людей, в истории человечества всегда, так или иначе, выражало моменты осваивающего существования. Именно поэтому «следы» освоения в протекшей (особенно до постиндустриализма) истории нигде не находимы и не явственны столь ощутимо, как в искусстве, других родах поэтического творчества и многих игровых проявлениях жизни людей. И, тем не менее, мы имеем основание полагать, что до сих пор протекшая история подлинно осваивающее отношение человека к вещам являет разве что в «следах», отдельными случайными всплесками, превращенными формами. Строго говоря, осваивающее существование человек протекшей истории обнаруживает лишь, как уже указывалось, в плане общечеловеческом, родовом, сущностном. Да и игры людей здесь, как очевидно из Й. Хейзинги [См.: Хейзинга Й. Homo Ludens Человек в тени завтрашнего дня. — М.: Издательская группа «Прогресс-Академия», 1992. — С. 5-213], далеко еще не те игры, коими ближайшим образом живет осваивающее созидание.

Особенно это касается людей производящей практики. Труд как производящая активность никогда в действительном смысле не есть игра. Чтобы он стал игрой (в осваивающем смысле), мало того, что протекает по правилам, мало, что может совершаться с энтузиазмом, легко, даже с вдохновением. Мало и того, что иногда он способен носить не чуждый людям характер, характер необходимости. Кстати, если все это и случается в условиях производства, то только время от времени, на краткий миг.

В осваивающей игре должно со-участвовать, помимо означенных моментов, также человеческое естество: его внутренняя и внешняя природа, мир, бытие, если угодно, бог. Между тем, как известно, труд в качестве производящего труда — это (воспользуемся общеизвестной и не утратившей от того глубиной в плане истины аллегорией) «проклятье», ниспосланное человеку за его «прегрешения». Потому полагать, что в нем принимает участие бог, было бы кощунством. Производственный труд — это удел людей «царства необходимости», главным образом производяще-техногенной. Игры же в такой необходимости, по необходимости, не обходимые, — еще не те игры. В конечном итоге они могут привести лишь к игре человека с самим собой, за спиной которых роковым, смертельным исходом разворачивается производственная самоигра.

Только с переходом из данного царства (через постиндустриализм) в царство свободы, труд (произведенческое, осваивающее творчество) по-настоящему становится игрой. И как такое свободное, играющее, искусное творчество есть способ существования человека в мире, где человек относится к вещам «по законам красоты», воплощает прекрасное. Однако, этот способ существования только тогда станет освоением и освоение — только тогда освоение, когда реализация красоты в нем будет гармонировать, точнее, выступать сознательным (событийно-моральным) воплощением истины, добра и любви. Красота, утверждаемая сама по себе, еще не дает освоения. В лучшем случае здесь — только намеки на освоение, его проявления.

sgaliev

Связь освоения и присвоения в событийном человеческом бытии

После всего сказанного не составит особого труда соотнести присвоение и освоение в событийном человеческом бытии. Для этого вспомним: раскрывая, насколько можно было, событие, мы установили его тождественность с присвоением. Легко видеть, поле отмеченных и других проявлений событийного присвоения, конечно же, не соизмеримо с присвоением, коим живет, скажем, человек как технико-производящее существо.

Больше того. Несложно заметить, что любая присваивающая активность человека, в конечном счете, коренится в событийном присвоении: возможна, осуществляется под покровом и в просвете события-присвоения. Человек присваивает, — « испытывает самостоятельность», представляет себя «отправной точкой» вершащегося вокруг, «мерой всех вещей» и т.д., — поскольку ему предоставлена такая возможность. Верно даже сказать, — он затребован на присваивающее мироотношение, поставлен на последнее, обеспеченный природными (бытийными) условиями. Потому он защищен покровом стечения бесконечного ряда обстоятельств в мире, которые не сам создал. Он существует, творит в пространстве и времени, пользуется «дарами», опять же, не им уготованными. Да и предназначения, смыслы своего существования человек не может черпать из самого себя.

Не случайно, что, не понимающий все это, человек-присваиватель постоянно ощущает зыбкость и недостаточность собственной самонадеянной и самоуверенной активности, существования, свою принципиальную необеспеченность в таком качестве. Наконец, — испытывает смутное сознание «чего-то такого», благодаря чему только, он «способен быть», в частности, проявлять присущую ему присваивающую активность. Отсюда, кстати, его обычно безотчетные поиски этой «основы», «предпосылки», нигилистическая «чехарда» систем мироотношений, картин мира, мировоззрений и т.д.. А в целом — то, почему Новое и Новейшее время правомерно с полным основанием квалифицировать «эпохой нигилизма» (Ницше, Хайдеггер).

Но мы также установили и осмыслили человеческое творчество в событии в качестве освоения. Вряд ли последнее способно «похвастать» возможностями, располагаемыми событийным присвоением; вряд ли оно пригодно для «работы» события-присвоения, будучи, как было замечено, всего лишь моментом последнего. Впрочем, в сем ему (освоению, существеннейшему моменту способа существования человеческого бытия как события) нет нужды.

Но если событие есть именно присвоение, если оно выказывается присвоением, а не освоением, то, может, такой же вывод правомерен и относительно существования человеческого бытия? Что если и оно, по крайней мере, не столько осваивает, сколько присваивает? Может, все же, оно есть не освоение (на чем мы настаиваем), а присвоение? Данный сомнение-вопрос, к тому же, правомерен, поскольку в существующей литературе (и не только отечественной), даже у, так сказать, «пионеров», обративших впервые внимание на присваивающую и осваивающую активности человека, поводов для такого заключения достаточно. Однако, проведенный нами анализ дает еще больше поводов этого заключения не держаться.

Освоение и присвоение в событийном процессе, как явствует из предшествующего изложения, — формы активности, присущие двум, скажем так, «субъектам». Если присвоение выражает все вершащееся в событии, самим событием и для события, то, нетрудно понять, данная же «картина» предстает (как, насколько полно и т.д. — другой вопрос) через освоение, под углом зрения человеческого присутствия, захваченности событием его.

Конечно, из того, что событийный человек живет осваивая, вовсе не следует заказанность для него присвоения. И все же, присвоение в его активности никогда не доминирует, никогда не являет себя, не будучи «приручено» как-то освоением.

Следует, говоря обо всем этом, не забывать, — освоение ли перед нами, присвоение ли, — они лишь моменты, обнаружения практики как способа человеческого бытия. Потому, в заключение нашего рассмотрения повернемся вновь к событийной практике и раскроем, в дополнение к затронутым, некоторые другие особенности последней. Без этого осмысление ее в связи с событием оказалось бы крайне недостаточным. Начнем же с попытки (вряд ли на большее можно претендовать) осмысления «опасностей», подстерегающих и в условиях произведенческого бытия человека в мире. Видимо, от всевозможных опасностей своему бытию человек никогда не освободится. Управляясь, преодолевая одни, он наталкивается на другие, часто до того неизвестные. Причем, — порождаемые именно его же способом существования.

sgaliev

Произведенческие опасности и выходы


Следует подчеркнуть, что отмеченные черты осваивающе-произведенческого человека, как и многое другое, — не пустая фраза, не громкие слова, но подлинная и необходимая реальность, без чего не утверждаема, не раскрываема сама событийно-произведенческая действительность. Живя произведенчески, осваивающе, в развитых общественно-собственнических отношениях, ответствуя зовам и веяниям бытия, человек, с другой стороны, иначе не может формироваться. Если он не появится, не сумеет образоваться, — нечего говорить о преодолении производящей практики. Стало быть, выбраться из, уже расставленных последней смертельных ловушек, не удастся.

Означенные и другие качества нового человека, — который, по сути, восстанавливается в своей подлинности, — буквально затребованы складывающейся жизнью, отношениями. Главным и ближайшим образом, — особенностями произведенчески-созидательной деятельности. В том числе важнейшим элементом последней, произведенческой техникой, с которой люди призваны совладать. Даже на современном этапе, - где природоподобная, тем более, естественная техника лишь зарождается, делает первые шаги, получает еще адекватное осмысление, - человеку предъявляются весьма серьезные требования в плане радикального преодоления в себе качеств, оскопляющих его, отчуждающих, отсекающих от своей подлинности и бытия. Освобождающемуся от производящего мироотношения как детерминанта своей отчужденности, оскопленности, смертельной обреченности, человеку предстоит исполниться принципиально иными способностями, потребностями, достоинствами (в частности, из означенной чуть выше «обоймы») без которых работа с произведенческой техникой просто невозможна, не мыслима. В известном смысле даже верно утверждать, что, ответствующий осваивающе-произведенческой созидательности, человек по сравнению с людьми производящей активности есть нечто от сверхчеловечности (Ф. Ницше). Настолько велика дистанция между ними. Без обретения означенных («сверхчеловеческих») качеств, современный массовый человек даже подступиться к непроизводящей технике бессилен, испытывая для себя смертельную опасность и неся последнюю остальному миру.

На самом деле. Для неподготовленного, незрелого в произведенческом направлении человека, человека беспрецедентно отпавшего от своей подлинности и бытия, непроизводящие естественные технологии, да и вообще, произведенческий путь, таят, могут нести поистине глубокие (вплоть до тотальности) угрозы, подобно тому, как спички, попавшие в руки шаловливому ребенку-несмышленышу. Ведь, восходя к событийному (осваивающе-произведенческому) творчеству, технологиям, протекающим натурально, мы, по сути, оказываемся на путях естественно-природного процессирования, воспроизведения живой природы. По большому счету, мы намереваемся добиться (во всяком случае, это объективная тенденция), чтобы наши технологии, созидательная деятельность, практика в целом преодолели вековечный (с приходом производства) разрыв между человеком и природой с известным хищническим отношением к ней. Тем самым, мы, преодолевая свою производящую данность, вписываемся, становимся органической составляющей природного движения, естественного хода дел на планете (и не только). В известном смысле мы как бы возвращаемся и восстанавливаем (пусть и на высшем уровне) «естественный обмен веществ природы», облекши биосферу ноосферой (В.И. Вернадский), становясь мировыми сущими в подлинном и буквальном смысле. Во всяком случае, — наша деятельность с непроизводящей конвергентной техникой перестают нарушать природный баланс, естественный ход дел, позволят человеку, ответствуя бытию, творить свой мир.

А это все, разумеется, помимо желаний и намерений наших, предполагает получение неимоверно емких, особенно по качеству новых знаний, воли (умения, готовности, решимости и энергии), что, разумеется, требует довольно большие духовно-практические затраты и время. Ибо речь идет о нашем радикальном (до сверхчеловечности, по производящим меркам) преображении. Между тем, жить, творить, волить приходится уже, сейчас, с тем грузом человечности, духовности (знаний, умений, воли), которыми располагаем. Отсюда, как понятно, мы не избавлены от ошибок, неверных шагов в своих «добрых намерениях». Тем более, — при наличном пока человеческом «материале», «человеческом капитале», духовности, сплошь отпроизводственных, безбытийных, захваченных, к тому же, либерастическим дурманом...

Собственно, «добрыми намерениями» не скуден и современный человек. Мало найдется, во всяком случае, среди серьезных политиков, предпринимателей, руководителей и организаторов наличных сейчас обществ, стран, которые были бы безоговорочно злокозненны, творили специально во имя зла. Но, все же, те тупики с болячками, которые плодятся и громоздятся повсюду, — не от данных ли «добронамеренных» устремлений современного человека? А с другой стороны, разве, коль скоро станет на путь непроизводящего устройства мира сегодня, человек многим отличен от своего производящего собрата? Разве благие намерения, выраженные в той же «концепции устойчивого развития» не об этом самом говорят? Ведь утвердители данной концепции, как указывалось, реально уже обустраивают современный мир, скажем так, отнюдь не «сея доброе и светлое». Причем, — что характерно, отталкиваясь от даже гуманных соображений, все тех же «добрых намерений», которые, увы, в силу «не от нас зависящих» факторов, «оборачиваются вопреки нашим пожеланиям». Мы, как говорится, постарались из «подстерегающих зол» выбрать «наименьшее»...

В этом смысле, — подчеркнем вновь и вновь, — очень даже важно, какая философская, мировоззренчески-ценностная подоплека лежит в основе предполагаемых и осуществляемых мер, насколько последние и сама «подоплека» человечны и светлы, какие цели преследуют? Свободны ли от конъюнктуры, прошлого, узкоклассовых, тем более, элитарных, клановых мотивов, побуждений? Какова их мораль, несут ли они подлинную справедливость и т.д.? Как и куда они образуют человека, какое устройство мира преуготавливают?.. И философско-мировоззренческая платформа, призванная удовлетворить, — причем всего полней, главное, ответствуя веяниям времени, зовам бытия и подлинной человечности (предстающей ныне «сверхчеловечностью»), — как понятно, «на дорогах не валяется». А то, что «под ногами» и, как правило, подбирается, либо, так или иначе, подсовывается теоретикам-идеологам, — далеко не подобающего достоинства.

Между тем, мы неоднократно указывали: лишь осваивающе-практическое мироотношение, формирующееся в русле марксистской философии, соответственно, этики, могут служить платформой, которая бы позволила не потерять надежную почву под ногами, обеспечить спасительный прорыв из сложившихся тупиков и завалов. Располагаемый марксизмом мировоззренчески-методологический потенциал, восполненный осваивающе-произведенческой энергетикой смыслов, содержания и горизонтами возможностей понимания практики, человека, исторического процесса, осмысленности жизни вообще, несмотря на известные, скажем так, «сбои», позволяет в нынешних условиях держать «верный курс». Соответственно, — воздавать вещам по их достоинству и подлинной значимости, избежать многие нежелательные отклонения, ошибки, преодолевать «волны» сопротивления на, во многом еще неведомом, пути.

Кстати, не от того ли, что, из-за мощи, действенной силы диалектического материализма, многие немарксистские движения, включая науку, открыто или скрыто, сами того не подозревая, даже порой «самотушки» нащупывают, постоянно обращаются к его методологии? Вернее, к тем либо иным принципам, идеям последней. В этом смысле, по большому счету, скажем, системный и информационный подходы, синергетика, структурализм, функциональный анализ и др., — не являются ли они развернутой реализацией соответствующих принципов материалистической диалектики? Не представляют ли ее частный случай применительно, скажем, к науке, конкретизацию в известных областях? Верно здесь и то, что, разворачиваемые вне связи с мировоззренчески-ценностной основой, с которой диалектико-материалистическая методология неразрывно связана, — оставаясь, стало быть без этой основы, — означенные методы и подходы в современной науке часто весьма «хромают», работают не в полную силу, даже безрезультатно, если не хуже.

Однако, спросим риторически: где эта философия с ценностями? Какую участь она влачит? Кто слышит ее из власть и богатства предержащих сегодня, не говоря уже о руководствовании? Где и какие учителя образуют молодые умы, человечность в духе данной мировоззренчески-методологической платформы? Вообще, на чем нынче базируется система образования? Каким мировоззрением, ценностной ориентацией дышит современный человек? Не ответы ли на эти риторические вопросы объясняют беды и злосчастья строительства нашего мира?.. Еще определенней, не пора ли нам вернуть контрреволюционно и подло отобранные, знамена и двинуться затем вперед под развернутыми «парусами» марксизма? Что правда, — существенно обновленными. В частности, — переосмыслением и развитием краеугольного мировоззренчески-методологического камня диалектического материализма, принципа практики. Да, следует восполнить понимание и реализацию практики осваивающе-произведенческим содержанием и смыслами, насытить последними и вытекающими из них следствиями отправные моменты нашего учения. Речь, разумеется, не только о философии, но и остальных составных частях марксизма. К такому переосмыслению и восполнению теории и практики, — к превращению диалектического материализма в осваивающе-практическую философию, оплодотворению социально-философской теории и теории научного коммунизма, а также политэкономической науки, социологии учением о событийном человеческом бытии, — ведь подошла уже в восьмидесятых годах сама философско-культурная общественность в нашей стране. Однако, не успела развернуть и воплотить эту идею, поскольку известные контрреволюционные события прервали не только данный процесс, но, вообще, бесцеремонно вытолкали сам марксизм в «отвалы», если не хуже...

Восстанавливая, таким образом, историческую справедливость, — снова обретя твердую почву под ногами для развертывания перспективы подлинного будущего, соответственно, событийного созидания отечества, мира, стало быть, человека, — не пора ли, наконец, забросить либерализм в «Тартар»? Там, между тем, его с нетерпением ждут, отжившие свое, монстры вместе с остальной нечистью...

После общих замечаний задержимся несколько на конкретике угроз и запросов к человеку в связи с, по крайней мере, двумя моментами: 1) освоением, влекущих за производство, технологий и 2) засильем, скажем так, «диктатуры либерализма», утверждаемым современным капиталом во главе с неоконами, «мировой закулисой».

sgaliev

Вот, написал предыдущее сообщение, а вчера наткнулся на публикацию, которая была бы весьма под руку, попадись вовремя.
Действительно. Очень интересная, глубокая и умная публикация. Мало таких вещей в последнее время выходит, которые так глубоко, объективно, главное, истинно осмысливали наш социализм, Советский строй как таковой. Мало, тем более,работ, которые были б стольубедительными, как эта!
С удовольствием прочитал, и думаю, не раз еще обращусь к ней. И Вам, дорогие друзья, настоятельно рекомендовал бы познакомиться с ней, осмыслить...
А вот и сама работа:

Покровский Станислав Георгиевич. Остановка научно-технической революции // http://mysteriouscountry.ru/wiki/ind...86%D0%B8%D0%B8

sgaliev

Технологические опасности


Общий взгляд


Природоподобные и естественные («конвергентные») технологии, к которым подводит четвертый этап НТР и которые объективно диктуют переход к произведенческой практике, включающей в себя событийную мораль,— весьма могущественны. Причем, как в плане количества (широты, охвата), так и в плане качества (возможностей преобразующего влияния). Эффект их воздействия на жизнь, людей, конечно же, не может выступать, расцениваться исключительно позитивно. Как и все в мире человека, данные технологии несут, вернее, могут нести весьма серьезные негативы при неподобающем обхождении с ними. И, как знать, не опасней ли они в данном отношении разрушительной работы технологий третьей волны.

Собственно, потому-то их опасно вверять в руки, не способного нормально совладать с ними, неподобающе образованного человека. В ряде мест из вышесказанного мы видели: уже технологии третьей волны весьма пагубно сказываются в плане отчуждения человека, разверзания перед ним смертельных пропастей. От людей здесь требуется очень серьезная подготовка, как в плане компетентности, так и духовно-практической зрелости, дабы совладать с манипулятивно-нивелирующим натиском информации коммуникативного типа, информационной техники (роботов, гаджетов, средств коммуникации, виртуальных систем и т.п.). Крайне, до неимоверности трудно выиграть, навязываемый всем этим, «смертный бой»! Но с приходом технологий четвертой волны нагрузки, ожидания, кои человек призван вынести, в том числе в виду влекомых новейшей техникой опасностей, не менее весомы. Больше. Они в рамках производящего способа существования, буржуазного строя и мироориентации вообще, просто не находимы. Потому, совладать с ними приходится как бы «с чистого листа», без наработанного прежде, опыта.

Да, от человека ожидаются не обычные для буржуазности, присваивающе-потребительские умения и знания, с соответствующей ценностной ориентацией. На повестке дня, как бы кому ни хотелось, принципиально иные, точнее, событийные духовно-практические качества, способности, зрелость. От человека очень многое требуется. Особенно в плане мировоззренчески-ценностной ориентации, моральности, ответственности, компетентности для совладания с новейшей, уже непроизводящей, техникой. Удовлетворить же эти требования присваивающее мироотношение, «вещно»-потребительское сознание и практика (в том числе этика) буржуазности никак не способны.

В качестве «лучшего случая» тогда, может и впрямь, получив доступ к конвергентным технологиям, отказаться от них, «засунуть под сукно», «спрятать подальше»? Ведь обычно так и поступает монопольный капитал в конкурентной борьбе, видя, что открывшаяся перспектива технического обновления «не выгодна», «не по зубам», а конкуренты — «обойдутся!». Не наблюдается ли подобное сегодня в отношение многих новейших технологий и направлений научно-технического прогресса? Сказанное на этот счет выше, хорошо подкрепляется наблюдениями автора, на которого мы ссылались в предыдущем разделе [567].

Есть и другой путь. Это попытка (коль скоро доступна реализации) воспользоваться новой техникой «на старый манер». И, тем самым, — множить опасности, навлечь на мир катастрофически невосполнимые разрушения. Повторимся, именно из-за отсутствия в буржуазном человеке сил, опыта, готовности, воли, его мировоззренчески-ценностной, моральной несостоятельности, даже пагубности для современной действительности, исключительно возрастают деструктивные опасности от использования новейших технологий во втором варианте. В частности, от возможности целенаправленно-разрушительного вмешательства посредством техники четвертой волны в жизнь,. Причем, — не только природы, живого, но, что еще опасней, — самого человека. От неподобающего (несобытийного) вмешательства человека, вооруженного такой, пусть и непроизводящей, технологией возникает реальная угроза полной разбалансировки естественного экобаланса, планетарной эволюции во всех направлениях. Надо не забывать, к тому же, что деструктивную работу техники второй и третьей волны никто не отменял. А отчужденное буржуазное сознание так и не находит спасительные «ключи», дабы выбраться из нагнетаемых пагуб.

С еще одной стороны, любая техника, ведь (независимо от волны принадлежности, даже не очень мощная или «продвинутая») страшна и опасна не сама по себе, но в руках злокозненности, используемая разрушительно, неподобающе, некомпетентно. Поскольку, например, даже без ведома преследуются противоестественные и бесчеловечные интересы.

Что верно, правда, эти бесчеловечности и неестественности внушаются, внедряются в сердце и душу производящего человека именно этой самой техникой. Вернее, «техно-лого-центризмом» (Ж. Деррида). Причем, будь она даже не очень-то мощной, энерго-и материало-затратной, ресурсоемкой, экологически вредной.

Но, рано или поздно, техника (например, третьей волны, тем более, волны четвертой) разрастается, обретает неслыханную мощь. В дополнение к негативам, идущим от обыкновенной производящей техники, опасности и негативы теперь стократ восполняются. Функционирование, особенно результаты применения таких технологий имеют необратимый и невосстановимый, главное, выпадающий из-под контроля, характер. Природа (и человек), не справляясь с наносимыми ударами, буквально рушится. Тогда эта мощная и неконтролируемая техника, уже независимо от «рук», в коих пребывает, оказывается далеко не «нейтральной» в смысле своего качества, устройства, применения. Иную такую технику, технологию в целях экологической, гуманитарной, социальной безопасности просто недопустимо использовать, запускать. Ибо, мало того, что изничтожает, опустошает природу, она также, не ограничиваясь извращением и отчуждением человека (как было всегда до сих пор), обрекает его на смерть.

Действительно. Даже коль скоро люди будут руководствоваться «добрыми намерениями», начнут активно воплощать результаты данных технологий (в том числе непроизводящих), — разве исключена ситуация, когда никак не предугадать последствия (не дай, Бог, негативные), скажем, выхода искусственно создаваемых самоорганизующихся, тем более, живых систем в окружающую среду? Да, трудно предугадать, к тому же, держась примитивных производяще-присваивающих позиций, влечений, как они повлияют на эволюционный процесс, на живое, другие сферы жизни, самого человека.

Повторимся, последний в этом смысле призван быть не просто высвободившимся из-под явно деструктивных воздействий техники (например, третьей волны). Ему предстоит быть весьма бдительным, осторожным, вооруженным истинно справедливыми (ответствующими бытию и подлинной человечности) осваивающе-поступающими разумом и волей. Системно (многопланово) поступая и мысля, человек призван не нарушать сложившийся баланс природы, быть осмотрительным, проникновенным, вместе с тем, проникнутым ходом процессов, явлений поприща, куда вмешивается. Точно также, само вмешательство должно совершаться принципиально иначе (в частности, в означенном выше, осваивающем смысле), нежели самонадеянная производящая утилитарно-потребительская фабрикация... Здесь, действительно, предстоит быть весьма тонким и глубоким диалектиком осваивающе-произведенческой рациональности, событийной моральности и свободы.

Но, спрашивается, где их взять, как сформировать? Ответ однозначен, к тому же, не раз звучал. Без марксизма, вне марксисткой мировоззренчески-методологической платформы, вне, органично вписанного сюда, осваивающего подхода, соответственно, событийной этики, — нигде и никак!

Как же тогда быть, что делать? Собственно, делать что есть. Слава Богу, марксизм, хоть и внесен многими (даже из бывших приверженцев) в «красную книгу», все же и в теории, и на практике существует, здравствует. Будет желание, добрая ищущая воля, готовность, — найти его нет особого труда. Благо, просторы интернет, СМИ, печать сегодня предоставляют невиданные прежде возможности и перспективы образования в самых разных формах. Особенно на отечественном культурном поприще. Да и в делах, мыслях и поступках людей марксистское диалектико-материалистическое мироотношение не так-то просто изжить. Стихийно, хоть и прошло не мало времени с контрреволюционным отвержением его в стране, мироотношение данное и поныне сохраняется разного рода сторонами, «клочками». Беда, правда, что оно само (и не только в последнее время) подверглось весьма серьезным превращениям и злоключениям. Довольно непросто «неискушенному» сознанию здесь (особенно в наличных кризисных «сумерках») разобраться с «плевелами» и «зерном» подлинности...

sgaliev

О некоторых опасностях технологий четвертой волны


Но вернемся к опасностям от новейших (четвертой волны) технологий, памятуя полученный опыт придавленности человека и возникающих проблем от «натиска» технологий предшествующих волн. Причем, как оговорились, касаясь лишь некоторых, общеизвестных, опасностей, будем пытаться наметить выходы в общем плане. Верно, разумеется, это не самый лучший путь, но... Хоть какой-то!

На современном этапе технического освоения природоподобности и вписания человека в естественный ход дел можно выделить ряд направлений подстерегающих угроз.

Несомненно, серьезные опасности связаны с освоением, далеко не изученных сполна, технологий в биогенетической, наносферной, вообще, «микромирной» областях. Так, касательно первых двух, речь, как сказано, может идти о доступности вызова к жизни (создавать) искусственные живые системы, с заданными свойствами. В том числе не существующими в самой природе. «Например, — говорит М.В. Ковальчук, — создается искусственная клетка. Она, с одной стороны, возможно, очень важна в лечебно-медицинском плане, — скажем, для диагностики, для доставки лекарств в заданное место организма и т.д. Но, с ругой стороны, она может быть (причем, одновременно и в разных отношениях) также вредоносной. И в таком случае, одна клетка, которая имеет свой генетический код и саморазвивается, вполне способна стать оружием массового поражения. При этом, благодаря достижениям современной генетики, эту клетку можно создавать этногенетически ориентированной. Другими словами, она может быть опасна для одного этноса, но для других — безвредна» [568]. А что, если такая нано-и био-технология попадет в руки явных злоумышленников, террористов?..

Какие в этом смысле опасности скрываются за дверьми так называемых «биолабораторий», которые, кстати, США понастроили по всему миру! На одной Украине, не говоря уже о других бывших республиках СССР, их свыше десятка, размещенных по всем регионам. Не надо особо напрягаться, дабы заметить: данные американские «центры» расположены по всему периметру РФ. Точно также,

понять, откуда, вдруг, на Кубани, Кавказском округе объявились эпидемии инфекционных болезней, невиданные прежде полчища насекомых-вредителей. Недавние скандальные публикации о деятельности секретных биолабораторий в Грузии, недвусмысленно указывают источник всего этого.

Разве, разразившиеся в последнее время на Украине, эпидемии кори, свиного и птичьего гриппа, ботулизма, других вирусных заболеваний, не результат активности данных лабораторий? Ведь «утечки» из них могут быть не только умышленными! Если нет, то зачем проводить засекреченные эксперименты, зачем, вообще, разрабатывать, к тому же, на чужой территории международно запрещенное биологическое оружие?

«Французская Agoravox пишет, что после эпидемии свиного и птичьего гриппа в январе 2017 года на Украине, специалисты бьют тревогу. “Это не миф — пишут они, — «утечка вирусов из лабораторий возможна” И тогда Европе грозит искусственная эпидемия. И поскольку украинцы недавно получили безвизовый режим с Евросоюзом, то “неизвестно, какие вирусы они могут нам принести!”, пишет издание [569].

С ним перекликаются другие. Они, среди прочего, указывают, что вряд ли эпидемии редких заболеваний, потрясших недавно Украину, есть результат «утечек». Надо ведь учесть квалификацию и уровень подготовки, работающих в лабораториях, американских специалистов. «Скорее всего, заражения были преднамеренными и являлись частью испытания модификаций боевых вирусов с целью их апробирования и совершенствования. Правительство Украины, наплевав на международную Конвенцию о запрещении биологического оружия, фактически добровольно отказалось от контроля над опасными исследованиями. Судя по всему, это уже привело к утрате страной суверенитета в области биобезопасности. Таким образом, власти при содействии Вашингтона превращают страну в полигон для испытания смертоносного оружия, ставя под угрозу выживание всей нации, а также наших европейских соседей» [570].

Эпидемия ботулизма, разразившаяся летом 2017 г. — явно результат намеренного заражения американцами водоемов. «По неофициальным данным, заболевших ботулизмом было до 13 тысяч человек — эта статистика настоящей эпидемии» [571]. Так что, не случайно, в последнее время в СМИ по всему миру наблюдается буквальный вал публикаций «на тему “биологической бомбы”, которую США фактически заложили под Европу, используя нестабильность и критическое состояние Украины» [572].

К принципиально новому, крайне опасному орудию массового поражения можно отнести и другое. В силах людей оказывается возможным непосредственно влиять на работу человеческого мозга. Причем, — на разных уровнях (главное, направлениях) его деятельности, следовательно, сознания. Развивающиеся в последнее время исследования по изучению мозга, сознания, позволяют очень легко и просто воздействовать (причем, на большие расстояния) на психофизиологическую сферу человека. Имеются серьезные заделы в данном направлении. Фактически, современная медицина уже дошла до создания биопротезов, для парализованных людей строить систему управления глазами, другими органами.

Но, с другой стороны, «существует обратная связь мозго-машинных или мозго-мозговых интерфейсов (связей), когда можно создавать ложную картину действительности изнутри конкретного человека (скажем, солдата, оператора и т.п.). То есть, перед нами очень тонкая и сложная вещь: управление индивидуальным и массовым сознанием» [573]. И мы уже сегодня видим, что происходит на уровне массового сознания, скажем, с помощью электронно-волнового излучения, интернет, информационных и «гибридных» средств, втянувших современный мир в состояние войны!.. Так что, возможности и результаты массового гипноза, массового психоза разного рода психотропными средствами становятся не мифом, не плодом воспаленной фантазии, а вполне себе доступной реальностью. И об этом тоже сегодня очень много говорят...

Но пойдем дальше. А что, коль скоро возможности владения и использования новейшими технологическими системами окажутся доступными лишь отдельным странам, социальным кругам (той же самозваной мировой элите, тем же террористам, злоумышленникам)? Возможность монопольного владения данными технологиями, когда «владелец» не готов к этому, — вернее, готов, по обыкновению, хищнически, — способен ведь вызвать столько бед вокруг, что даже вообразить себе трудно!..

sgaliev

Снова депопуляционная перспектива


Выше указывалось: технологии четвертой волны не отменяют технику, наработанную прежде. Отсюда, вполне возможно, что деструктивные силы будут сочетать новое со старым в своих корыстных, злокозненных интересах. Тем самым, угрозы, несомые современными технологиями по части влияния (манипулирования, замены, утилизации) на сознание и поведение людей станут сверхмощными, неукротимыми. Куда до них деструктивным (хоть и весьма преуспевающим, как мы видели, в данном отношении) возможностям технологий третьей волны! Отсюда, в высшей степени вероятна крайняя опасность, что таким всесильным «инструментарием» с неимоверными способностями «переделки людей» захотят воспользоваться реакционные и злокозненные силы. Опять же, означенная элита, корпоратократия, цепляющиеся за власть ради сохранения порядков, где они безраздельно господствуют. Того хуже, форсировать свои элитарно-депопуляционные замыслы по фашистско-феодальному переустройству планеты.

Вполне ведь реально, как верно прогнозирует Максим Калашников: преобразования в современном глобально капитализированном мире под влиянием научно-технического прогресса, в частности, с внедрением непроизводящих технологий, не пойдут по линии демонтажа капитализма. Рассчитывать на, так сказать «автоматическую победу» социализма или коммунизма, когда, к тому же, «мозги и сердца» людей захватили либерастические устремления, вовсе не приходится [573]. Напротив. Хозяева сегодняшнего мира, сознавая невозможность сохранить капитализм в наличной данности, сами его депопуляторски упразднят и превратят в «новое кастово-рабовладельческое общество. «Те же самые технологии, что делают возможным коммунизм (Нейромир» по Калашникову), делают возможным и кастовое общество во главе с элитой долгожителей- ”постлюдей”» [574].

Данная перспектива даже более реалистична, нежели все остальные. По крайней мере,

судя по тому, что современный капитал уже успел наманипулировать примитивных потребителей, не нуждающихся и не способных ни на что, помимо «ловли кайфов», «экстримов» с покемонами да фриками. Капитал в лице своих закулисных управителей мира и либеральной идеологии, конечно же, не теряет надежду, что новейшая технология позволит ему стать еще более сильным: утвердить тотальную власть на планете, реализовать сокровенную цель: беспрепятственно и без оглядки растить свои богатства. Достаточно для этого, разве что, прибрать к рукам высочайшую производительность с дешевизной пришедших технологий, избавляясь, вместе с тем, от необходимости искать новые ресурсы. Главное — «оглядываться на человеческий материал» в своих производственных заботах. «Новые технологии (в Ай-Ти) уже вызывают снижение заработков наемных работников и возвращают сверхэксплуатацию в духе 1840-х годов, они ломают профсоюзы. И они делают ненужными 80% населения, которое будет жить только по милости новых феодалов (рабовладельцев), от их подачек» [575]. Так что, господствующий сегодня мировой капитал, особенно в лице своего «закулисья» не без основания оптимистичен: уповает невероятно развернуться, в том числе воплотит давно составленные депопуляционные планы. Оставленное жить население низших каст, будет влачить участь переведенного в качество полулюдей, «бесправного быдла». «Понятие “Золотой миллиард”, — говорит Максим Калашников, — исчезнет... Будет и первый, и второй, и третий мир, и родится “Платиновый миллион”» [576].

Поскольку создание и присвоение прибавочной стоимости уже в постиндустриализме обретает черты какой-то неотменимой объективности, она как таковая перестает особо интересовать власть предержащих, не волнует. Ведь, для обладания ею, достаточно располагать властью. Это прежде, последняя обеспечивалась прибавочной стоимостью. Но, с некоторых пор, особенно с появлением новейшей высокопроизводительной техники, главное, позволяющей легко господствовать, зомбируя и манипулируя людьми, массовым сознанием, вопросы о «стоимостях» вообще снимаются. Собственно, владея рабочей скотиной, кто из хозяев озабочен откуда и как «удобства» от такого владения приходят!.. «Будущее кастово-рабовладельческое общество без усилий навяжет» подвластным оскотиненным массам нужный набор «потребительских радостей» и «свобод», «так же легко рассчитав расход ресурсов под их производство. Медиа, Голливуд, примеры отобранных “звезд” — все будет работать на программирование. Впрочем, уже работает» [577].

С таким человеческим материалом к произведению и событийности, повторимся, никак не прорваться. Такие люди не способны оказывать какое-либо значимое сопротивление совершаемым над ними манипуляциям. Нужен сознательный, солидарный народ, массы дисциплинированных, стойких и целеустремленных борцов. Иначе капитал превратит массу в свое рабство. И, увы, такого народа, соответственно, борцов сегодня нет. «С середины XX века хозяева капитализма расчеловечили низы, превратили их в разобщенных ублюдков-обывателей, лишенных интеллекта и воли. Разве могут построить коммунизм эти существа, ушедшие в виртуальный мир компьютерных игр, поглощающие разнообразные наркотики? Эти лемминги, для коих “футбол “превыше всего”! Посмотрите, в какой хлам превратились западные леваки!» [578].

Даже самые элементарные средства отстаивания людьми своих интересов, — кассы взаимопомощи, профсоюзы, организованные формы солидарности, экономического сопротивления, стачки, демонстрации, другие совместные выступления, борьба трудящихся за общие интересы, — все это, особенно в родном отечестве, просто каким-то ураганом сметено! А ведь некогда, еще в пору индустриализма, люди далеко не ограничивали свою борьбу лишь экономическими, трудовыми интересами: растили, образовывались духовно, мировоззренчески, сознательно. «Они интересовались вопросами политэкономии и содержательными программами, а не жизнью пустых “звезд”. Они намного лучше осознавали свои интересы и боролись за них» [579].

А что мы видим теперь сплошь да рядом? «Страшные дебилизм, социальная атомизация, пассивность, обезличка. Футбол вызывает больше энтузиазма и уличных акций, нежели необходимость бороться за будущее себя и своих детей. Подданные грядущего кастового миропорядка низводятся на уровень детей или умственно отсталых» [580]. И этих «леммингов будут вечно обманывать и увлекать на ложные либеральные цели. Они регрессируют от поколения к поколению». Не занимаясь самообразованием в подлинном смысле, деградируя духовно, «массы и глупеют, и архаизируются: у них в сознании всплывают самые дикие реликты Темных веков» [581].

Смотришь на это все — и руки опускаются. Даже не знаешь, с чего начать!.. Однако, начинать-таки, надо, о чем выше не раз говорено и скажем несколько ниже.