Любовь, смерть, бессмертие и осваивающий человек

[sgaliev]

Основные категории и способы реализации любви


Ниже мы постараемся осмыслить хотя бы кое-что из той замечательной работы, которая возложена на любовь в человеческом существовании. Работа данная одновременно выражает главенствующие категории (понятия), коими любовь реализуется, какую бы разновидность из своего многообразия ни представляла.
Начнем же с, предоставляемой человеку любовью, способности открытого соприсутствия Богу, всем вещам, самому себе, наконец.


Открытость как первейшее условие и момент любви


Без подлинной, всегда открытой, любви (и не обязательно к Богу) человека Бог (бытие), вещи не откроются. По-настоящему любящий (тем более, Бога) человек открыт вещам, миру, Богу. С другой стороны, если возлюбленный не открыт нам, мы не в силах понять его, проникнуть и проникнуться им. Потому наш «избранник», возлюбленный тоже должен быть открыт нам. И как бы не наиболее важной задачей, целью, смыслом нашей любви является именно то, чтобы добиться (заслужить) данную открытость, откровение.

Важно при этом, что открытость не столько следствие любви, сколько начало. Дабы любить, надо научиться быть открытым. И не только: также открывать («двери») избранников. То есть, добиваться их откровения. Откровенность в этом смысле — не просто то, что обычно принято считать, — чистота, полнота раскрытия (души). Это и доверительность, встречное движение, готовность быть проникнутым и проникать. Коль скоро мы достигаем откровения, тем самым, возжгли возлюбленного, пробудили в нем встречную к нам любовь, по крайней мере, — такую же открытость, как наша.

Открытость как таковая, означая довольно многое, среди прочего, если не главным образом, выражает доступность («прозрачность»), расположенность, внимательность, проникновенность, проникаемость, настроенность... Вообще, открытость — начальное условие того, чтобы вещь соприсутствовала миру, остальным вещам в означенном выше (сообщение 1) смысле. Когда мы (и нам) открыты, между нами и миром, окружением нет непреодолимой пропасти, мы не чувствуем себя одинокими, инородными в данном городе, доме, стране. Весь мир — это наш мир, мы в нем, и он в нас. Мы с миром, с вещами «свои», в свойских связях, не чужие. Мы здесь освоились.

Разумеется, сказанное о «свойскости», не означает, что вокруг исчезли беды, опасности, препятствия, «высоты» и «низы». Как то, так и другое, есть, остались. Быть может, даже «неприятностей» (да и «радостей») стало больше. Тем не менее, все это становится понятным. К «нехорошестям» можно как-то относиться, как-то даже согласиться, признать, принять их в качестве должного, с чем нужно считаться, что «свое», освоенное. А радости — пусть их станет еще больше! Главное — если надо будет, я всегда найду, как с вещами «поладить». В этом моя уверенность, и она проистекает из моего открытого соприсутствия вещам, а их — мне.

Повторяем, Моя открытость вещам предполагает также их открытость, их встречное движение. Открытость потому всегда взаимооткрытость. Если нет последнего, нет и открытости в подлинном смысле. Но, в любом случае, нужно сначала самому быть открытым.

Лишь открывшемуся доступен «эфир» открытостей. И попасть в него — тоже не просто. Для этого следует очиститься. То есть освободить себя от всего наносного, превходящего, суетного, лишь меня-эгоиста, касающегося. Следует выйти за пределы замыкающего меня в нарциссизме, в моих «хотелках», мелкотравчатых вожделениях. Человек призван подняться над своим узко личным, сугубо частным, над собственными капризами, организмическими страстями. Они замыкают его в узкий зверино-телесный «мирок» (если только это слово тут годится). Человек животнится, мещанится, «темен» ими. Он рвет нормальные связи с остальным миром, замыкаясь пределами «носа». Они отсекают от подлинной сущности человеческой.

Собственно, именно ко всему этому ведут условия производящего существования людей. Многажды отчужденные, отпавшие от бытия, подлинной человечности, извращенно реализующие любовь, — какую такую открытость могут они ведать, спросим риторически! Производящее отношение к вещам, присвоение им каких-либо качеств, черт, — все это ведь осуществляемо путем насильственного навязывания лишь нужного человеку, в конечном счете, производству. Здесь не считаются с нуждами, потребностями самих вещей (собственно, их-то никто и не ведает, имея дело лишь с «вещами»). Потому производяще-присваивающее отношение к действительности, если и знает открытость, то лишь в качестве доступности «вещей» для очередного насилия, преобразования путем навязывания им чуждых форм и качеств. Поскольку же любые «вещи» данным человеком видятся как уже готовые к насильственному присвоению, будучи «состояниями-в-наличии, постольку для производящего человека понятие «открытость» отдает чем-то бессмысленным, излишним. В нем просто нет надобности. А «открывать» что-либо он всегда может, все в этом смысле доступно. Потому-то он и располагает понятием «открытие». Причем, повторимся, в смысле насильственного присвоения чему угодно нужных человеку свойств, состояний и т.п.

Открытие далее, особенно в науке, выступает как что-то, позволяющее человеку проникать в вещи, узнавать их особенности. Опять же, — путем насильственных манипуляций над ними, называемых опытом. Открытие, таким образом, выступает как некоторое нахождение людьми того, что прежде не видели, не знали. И находят, открывают их независимо, хотят этого вещи, природа, или нет. Их не спрашивают здесь. А главное – находимое с самого начала важно для производящей утилизации, как средство для других находок и «вещей»..

Вот, в таком ключе всевозможные разговоры о так называемых «откровениях» в данных условиях просто излишни. В лучшем случае, они сводятся к ходячим представлениям, обыденного толка, означенным выше.

Потому, Очищение от всего этого и подобного — первейшее условие, чтобы человек стал открытым. Для этого следует распахнуть глаза, усмотреть свою связанность со всем окружением, нужность последнего тебе и тебя ему. Нужно стряхнуть с себя оковы и шоры производящести.

Но и мне, даже коль скоро я не живу производяще, Нужно, одним словом, выйти за ограниченные пределы всего, что затягивает в тесные пределы того, что умещается между моей шляпой и башмаками, или в кожаный мешок, где размещены мои кости, хрящи, сосуды, органы и проч... Существуют даже различные приемы, методы очищения. Всевозможные молитвы, заклинания, медитации, техники сосредоточения, посты, как раз, из этой области.

При односторонней открытости случается обычно безутешное, о чем поется в известной песне из старого фильма «Белые россы»:

Я ведь к ней — и так, и этак:
Со словами и без слов.
Обломал немало веток,
Наломал немало дров.

Хорошо, конечно, когда имеет место встречное движение вещей, открытых, или готовых к открытости. Им открытость свойственна как бы от природы. А если нет, что тогда?

В этой связи снова вспоминается сцена из другого фильма. Даже не знаю, как он называется, — как-то случайно наскочил на него.
Как понял, молодая особа энергично ищет себе семью создать. К тому же, чтобы там было счастливо и радостно. И, вот, ее собеседник, мужчина, накопивший сорокалетний опыт семейной жизни, дает совет. «Найдите, — говорит, — живое «полено» (оба соглашаются, что бывают такие), — и стружите, стружите его до нужных пределов. Только не забывайте делать это с любовью». В общем-то, дельный (практичный) совет. И даже не только в межличностных, тем более, половых отношениях. Коль скоро «полена» живые, то есть готовы к открытости (не только к вашей, но также быть откровенными), их можно «стружить». Иначе говоря, заслуживать (об этом ниже).

Но, положим, мы открыты. Причем, наша открытость полная: являет взаимооткрытость. Это сразу же нас, как понятно, ко многому обязывает, ко многому зовет. Нам ведь от окружения многого надо, да и оно нуждается от нас в немалом. Следует, стало быть, отвечать, поступать, делиться, служить, располагать, брать... Причем, по большому и серьезному счету! На это тоже следует быть готовым. Открытость предполагает готовность.

Между тем, как же часто именно этого не хватает многим из наших молодых. Они-то и от любви, даже напоминания ее, — пытаются «сачковать». Потому-то им удобнее любовь в скоротечную секс-сдыбанку превращать. А то — и от этого «бежать», особенно в виртуалки...

Вообще, из открытости выводимы почти все проявления осваивающе-практического бытия человека. В каком-то смысле можно даже видеть, что открытость есть своеобразный результат «восьмиступенной колесницы» Гаутамы Будды. То есть, она венчает все преуготовительные стадии-ступени, которые очищающемуся (освобождающемуся, «нарождающемуся», сливающемуся с Нирваной) человеку предстоит пройти, возвыситься. Можно сказать, то, чем заканчивается «очищение», освобождение человека в Восточной мудрости, в Западной лишь начинается. И открытость — первая ступень в данном движении.

Благодаря открытости, доходящей до взаимопроникновенности, — покажем ниже, как последнее достигается, — в любви между человеком и Богом (бытием), человеком и человеком, человеком и вещами устанавливается незримая живая связь, единство, коих так жаждут верующие, любящие.

По-другому, минуя любовь, человеку не дано приобщиться к сверхъестественным божественным высотам, равно к, недосягаемым иными путями, истинам, сокровенностям мудрости и человечности. «Но кто любит Бога, — говорит апостол Павел, — тому дано знание от Него» [Коринфянам. — 8, 3]. Точно также, скажем мы, по-настоящему любимое непременно откроется. Кто любовно ищет, «тому и обрящется». Причем, откровением.

[sgaliev]

Служение как основной способ реализации любви

Будучи «напряжением всех духовных и физических сил» (Фромм) человека, — где он реализует свое сокровенно-значимое, все из того, что он есть как человек и к чему в мире устремлен, — любовь не просто деятельна и самодеятельна, но действенна. А важнейшей чертой действенности является служение (самоотдача, вера, поклонение, благодарение, стремление приобщиться, исполниться проникновением, защита, ответственность, забота о благополучии, росте, укреплении и т.д. любимого).

Несомненно, понятие «служение», — тем более, способ реализации человека, его отношение к другим людям и вещам, — сопровождает человечество повсюду. Какую б разновидность практики ни взять, служение (не только в качестве момента любви) непременно функционирует, везде обеспечивая здесь важнейшие жизненно-значимые нужды, дела, связи, без коих люди не обойдутся. Значимость любых дел и отношений, как нетрудно показать, обычно предстает в их сокровенных, смысложизненных, любовно-веровательных аспектах. Как раз, тут служение главным образом и с самого начала на месте, работает. Причем, — сразу же, с приходом человека в мир, с открытием последнего и себя.

Это очевидно, приняв во внимание, что первоначальный опыт взаимоотношений человека со своим окружением, будучи синкретичным, представлял некоторый сплав этико-религиозного, эстетико-мифологического, понимающе-настроенного мироотношения. В таких условиях наш древний предок, — весьма ограниченный возможностями, способностями и потребностями, во многом несамостоятельный, живущий всецело при бытии, — формировал свой жизненный опыт веры и любви через служение. И прежде всего — тем силам и стихиям (До сверхъестественности могущественным, значимым), от которых, как он усматривал, его существование безоговорочно зависит. Так что, в первобытных религиозно-синкретических, откровенных, любовно-веровательных отправлениях и формировалось, протекало его служение (культ) тотему, магическим силам, фетишам, духам, всяким иным божествам. Ими был так переполнен палеолитический и неолитический мир.

И потом, всегда человек, невозможный без открытости, веры (религии), был обречен выражать свою любовь посредством божественного служения: веры, самоотдачи, поклонения, благодарения, стремления приобщиться, исполниться проникновением Божественного (бытия), понимания и т.д. Подчеркнутые понятия (а также другие, означенные выше), являются своеобразными направлениями-формами выражения данного служения, как бы дополняющими и продолжающими друг друга. Любви ведь нет без служения в отмеченных направлениях. Кстати, возможно ли настоящее служение вне любви?..

Поскольку, с другой стороны, в религии человек связан с божественным главным образом любовью [см. об этом: Алиев Ш.Г. Атеистическая религия // Там же], а не просто верой, как обычно представляется, постольку и религия без любви невозможна. Отсюда культ, богослужение (diaconia, missa, sacrum, liturgia. — лат.) выступает важнейшим и неотъемлемым элементом всякой религии, зрелой или не таковой, не важно. А с другой стороны, ведь любое серьезное дело, — разве вершится оно вне, так либо иначе, соприсутствующей религиозности? Не подобно ли во многом творчество в иных областях человеческого существования (философия, искусство, этика, политика, быт...) творчеству религиозному? Другими словами, в любом серьезном творчестве, по крайней мере, коль скоро оно не носит производяще-присваивающий характер, мы служим. Такое творчество без служения не возможно.

Да, служение — неотъемлемый элемент всякой любви (далеко не только религиозной), повторяем, невозможной без него. И во всякой любви, — религиозной, родительской, заботливой, половой, эротической, филиастической, агапической, — везде, по сути, служение выполняет одну и ту же незаменимую роль. К тому же, — распадающуюся на составные моменты. Оно нацелено (причем, часто через посредствующие моменты) на достижение взаимопонимания, откровения. В силу любовной универсальности служения, выявить его особенности, в принципе, можно на любом примере. А ближайшим образом, в половой любви.

Если всмотреться, нетрудно обнаружить служение также в творчествах, восходящих к любви (и не только) производящей активности. Конечно же, осваивающе-действенное служение в любви, самоотдача отнюдь не есть то, что в производяще-присваивающей жизни выглядит, подобно любому труду здесь, «жертвой», «самоотречением», «ущемлением, растратой собственных интересов» и т.п. В производящих условиях, где царит парцелляция, «атомизация», «вещефикация», технизация всего и вся, в том числе труда, распадающегося (благодаря разделению) на весьма специфические разновидности, за служением закрепляется одна из таковых.

Служение как труд, повинность, подчинение, исполнительство, прислужничество, оказание услуг, — вот, что удостаивается награды, оплате, вот, чего ожидают господа (кому служат) от подчиненных («рабов», кто служит). Всего меньше служения (вернее, оно сводится к торгу, «технике») в наемном, производящего толка труде. Особенно — коль скоро он выступает предметопроизводством (производством «вещей»). Надо не забывать, именно эта сфера в производящих условиях главенствует, подавляет сферу человекопроизводства, где, собственно, «живится» служение.

В силу господства вещепроизводства и, соответственно, отчуждения, отпадения человека от бытия, а также разделения труда, наличия частной собственности, расщепления общества на господствующие и подчиненные классы, служение, извращаясь, не может не обрести существенно иной смысл, нежели то, как фигурирует моментом подлинно любовного творчества. В присваивающей, особенно производящей, любви оно выступает неким, часто регламентированным, средством для достижения любящим своекорыстных («ублажающих» его) целей. Служение настолько извращено, что, если даже любящий служит возлюбленному, то делает это, прежде всего, себя ублажая, ради извлечения «пользы» с усладами для себя.

Вне любовных связей служение обычно выступает (особенно для неимущих классов) как средство для целей «выживания» (Гегель). Так что, служение (особенно производящее) не способно восполниться функционалом, свойственным произведенческой любви. Да и нести его оно принципиально непригодно. А несомое сведено к обслуживанию, прислужничеству, холуйству, к чему-то уничижительному, даже «запретному» в «кругу порядочных людей». Больше. Как правило, оно выступает единственной возможностью для неимущих людей сохранить свое просто физическое существование.

Если служение, хоть и в уродливой, превращенной данности еще теплится в производящих межчеловеческих отношениях, то противоположное являет господствующая сфера вещепроизводства. Здесь служение полностью прощается с назначением быть средством понимания, откровения. Собственно, и в межчеловеческих отношениях последних почти нет, стало быть, и, обеспечивающего их, служения.

Фабрикующий «вещи» труд (творчество) не нуждается в поступках, понимании, откровениях, «дарах природы»: он всецело погряз в том, что называется «открытие», «добыча», самостоятельное создание («преобразование»). Для самонадеянной, открывающе-добывающей субъективной активности служение, тем самым, оборачивается насилием, которое только и имеет смысл. Без насилия, присваивающе-преобразующего натиска, своецентрического навязывания предстоящим предметам (в том числе «рабам» как «вещам») субъективных целей, нужд и т.д., не обойтись. Так и должно быть. Производящая деятельность (творчество) не намерена приспосабливаться, «ждать даров свыше», К тому же, «служить». Здесь, как известно, насильственно преобразуя по собственному усмотрению ее вершителя, веществу природы (включая человека) присваивается «нужное». Тем самым, служение, сведенное к насилию, напрочь превращено, сохраняясь лишь отдаленнейшими намеками. С одной стороны служение выступает как подчинение, обеспечение человеком (в том числе господином, не рабом) «делу», которому служит. С другой же стороны, служение выступает как выразитель подчиненного, угнетенного положения человека (раба, эксплуатируемого, непосредственного производителя, исполняющего репродуктивный труд) своему господину, олицетворяющему соответствующее «дело».

Понятие служения в производящих условиях, как очевидно, настолько вырождено, «овещняясь» и уплощаясь, что под категорию «служащие» подводится, далее, большая совокупность людей множества профессий и работ, которые, не будучи непосредственными производителями, не выполняя непосредственно производительный труд, как бы «на вторых ролях» обеспечивают его «нормальное» протекание. Во всяком случае, именно так обстоит в классическом производстве, где служащим предоставлены своего рода несамостоятельные, четко регламентированные вспомогательные работы, сервис. Другими словами, перед нами преимущественно люди, составляющие, что называется «обслуживающий персонал»: операторы, инженерно-технические работники, трудящиеся контор, банков, сферы услуг, быта, других общественных институтов, объемлемых категорией «мелкие служащие».

Врачи, юристы, учителя, Люди так называемых «свободных профессий», практикующие специалисты тоже могут быть отнесены к служащим. Они в известной форме работают не столько с техникой «вещественным» материалом производства, как категория служащих, подчиненных своим господам, сколько с материалом «человеческим»: так называемыми «клиентами», «пациентами», «посетителями», «слушателями», «публикой», «пассажирами», «партнерами» и проч. Последними предстают люди, коих данные работники обслуживают. То есть, оказывают за плату набор четко зафиксированных операций (действий), «работ», называемых услугами. Иной раз, в их труде, так либо иначе, сохраняется неформальный элемент, не столь бросающиеся «вещность», алгоритмика, жесткость вершимых репродуктивных операций и дел. Все же, круг выражаемых их услугами, скажем так, «человекотворческих» (эмоций, чувств, проявлений) достаточно ограничен...

Вот, в таком ключе и представители интеллектуальной собственности (работники интеллектуального труда), — не важно, заняты ли на непосредственном производстве или вольно определяются, — тоже пополняют отряд служащих. В отличие от остальных служащих, особенно тех, которые заняты обслуживанием исключительно производства, в сервисе и т.д., зачастую никак не связанных с бытием, интеллектуальные работники (правда, будучи настоящими) служат как бы двояко. С одной стороны, они, хоть и косвенно, но тоже обслуживают производство (будучи, скажем, инженерами, менеджерами), запросы людей (читателей, публики, поклонников, зрителей и т.п.). А с другой, — поэтически творя иной раз, они служат (сотворчествуют) бытию. Часто так может сложиться при этом, что оба служения во многом оказываются, Скажем, в работе производящего интеллектуальщика, разно направлены. Верно и то, что оба служения (особенно бытию) осуществляются человеком далеко не в ясной, осознанной данности. Ведь производящий интеллектуальщик обычно творит, безбытийно, соответственно, самонадеянно, своемерно, присваивающе, как и любой другой работник в условиях распавшегося человеческого бытия. Поэтически творящих мыслителей, художников, тем более, инженеров, изобретателей найти далеко не легко. Не случайно, деятельность их в растущей мере технологически регламентируется, даже «отвоевывается» роботами, искусственным интеллектом. Вот уже и писательский труд вполне покорен ИИ. Вскорости он и философствовать начнет, религии выдумывать, создавать...

Вообще, служение в производящем труде как одностороннем, «вещно»-технологизированном процессе теряет свой сущностный смысл. Сохраняясь здесь по звучанию, оно почти полностью перерождается в нечто, даже несущее на себе уничижительные коннотации (в смысле прислуживания, холуйства и проч.). Но, как бы там ни складывалось, какие бы другие нюансы ни находились, несомненно: служащее (а еще глубже, осваивающее, поступающее) проявление труда в немалой степени дает основания, в частности, для выделения интеллектуального труда в разряд привилегированных. Известное присутствие и роль осваивающе-поступающих моментов, выраженных в служении, сказывается, пусть и не рационализованно, в самых отдаленных от подлинного протекания формообразованиях творчества (включая интеллектуальный труд). Оно и понятно. Ведь практика движется, развивается, соблюдая преемственность, непрерывность. Потому, подлинное начало человеческой созидательности с приходом производящей деятельности, трансформируясь, не безоговорочно пресекается. Сохраняясь здесь какими-то, пусть даже остаточными моментами, оно, стало быть, напоминает себя, в том числе проявлениями служения. Вовсе не случайно отсюда, что в производящем труде, лексиконе вообще, присутствует слово (соответственно, реалия) «служение», пусть порой и с весьма превращенными значениями, нежели в подлинно практическом употреблении.

Особенно явственно присутствие служения, где производяще-творческая активность продуктивна, не столь жестко опроизводствлена, вмещает некоторый момент иррационального, восходящего к бытию, к иному типу творчества, стало быть, внепроизводящего. Такое вполне возможно, и здесь кроется еще один повод для исключения интеллектуального творчества из обычного ряда трудов. Дело в том, что область опыта, искусства, художественного, поэтического, размышляющего (философия) и этико-религиозного творчества, — где преимущественно обитают созидатели интеллектуальной продукции, — изначально соотнесена (если не протекает) с осваивающе-произведенческой, значит, служащей активностью человека. И даже в условиях производства эта область, хоть во многом и подвергается «оккупации» своим «антиподом», все же, рядом аспектов, по крайней мере, у многих ведущих и серьезных авторов на первых порах, удерживается от производящей деформации, выдерживает натиск безбытийности с «вещностью» и чистоганом. И, стало быть, так либо иначе, даже бессознательно авторы, — `художники, музыканты, поэты, философы, ремесленники, иногда, кстати, инженеры, — не перестают творить, скажем так, непроизводяще, произведенчески-в-себе. И это имеет место нередко даже на заключительных ступенях производящего способа человеческого бытия с его безудержным произволом.

Вот почему, среди прочего, наш интеллектуальщик (а еще больше, «защитнички») черпают свои аргументы о преимуществах интеллектуального труда, настаивают воздавать ему чем-то вроде награды: «за особые заслуги», за необычность, избранность и проч. Многие современные участники так называемого «интеллектуального бизнеса», хозяйчики интеллектуальной собственности, производители интеллектуальной продукции, также так называемые «люди свободных профессий», служители культа, подвизающиеся в области мистики и «сверхъестественного» не перестают отказываться от именно такого к себе отношения. Трудно объяснить иначе их претензии на гонорары, на «долю» от выигрыша, сделки, ожидание наград, миксты, разного рода «преимущества», граничащие с коррупцией, лихоимством и прямым надувательством.

И, надо-таки признать, свойственна их труду настаиваемая «избранность», «исключительность». Однако, не больше, нежели любому другому, серьезному, продуктивно реализующемуся труду, коль скоро выражать, понимать его истинно. К тому же, — на информативном уровне, под углом зрения творчества (труда, практики) как освоения. Тем временем, так ли уж труд наших «интеллектуальщиков» таков, сознают ли они это, — большой вопрос!

А вообще, каждый означенно реализуемый труд носит информативный, поступающе-поэтический характер. Здесь человек совершает что-то исключительное, выводящее его к встрече с бытием. Такое вершение, (особенно информативное) без присутствия бытия (истины) в нем, соответственно, поэтического служения мало что значит. И именно поэтичность, — предполагающая служащее сотворчество человека с бытием, откровение бытия, — придает человеческому труду те самые особенности, исключительность, которые всяко пыжатся закрепить за своим творчеством так называемые «вершители интеллектуальной продукции». Вообще, люди, относящие себя к так называемым «свободным профессиям», зачастую весьма далеки от права закреплять за своим трудом указанные только что достоинства. Тем не менее, они не просто закрепляют, но, в духе современности, стараются (всяко пиарясь) извлекать отсюда немалые барыши, дивиденды.

Между тем, осваивающий труд, осваивающее отношение к действительности, даже подлинно информативное творчество, являющееся по сути моментом освоения, подобного барышничества не допускает.

Как видно из осмысления производящего служения, оно в основном проявляется в сфере человекотворчества, скажем так, «праксиса», играющего вспомогательную, обслуживающую вещепроизводство, «вещное» обогащение роль. В этом смысле служение в производящих условиях выглядит чем-то из второразрядности, обеспечивающей не столько вещепроизводство, сколько частную жизнь людей за производством, особенно в сфере досуга. Наряду с удовлетворением нужд «вещепроизводства» (конторские, банковские, управленческие работники, служащие других социальных институтов, в частности, государства и проч.), служение здесь по большей части несет на себе функцию обеспечения удобства, комфорта, бесхлопотного жизнепрепровождения для представителей имущих классов. Оно удовлетворяет не столько их общественное, публично-необходимое существование, сколько личное, частное, семейно-бытовое, выходящее за пределы собственно производства. Лакеи, служанки, гувернеры, учителя, художники, юристы, музыканты, — все они, так либо иначе, обеспечивают потребности господ, скрашивают, ублажают времяпрепровождение, выполняют за них рутинную работу по уходу за собой, домом, хозяйством, организуют быт. Одним словом, выполняют жизненно необходимые для довольства работы, которые состоятельные господа позволяют себе, переложив на плечи слуг. Повторяем, существуют и отряды служащих, удовлетворяющих досужие запросы людей, как и те, которые обслуживают непосредственно производственный процесс, да и обще-социальные нужды. Однако, в целом, служение структурировано именно так, что преобладает в области частной, личной жизни господствующих классов, власть имущих. Главное — само по себе оно (служение) мало что созидательного, развивающего и обновляющего производство, общество несет. Ибо безоговорочно обслуживает наличное положение вещей, будучи чем-то прикладным к нему. Даже появляющиеся в сфере служения (в науке, искусстве и др.) новые идеи, образы, почины, изобретения, новации, — все это может пригодиться развитию производства лишь от случая к случаю, Не обязательно получает внедрение, далеко отстоя от непосредственного производства...

Итак, в строгом смысле, служение, тем более, как понятие, выражающее любовную, поэтическую созидательность человека, в производящей деятельности исключено. Не случайно, здесь в качестве главенствующего, определяющего момента, которым хотят выразить данную активность, выступает понятие «преобразование». И практика вообще (веденная при этом к производству) характеризуется (особенно теми, кто себя в «революционерах» держит) как преобразующая деятельность.

Под углом зрения осваивающе-произведенческой практики, конечно же, неверно (больше, вредно даже) труд, человеческую созидательную деятельность, тем более, выступающую в любовной данности, рассматривать преобразующей деятельностью. Выдвижение понятия «преобразование» на передний и главенствующий момент практики уже само по себе свидетельствует насилие, наличие какого-то самонадеянного субъекта-автора-креатора (буржуя-Артамонова). Последний по своему хотению без «щучьего веления», самонадеянно перекраивает мир.

Маркс был бы неправ своим одиннадцатым тезисом, зовя философов просто «преобразовать мир». И, если, все же, прав, — то лишь в смысле, что, прежде, нежели преобразовывать, нужно знать, куда и во имя чего, с какой целью, ведет ли оно «к храму», как вопрошает персонаж известного фильма. Маркс-то, как раз, знал это все. И истолковывал понятие «преобразование» в куда емком плане, нежели потом стали использовать данное выражение, сведя почти к голой технике и потреблятству.

А главное — оно в том, что не столько преобразовывать нужно вещи, мир, (как зовет производство), но служить: для исправления, избавления действительности от зла, врачуя ее! Нужно изводить на свет и одействлять сокрыто-сущее, созидая. Созидание — это весьма особый род произведенческого (особенно любовного) творчества (труда) который почти ничего общего не имеет с производящим трудом. В последнем, действительно, имеет место безответственное преобразование («Ве-е-сь мир мы разрушим, до основанья...»)...

Созидание же, как раз, неотъемлемым моментом включает в себя именно любовное, заботливое служение. Оно предполагает бережное, сохраняющее отношение к вещам, когда бы они могли раскрываться, расти, являть миру сокровенные возможности и способности. Это , далее, отношение, где вещи, если и обновляются, приобретают новые формы, качества, то не путем внешнего (преимущественно манипулятивного) навязывания им отчужденным человеком своих «хотелок». В служении, благодаря сотворчеству человека и бытия, вещи самопреобразуются, самообновляемы в своем естественном движении, которому человек лишь призван содействовать, помогать, создавать необходимые условия для именно такого преобразования. Человеку в этом смысле, действительно, достаточно вести себя подобно врачу, целителю, заботливому пастору, служащему (причем, самоотдачей) вещам вершиться подлинно, естественно (бытийно). Его служением, выступающим с самого начала самоотдачей, вещи оздоровляемы, избавляемы от разного рода «болячек», коллизий. Устраняются причины, толкающие к деградации, порче и т.д. И под вещами надо понимать не просто и не столько представителей неживого окружения, но и что угодно: все живое, общество, мир, самого человека. Собственно, так созидая, творя, мир. Себя самого, любую вещь в истине бытия (тем более события), человек творит осваивающе, точнее любовным освоением, невозможным без подлинного служения, соответственно, самоотдачи.

Оно, конечно, в любом творчестве, так либо иначе, присутствует момент преобразования. Однако, он весьма мало когда выступает главенствующим, на переднем плане. И, как раз, тот факт, что его ставят во главу угла, сводят деятельность, творчество к преобразованию, — это прямо свидетельствует о том, что люди мыслят, видят мир и поступают производяще. Хотя, — о каком поступлении может идти речь, коль скоро производят???..

А, вот, преобразование осваивающе-любовное, — которое при этом нет нужды афишировать, но которое непременно происходит, ибо здесь человек своим служением как самоотдачей, непременно умножает, наращивает вещи, вплоть до их преображения, — это преобразование, конечно же, имеет место, причем. Всегда, однако, не оно важно в созидательной деятельности, не на нем следует акцентировать...

[sgaliev]

Самоотдача как определяющая сторона любовного служения

Тем временем, с переходом производства на постиндустриальную стадию, с пришествием постиндустриального общества, где сфера человекопроизводства, обретает доминирование над вещепроизводством и человеческий фактор начинает определять процессирование, развитие производства, служение в различных областях приобретает принципиально иной статус. Из области второразрядной, прикладной к вещепроизводству, к тому же, подчиненной и всецело предопределяемой последним, обслуживание («сервис») в растущей мере выдвигается на передний план. Из фактора удовлетворяющего, обеспечивающего довольство, оно превращается в фактор открытия, умножения возможностей, развития. Причем, — не только господ и даже всех людей, но также самого производства, экономики. Больше, служение приобретает черты активного созидания, вплоть до заботы. Тем самым, оно становится не только важнейшим условием и средством, но также целью наращения очевидных прибылей и, вообще, дальнейшего движения общества в целом.

Стало быть, будучи некогда одним из второстепенных моментов, влияющих на становление производства, служение сегодня перерастает в первостепенный, главенствующий фактор, далеко выходящий за производство. Так и должно быть. Ведь, по сути, человекопроизводство как человекообразование, потребление в основном и осуществляется служением человеку, в конечном счете, обществу. Говоря еще общее, подлинное созидание, практика, взятая в своей полноте как осваивающий способ существования человека в мире, непременно вмещает в себя момент служения. Человек, будучи конечной, практически живущей вещью, не может существовать без других вещей. Причем, — нуждающийся в них и затребованный ими. А поскольку же он не просто вещь среди вещей, но особая вещь, способная осваивающе-любовно строить взаимоотношения с окружением, он переводит свои «долги» и «ответы» окружению (кстати, и самому себе также) в то, что называется служением, самоотдачей.

Вопрос сегодня в том, чтобы оно (служение) ответствовало возникшим задачам и новым требованиям времени, бытия и подлинной человечности, освободилось от форм, мешающих разворачиваться и осуществляться по подлинной сути. Благодаря всему этому, подлинно понимаемое и реализуемое, служение призвано во многом и действенно послужить формированию человеческого фактора, способного преодолеть завалы и тупики, нагроможденные производящим существованием до сих пор. Мало того. Вывести человека и мир в постпроизводящую (осваивающе-произведенческую) историю. И, конечно, чем полней служение проникнется осваивающе-любовным содержанием, смыслами и функционалом, тем успешней справится с предстоящими задачами, тем скорей окажется способным нести в жизнь заботливое при-сутствие человека. И это все, несомненно, реализуемо через формирование и развитие такой замечательной особенности любовного служения, как самоотдача.

Производство в постиндустриализме, особенно на информационной ступени, вплотную подводит к произведению, что, между прочим, обнаруживает фактор служения. Становится все более очевидным, что служение совершенно иначе предстает, нежели в классически производящей данности, приобретая осваивающе-произведенческие черты. Больше, — становясь моментом любовного отношения человека к действительности, любовно-осваивающей жизнедеятельности.

Здесь, Любяще служа, мы с самого начала отдаемся. Самоотдача — важнейший момент любовного служения. Часто даже данные понятия используются взаимозаменяемыми. А то и так, что самоотдачу выдают за самостоятельный атрибут любви, связанный со служением как бы внешне. Мы, все же, полагаем, что она-таки, выступает моментом служения, причем. Наиболее важным.

Любовно служа, а потому, отдавая себя любимому (миру, жизни, родине, другим людям), любящий делится (отдает) самим собой, самым высоким и дорогим, что у него есть. «Он делится тем, что есть в нем живого: радостями, интересами, мыслями, знаниями, настроениями, печалью, — всеми проявлениями своей жизни» [Фромм Э. Искусство любить // Там же. — С. 118]. И только, делясь таким образом, в самоотдаче, — в половой ли, родительской ли, религиозной и проч., — человек обогащает возлюбленного: растит и крепит его жизненные силы, возможности. Наконец, своей самоотдачей любящий доискивается встречного (любящего) движения, откровения возлюбленного, взаимопроникновения обоих.

Разумеется, служа самоотдачей, мы не просто делимся, но делимся именно ради роста, укрепления, множения возлюбленного, ради его сохранения, сбережения. Ведь он нам дорог, исключительно значим, угоден. Но нужно отдаваться, конечно, не просто ради сбережения возлюбленного для нас самих, а именно ради него самого. Самоотдачу (служение) следует осуществлять, возвышая до того, что называется заботой о возлюбленном. Другими словами, помогать, поддерживать, множить его возможности, способности, потребности и т.д.

Все только что сказанное как бы выражает самоотдачу в узком смысле. Здесь, — вершится ли самоотдача родине, народу, возлюбленному, бытию, — человек обнаруживает свое наивысшее могущество, богатство, жизнеутверждающую игру, силу. Действенное самоизъявление насыщает отдающего себя человека радостью, переполняет ощущением переливающейся через края полноты жизни и высшей удовлетворенности, стремлением озаботиться о своем ближайшем и дальнем окружении. И не удивительно, что, Так отдаваясь в служении, человек по-настоящему и полнокровно только и живет.

Отдаваясь, далее, мы поклоняемся[. Другими словами, признаем и уважаем любимого, его самость, способности, всего, чем располагает. Мы всячески показываем его угодность (любимость) нам. Он находит в нас поддержку, уверенность. Мы дарим ему энергию понимания и свободы. В том числе — по отношению к нам, обнаруживая свои сокровенности, включая «слабости», «уязвимости», «незащищенности». Мы ему доверяемся, вверяем себя в его руки.

Поклоняясь, мы, возвышаем возлюбленного, возвеличиваем, красим, осчастливливаем. Собственно, как можно любить, не служа: без поклонения, — теплом, ласками, вниманием, милостью, делением радостью, гордостью, возвеличением, благодарением, исполнением желаний, счастьем, всем сокровенно своим! И важно здесь (повторимся), чтобы наши труды, даваемая энергия и сила были подкреплены, сопровождались верой, желанием, страстью на благо, рост возлюбленного.

В-третьих, самоотдача выступает заслуживанием. Самозабвенно служа, поклоняясь, возвеличивая возлюбленного, мы удостоверяем свою надежность, незаменимость, верность, достойность возлюбленному. Мы со-участвуем в его жизни незаменимо, понимаем его. И сами мы отдаемся, служим, исполненные верой, что найдем откровенный отклик с его стороны, заслужим взаимность. Стало быть, добьемся взаимопроникновения, понимания. Самое главное здесь то, что мы заслуживаем доверия, избрания нас как любимых, откровения нам возлюбленного. Вот почему, заботливое служение (самоотдача) выступает также чем-то вроде «ключа к душе», устремлениям, внутреннему миру возлюбленного, к его самоотдаче, встречному служению. Так мы проникаем в него и проникаемся им. Без такого служения вряд ли достижимо взаимопонимание, сопереживание, и, как результат, взаимопроникновение, порождающее подлинную новь. Вряд ли другими путями все это достижимо. Собственно, данная многообразная работа и выступает тем, что выше устами одного из киноперсонажей называется "стружить".

Да и сама любовь, произведение как таковое, — возможны ли они без него! Не подобны ли они тогда телу, лишенному всех органов?.. Потому-то, служение особенно в форме означенных направлений самоотдачи) будучи неотъемлемым моментом любви (и всякой произведенческой созидательности), весьма много значит, как и множественно проявляется.

Самоотдача, конечно далеко не преходящий момент любви в том смысле, скажем, что достигли откровения, взаимопонимания и все: в ней нужда пропала. Самоотдача постоянно присутствует в делах любовного творчества, выступающего, как мы сказали, взаимотворчеством. В каждом процессе и моменте взаимотворчества непременно присутствует и служение, а вместе с ним и самоотдача с означенными проявлениями. На самом деле, этих проявлений множество. Мы просто, даже несколько грубо свели их к трем отмеченным.

Нечто подобное касательно служения встречаемо сплошь да рядом, в какой угодно разновидности любви. Всего наглядней это обнаруживает половая любовь. И, что характерно, сказанное имеет место даже, когда любовь неразделенная, односторонняя.

В человекотворческом процессе, вершащемся внутри одной и той же личности, служение сотворческих сторон (чувств, мыслей, воображения, поступков) ведет к гармонии, умиротворенности, спокойствию в ее душе, существовании. Точно такое же согласие, взаимопроникновение, признание наблюдается в сотворчестве разных людей (не обязательно любящих) как сторон поступающего взаимотворчества. При этом они, доходя до объединения во взаимном служении, возвышаются в любовное сотворчество.

Очень неверно из сказанного понимать любовь лишь как страдание: нужду, голод («страсть») наших чувств, переживаний («хочу, и все тут!»). Она в куда большей степени есть также служащее созидание, благородящие поступки, направленные вовне нас самих, добродеяния. Причем, — не только касательно, так сказать, «объекта» наших вожделений, но также тех, кто, так либо иначе, со-творчествует нам...

Важно также понять: в процессе действенной самоотдачи (коль скоро она подлинна, осваивающая) человек ничуть не теряет себя, не пропадает. Служащая самоотдача только тогда и возможна, когда тут человек находит также силы остаться самим собой, сохранить свою индивидуальность. Собственно, лишь зрелый (гармонически и всесторонне) человек способен на самоотдачу, служение. Он, подобно чистому источнику, не только не оскудевает от того, что «пьют» из него, но, напротив, лишь множится, очищается, становится более целительным. Жаль только, присваивающе-производящим людям такое неведомо, недоступно... Они обречены либо полностью исчезнуть в тотализующей всеядности производства, либо, по той же логике, превратиться в то, что называется, «атомарная пыль», пустой социальный прах. Осваивающе-произведенческое, дорастающее до любви, созидание этого допустить просто не может.

И последнее, что следует указать. Служащая самоотдача не исходит лишь из одной стороны. Поскольку обе стороны любят, творят друг друга взаимно, самоотдача как момент служения совершаема обеими сторонами. Стало быть, любовь как обоюдный, так сказать, «междусторонний» процесс выступает взаимоотдачей, взаимным служением. Оно и понятно. Отдавая, служа, мы многое привносим в жизнь любимого. И это «многое», благодаря взаимопроникновению, соответственно, встречному движению, заботе, непременно возвращается к нам самим. Причем, умноженное, взращенное. Ведь в освоении действенность и страдание — моменты, не могущие быть одно без другого. Потому, в служении (самоотдаче) мы, заслуживая любовь, побуждаем другую сторону тоже отдавать (служить) себя. И, таким образом, мы оба (не только одна сторона) разделяем радость, которую вызвали к жизни. «Когда двое отдают, — говорит замечательно Фромм, — нечто рождается. И тогда, оба благодарны за новую жизнь, которая зародилась в них обоих» [Там же. — С. 119]. Это касательно любовной самоотдачи, выступающей, к тому же, взаимоотдачей, сказано, что «посеянное в благодатную почву, «семя»», умирая, возродится, стократ возросши. И разве приходит в мир новая жизнь иначе, нежели посредством любви! То, что, все же, приходит, — разве новую жизнь являет?..

Короче, без служения произведенческая деятельность не осуществима, любовь угасает. Лишь служением человека бытию, другому человеку, а отсюда — взаимопониманием, откровением, со-вместным творчеством в мире, заботой живет любовь и осваивающее произведение, действительное обновление человека и мира.

Итак, любовь как обоюдный, так сказать, «междусторонний осваивающий процесс» выступает взаимоотдачей, взаимным служением. Отдавая, делясь, тем самым, засевая «поле» жизни взаимности «семенами» действенно-страдательной, заботливой любви, человек собирает и изводит в действительность не просто «урожай», но «урожай», сторицей возросший от плодов любви. Это имеет место даже при так называемой «односторонней любви»...

[sgaliev]

О господстве и подчинении в служении

Довольно часто (если не обычно) со служением в любви, — и, вообще, как оно выступает, осознается во взаимоотношениях людей на других поприщах, — наблюдается следующее. С ним связывают, сопровождают отношение господства и подчинения. Представляется (соответственно, практикуется), в служении служащая сторона как-либо подчинена (угождая, выслуживаясь, удовлетворяя прихоти, зарабатывая) стороне другой, господствующей, «обслуживаемой». Потому всегда находимы две противоположные стороны: господствующая (обслуживаемая, «господин») и служащая, подчиненная («прислуживающая», «раб»).

Поскольку за служением закрепляется отношение господства и подчинения, где оно есть, там всегда кто-то подчинен, а кто-то господствует. Подчиненный угождает, удовлетворяет (прислуживает) потребности господствующего. Тот, по своему усмотрению, платит («жалует», «милует») за это. По-другому служение не мыслится.

И такая господствующе-подчиненная связь, — наиболее характерная взаимоотношениям производящего человека, — распространяется на все виды служения, в любых его проявлениях, где и как бы ни выступало. Это видение универсализуется, — поскольку никаких других служащих взаимоотношений, возможных в иных социально-практических условиях, при господстве соответствующей практики, — людям не ведомо. Никакую другую практику, помимо производства они не знают. Больше, и знать не хотят.

На самом деле. Говоря о производящем творчестве, — ибо лишь его знают, о нем только речь везде и всюду доныне, — авторы обычно педалируют, что данное творчество как единственно возможное на все времена и пространства, протекает с царением отношения господства и подчинения, делящего участников на, так сказать, «господ» и «рабов», «начальников» («командиров») и «исполнителей». Одним словом, принято считать, что в труде по добыванию хлеба насущного непременно встречаются, выражаясь по Гегелю, «господин и раб». И, главное — так было всегда, так будет и впредь. Ведь в любом труде, вроде бы, кто-то должен командовать, руководить, а кто-то подчиняться, покорно следовать приказам, исполнять.

Поскольку же любая активность, творчество выражает труд, — а любовь, любовное служение не являются исключением, — везде здесь наличны господин и раб. Кто-то подчинен, служит, а кто-то обслуживаем, господствует. И, как понятно, на долю любимого выпадает привилегия «господина», обслуживаемого, а любящая сторона призвана служить, прислуживать, «удовольствовать» своего господина. Так обстоит и в случае, коль скоро нет любви. «Господин» — он и без любви «господин», — то ли по сословному признаку, по рождению, по праву, по тому, как требует религия и проч.

Нельзя не заметить: видение, — что люди, что бы ни делали, в том числе в любви, постоянно воспроизводят отношение господства и подчинения, господина и раба, — неизбежно порождается и закрепляется наличием отношений частной собственности. Где последняя, — обязательно встретишь социально-экономическое ли, политическое ли, имущественное, сословно-кастовое, расовое, гендерное, национальное, религиозное, межличностное и проч. Неравенство. Если даже нет объективных оснований для какого-либо неравенства, его просто «придумают» заинтересованные («сильные мира сего») силы. А из неравенства вытекает неравноправность людей, право и воля «сильного» и бесправие «слабых», социально незащищенных. Следовательно, вынужденность последних насильственно или добровольно идти в кабалу, в услужение сильным, «господам».

Были бы люди равны материально и духовно, — не возникли бы, не господствовали отношения господства и подчинения. Не может служение выступать в столь уродливой и извращенной данности при отсутствии частной собственности, производства, неразвитых форм практики. Исчезли бы тогда институты проституции, гаремов, половых извращений и т.п.

Оно, конечно, верно. На определенных ступенях способа существования людей, включая производящую практику, с неразвитыми производительными силами и частнособственническими отношениями, лишающими людей экономического, социального и прочего равенства, дела не могут складываться иначе. Здесь люди непременно разделены на имущих (богатых, «ведущих») и неимущих (бедных, «ведомых»), владеющих частной собственностью, и лишенных ее. Стало быть, должно иметь место, соответственно форме частной собственности, рабство, крепостничество, наемный труд. Последние вместе с частной собственностью, неравенством предполагают господство и подчинение, выливающиеся в персонализированных «господина» и «раба».

И не важно, что, описывая сотрудничество последних, авторы обычно держат перед глазами труд и взаимоотношения со-трудничающих в нем сторон в плане производства. Потому налицо «труд», «раб», «господин» выступающие элементами одной и той же системы, «производство». Последнее, повторяем, предстает единственно известной формой «добывания хлеба насущного», творчества вообще. Тут люди (подчиненные и господа, ведущие и ведомые) по-разному, но вместе производят: добывают (причем, путем фабрикации) средства существования в качестве товаров («вещей» для потребления). И, верно, при таком порядке дел от рабства (в частности, наемного) и господства никуда не денешься, как заключает сам глубокомысленный Гегель в своей «Феноменологии духа».

Хотя, весьма большой вопрос! Разве возможно рабство (в буквальном смысле) при производстве? Не предполагает ли последнее наемный труд? Или система наемного труда — то же, что и рабство, только в преображенной данности?.. Что же, на такое видение основания имеются. Однако, не мешало бы отличать наемный труд от рабского, как ни крути...

Между тем, ни Гегель, ни авторы, анализирующие его взгляды в означенном сочинении, такого различия не делают. Больше, говорят о «рабе» и «господине» в качестве неотъемлемых моментов любого труда как субстанции, способа человеческого существования. Стало быть, не усматривают, что труд не обязательно должен быть производящим, не всегда имеет место господство и подчинение, «раб и господин». По крайней мере, — в той хрестоматийной данности, как уже затвердилось. Тем более ограничены временем соотношения феодала и крепостного, капиталиста и рабочего. Если все это и возможно, то лишь на преходящих отрезках истории, в том числе ее субстанциальной основы, практической деятельности людей.

Но, повторяем, у Гегеля и его интерпретаторов данные соотношения суть нечто от атрибутивности для труда, человеческого бытия. То обстоятельство, что Гегель весьма туманно (в основном на психологическом уровне) оговаривает, что взаимоотношение раба и господина, диалектически развиваясь, приводит к высвобождению «раба» из-под зависимости от «господина», — больше, сам становится господином, причем так, что упраздняет отношение господства и подчинения, — дела ничуть не меняет. О том, как реально вершится освобождение труда, стало быть служения из прокрустова ложа господства и подчинения, у мыслителя нет почти ни единого слова. По сути, как он полагает, человечество обречено всегда проходить ступени рабства, крепостничества, наемного труда с тем, чтобы вызреть до свободы, полноты бытия.

Что же, возможно и так. Во всяком случае, при переведении разговора в так называемую «онтогенетическую (даже конкретно-историческую) плоскость», данный опыт, видимо, людям каждый раз придется приобретать по ходу созревания. Однако, Так ли обстоит с ними в филогенетическом плане? Всегда ли, на любом этапе истории, в любом труде заказано испытывать «закалку» господство-рабских взаимоотношений? Если да, и так было всегда до сих пор, — то почему, на каком основании достижимы в историческом становлении свобода (которую, кстати, Гегель ставит за высшую цель и смысл истории) и полнота бытия? Как человечество окончательно избавится от господство-рабских отношений?

Еще проще, как, на каком основании обретаема свобода и полнота бытия, коль скоро труд не обходится без рабства и господства, то есть несвободы, неравенства? Ведь, будь господство и рабство неотъемлемыми моментами, связывающими людей в общем и извечном деле «добывания хлеба насущного», невозможно, чтобы когда и где-либо человечеству удалось избавиться от них. Вдобавок, при условии, что «дело» (труд), связующее их, остается одним и тем же. Может, в таком случае, заполученные «свобода» и другие желанные цели окажутся лишь временными, относительными? И все повторится сначала в том смысле, что снова найдутся «господин и раб». Пусть даже на ином витке, в иной форме, чем уже случилось.

Подобное допущение правомерно, коль скоро труд выглядит чем-то раз навсегда данным. Самое большее, — меняющим лишь формы, но остающимся по сути одним и тем же: производящим трудом, производством. Повторяем, именно так он (труд) видится сплошь да рядом, причем, с очень даже давних пор!.. Современные устроители (вернее, переустроители, «обнулители капитализма») «нового мирового порядка» в лице так называемого «капитализма участия» именно этим самым «грешат», сохраняя господствующие установки. Оставляя труд как он есть, как знают его, — но, пытаясь утвердить «нормальные», «справедливые@, общеблагие порядки, где даже не будет собственности, эксплуатации, денег, бедности, нищеты, наконец, самого капитализма (разве не мечта коммунистов?), — не воплощают ли они тем самым кромешный ад для человека и мира?..

Но, быть может, не в труде и, вытекающих из него основаниях, следует искать «разгадку» господства и рабства, соответственно, освобождения от них? Существуют же, помимо труда, вещи, которые дают человеку означенные свободу и полноту бытия. Что это за вещи? Идеи, ценности, взгляды? Или это благие желания, воля людей, их субъективная устремленность? Больше, — «дар свыше». Допустим, есть такие. И они (особенно вера и воля), впрямь, подчас весьма сильны. «Дары» оставим в покое...

И тем не менее, на означенных только что моментах как «голой субъективности» далеко не поедешь. Они не могут стать достоянием всеобщности, тем более, решающей и определяющей все, силой. Что характерно, хотя бы приближаясь к данному состоянию (особенно созиданием так называемых «вавилонских башен»), — сразу же инвертируют в своих значениях, девальвируют.

Способен один, другой, даже многие люди, ведомые данными «маяками», вызволить себя и подчиненных (подневольных) от рабства. Но ведь остальная, неизмеримо большая часть не пойдет на это. А если даже и пойдет, — так станется, что рабство (будучи объективной необходимостью в известных условиях) снова восторжествует, вдвойне возрастет. И, как знать, не станут ли бывшие господа новыми рабами. Кстати, нечто подобное не раз случалось в истории...

С другой стороны, это ведь надо еще понять существо подлинной свободы, не говоря о событийности! Ведают ли их «освободители», существуя отчужденно, отпавши от бытия и подлинной человечности, — весьма большой вопрос. Даже сам Гегель, — так ли он имел подлинное видение свободы и полноты бытия?..

Самое главное во всем этом третье! А именно: «добрые намерения» с желаниями и идеями, с волей и верой, равно другие обстоятельства, вновь возрождающие рабство, как бы люди этому даже ни противились, — далеко не столь уж «базовы». Действительно. Идеи, представления, ценности, цели, «веры», — сами вырастают, порождаемые и обусловливаемые, из другого, куда основательного и мощного корня: общественного бытия. А главенствующим и определяющим моментом последнего, общеизвестно, выступает созидательная деятельность людей.

Она, как мы знаем, имеет множество терминологических выражений, по-разному осмысливается. Тем более, различно предстает в соответствующих условиях. И, как можно наблюдать, люди, ученые (теоретики и практики) до сих пор не научились адекватному пониманию, осмыслению и отношению к ней. В существующей литературе и практике, с легкой руки буржуазных идеологов (Кстати, и марксизма), прочно укрепилось понимать данную деятельность как «производство», «производящий труд» по фабрикации «вещей». Вспомнить в этой связи пятый раздел первого тома «Капитала», а также знаменитое Введение к «К критике политической экономии» К. Маркса.

Так (уж который раз мы это твердим!), равно рядом других причин сформировалась, закрепилась в сознании и делах людей практическая деятельность (созидание), осознаваемая и реализуемая производством. А последнее, буквально обкорнав деятельность созидания по части человекобытийных, осваивающих проявлений, свело ее к активности («труду»), в лучшем случае, как эргономической категории. В качестве таковой «деятельность» («труд») стала сплошь да рядом безраздельно и единственно царить в головах, делах людей. Причем, — левых и правых, господ и угнетенных, либералов и социалистов, ученых и не таковых, — всех, в том числе Гегеля.

Оно и не удивительно. Ведь еще задолго до схватывания и рефлексии «учеными мозгами», а точнее, с приходом Нового времени созидательная деятельность людей (лучше ее называть практикой, специфическим способом существования человека в мире) отлилась производством, с множеством, свойственных ему, спецификаций, коих мы, так либо иначе, касались [см.: Практика: общий взгляд извне. — Там же. — разделы 6-8]. Производство (производящая практика, производящая деятельность), там сям прораставшее и в прежних формообразованиях практики и общественной жизни, захватывает абсолютное господство, преломляясь во всем, что ни творится и сознается людьми, народами, странами. С этого момента оно предзадает, предопределяет последующую историю до наших дней. Причем, — со всеми особенностями и перипетиями, восхождениями, успехами. И, уж конечно, — падениями, потрясениями, бедами.

На этих основаниях не могло утвердиться ничто другое, помимо буржуазного миропорядка с означенными видениями труда как присваивающе-преобразующей, господство-рабской активности. Формируется, основанный на всем этом смысл человеческого бытия, мировоззренческий и ценностный набор, выражающий производящую культуру, цивилизацию. Здесь же формируется та самая буржуазная форма вещно-потребительской любви, где служение действительно реализуется в господствующе-подчиненной данности...

Повторимся. Здесь, ответствуя уровню и характеру развития производительных сил, производственные отношения (сотрудничество, связи людей) обретают «рабски-господствующую» данность. Представители подчиненных, угнетаемых классов вынуждены служить, раболепствуя, своим господам. От них именно это требуется. Действительное служение предстает угодничеством, прислужничеством. Мир полнят слуги, лакеи, вплоть до дивидуумов. Нельзя не вспомнить в этой связи отчаянный вопль небезызвестного «горемыки»: «Служить бы рад — прислуживать тошно!»... Правда, и господствующая сторона во многом лишена возможности изъявлять себя в со-присутствии бытия, откровенно, в подлинно человеческом со-участии вещам. Ведь, как известно, рабовладелец уже, потому что таков, не свободен от рабства, являет собой известное обнаружение раба... Вместе с тем, в условиях производства он сам отчуждаемый, превращается в «вещную» функцию капитала, выступает поставкой производства.

[sgaliev]

О господстве и подчинении в служении (продолжение)

Но оставим данный миропорядок, цивилизацию, классы господ и рабов! Попробуем прояснить, как и на каком пути, основании человечество вырвется отсюда к свободе, безоговорочно преодолеет роковую ситуацию «господин — раб».

Мы поняли, что основаниями, средствами с путями, на которых держится наличный (производящий) миропорядок, этих заветных целей не достичь. Оно и понятно. Ведь производство со всеми атрибутами, свойственными ему, — кстати, включая идеи и устремления, напитанные им, — непременно плодит отношения господства и подчинения, неравенство и несвободу с нелюбовью, вплоть до тотальной смерти человека. Пока люди будут производить, присваивающе жить, — это все для них неминуемо, что и как бы ни устраивали свой «миропорядок», как бы цель и результаты ни рекламировать и «блестяще упаковывать». Оно непременно влечет к пагубе, к все тем же «граблям»...

Но тогда остается один единственный вывод. Основанием, путем, средством, коим люди принесут себе и миру освобождение, спасительность, полноту бытия и т.д., может стать, является принципиально иной способ существования, о чем мы постоянно говорим. Да, это произведенческое созидание, осваивающая практика, высшим проявлением которой суть любовь, забота.

Подчеркнем еще раз, причем, категорически. Производство как ступень практики в движении к своей полноте, из-за незрелости, — а последняя, прежде всего, выливается неразвитостью производительных сил, соответственно, частнособственническим типом общественных отношений, — непременно отчуждая, разделяет трудящихся, ведет к угнетению одних классов другими, нагнетанию инфернальных цивилизационных тупиков. Предполагая капиталистическую частную собственность, производство не может не организовывать людей в процессе труда в качествах подчиненного и господина, «хозяина» и наемного «раба». Вырастающий из производства, капиталистический миропорядок не устраняет ни одну серьезную социальную коллизию. Напротив, множит и глубит проблемы, болезни общества, сея, в конечном итоге, разор и смерть миру. Стало быть, — дабы капитализм был преодолен, дабы развились высоко производительные силы, а частная собственность была упразднена, люди перестали служить в качестве отчужденных, рабов, получили возможность всесторонне и гармонично развиваться, утвердилось подлинно историческое движение, — необходимо превзойти производство с капитализмом, перейти к иному способу человеческого бытия в мире. Последним является только осваивающее произведение.

Здесь труд не может протекать в расщепленной (на господский и рабский) форме с так называемыми «господином и рабом». Произведенческий труд, во всяком случае, развитый (на второй своей ступени, как мы его характеризуем), основываясь на высокоразвитых производительных силах, — сюда входит всесторонне развиваемый человеческий фактор, всеобъемлющая информатизация, освоение четвертой волны НТП, — уже способен преодолеть частную собственность, присваивающее мироотношение. Он, далее, предполагает коллективное (советское, озабоченное) со-трудничество людей, объединенных общественно-собственническими отношениями. Высоко сознательные люди, исполненные осваивающе-произведенческим мироотношением, не только способны, но призваны обустроить современный мир на данных основаниях, дабы спасти его.

И, коль скоро они найдут в себе волю, знания и умения создать действительно новый, подлинно человечный и событийный миропорядок, — но не всякие там по сути своей гнусные «мирки», где небольшая кучка планетарных мерзавцев («глупых пингвинов») собирается схоронить свое «тело жирное» в искусственно созданных «крепостях», от самими же порожденной разрушительности, — тогда человечество окажется выведенным на подлинно историческую перспективу движения вперед, к достойному будущему. И здесь не останется никакого извращенного служения, насилия, подчинения, «порабощения», принуждения к труду со стороны так называемых «господ» и проч. В мире осваивающе-произведенческом созидании как творчестве «ассоциированных индивидов» (Маркс) обо всем этом и речи быть не может.

Так что, неотъемлемое от производства, а также предшествующим ступеням практики с царением частной собственности, всяко фиксируемое людьми (включая Гегеля), отношение господина и раба, полностью изживаемо. «Изживаемо», — поскольку в такой данности это отношение не дает развернуться человеческому фактору в полную силу, не раскрепощает созидательные способности человека, не позволяет переходить к нормальному потреблению информации, не дает человеку возможности утверждаться в мире всеобъемлюще, по своей подлинной сути. Мало того. Отношение господства и подчинения, предполагающее частную собственность, не высвобождает производство из тупиков, куда оно себя загнало, не дает экономике стать на интенсивное, инпансивное движение, в конечном счете, не переводит способ существования человека на произведенческий путь.

Освобождение труда в не меньшей степени обусловлено также иными факторами. В частности, тем, что осваивающе-созидательная деятельность никак не отчуждает человека в противоположность присваивающим формам труда. Сами они тоже ведь отчуждены от подлинно человеческой созидательности, обнаруживаясь потому, внешней необходимостью, нуждой, «жертвой» и проч. Производящий труд (в силу своей ненормальности) изначально лишает человека, — причем, далеко не только раба, но, как знать, не в первую ли голову (нельзя тут не согласиться с Гегелем) господина, — сил, самости, жизни. Это все возвращает и множит труд осваивающий, к тому же, протекающий в своей развитой данности, любовно.

Постпроизводящее (произведенческое) общество основано на осваивающе-созидательном труде. Это значить, преодолевая социально-экономическое, политико-правовое и другие формы отчуждения, сбрасывая с себя форму производящести и, связанные с ней, негативные спецификации, труд данный реализует человека не просто как трудящегося, «работника», но именно как всесторонне и свободно утверждающегося миром и событийно. Он (труд) становится средством духовно-практического обогащения и развития человека, обретает достоинство естественной и первейшей жизненной потребности, волей людей действительно раскрыться, утвердиться в своих способностях и потребностях.

Важнейшая же причина, так зажигающая созидающего человека, это, несомненно, любовь, забота. Повторим (уже в который раз) когда человек любит, созидает любя, — не может иначе жить, поступать, осуществляться, без созидательности, заботы о своем окружении. Собственно, разве не есть забота высшим проявлением любовного служения!

Кстати, даже производящий труд, иной раз, мы вершим внутренне захваченные. Правда, в этом случае труд наш по большей части выступает не столько любовью, сколько любительством. Говорят в этом смысле: «Он любит свою работу». Даже философ (особенно производящий) понимает себя лишь «любителем мудрости».

Коль скоро, подчеркнем еще раз, люди в своей созидательности, пронизанной любовью, заботой, вдохновенны, реализуются мастерски, поэтически, играясь (об этом ниже), искусно, — будучи, к тому же, свободными, со-вместно, на общую пользу, равно со-трудничают, — о каком насилии, принуждении, господстве и «рабах», о служении как чем-то унизительном, может идти речь!..

И такой труд, его со-творческая свободная природа светится даже выполняемой отдельным человеком деятельностью, поскольку он здесь сознает (и творит) свою слиянность бесконечными узами с остальными людьми в весьма разных отношениях. Осознает свою со-принадлежность обществу, миру: себя в мире и мир в себе. Главное — любящее со-присутствие бытия в созидаемом, стало быть, что он творит истинно, ответствуя времени, бытию, в высшей степени осмысленно.

[sgaliev]

Служение и понимание


Да, осваивающе-произведенческий труд вершится принципиально иначе, нежели производяще-присваивающий. Эта инаковость с самого начала предполагает со-участие здесь бытия. Подлинно произведенческий труд — творчество (созидание), вершимое всесторонне развитым человеком со-вместно с бытием. Это обстоятельство, привносит в процесс созидания целый ряд отличительных моментов. В том числе воссоздает, если угодно, ситуацию, отдаленно напоминающую (пусть, на принципиально новом уровне и смысле) «господство и подчинение». Эта же ситуация воспроизводится и в силу любовного характера осваивающей созидательности человека.

На самом деле. Поскольку коллективно созидающему человеку в произведении со-присутствует бытие, к тому же, в качестве ведущей, главенствующей стороны, некоторый элемент, являющий отголосок-напоминание отношений господства и подчинения из предшествующих разновидностей труда, в осваивающем творчестве воссоздается. Ведь здесь бытие (мать-природа) всегда выступает ведущим (в этом плане, можно сказать, «господствующим») началом, а человек — началом ведомым («подчиненным»). Он лишь послушный (внимательный, покорный, проникновенный учащийся, принимающий, скажем так, «родительскую заботу») помощник бытия в процессе про-из-вед-ения. При этом мать-природа (бытие) не может не наделяться не рационализируемыми, сверхъестественными (возводящими ее в Божественность) чертами. Это-то все и ведет, что в произведенческом творчестве (особенно на первых порах) к матери-природе могут относиться как к «Господу», бытие принимается как «Господь». Соответственно, себя перед «Господом» человек может расценивать в качестве «раба», ведомого, призванного преданно и избраннически служить. Кстати, такое ведомое «избранничество», избранность здесь всяко подчеркивается, акцентируется. Не пронизана ли «Библия» сплошь данным духом избранности?..

Понятно, дело в обозначенной («господство-рабской», ведомо-ведущей) ситуации весьма далеко от общепринятого социально-экономического, классового (тем более, производящего) плана. Речь о взаимоотношении «раба» и «господина» этико-религиозном, неисповедимо-интимном: родителя и сына, старшего и младшего, учителя и ученика, человека и Бога...

Как нетрудно усмотреть, взаимоотношения между обозначенными сторонами не имеют ничего общего с тем, что наблюдается между господствующей и подчиненной сторонами, например, в производстве. Служа (скажем, совершая магический акт) Богу как объекту поклонения или со-участнику произведенческого созидания, человек, будучи (к тому же, понимая это) стороной слабой, конечной, не самодостаточной и проч., пребывает перед Богом в совершенно зависимом, ведомом положении. «Объект» же поклонения (служения) выглядит чем-то слишком значимым, несопоставимым по всем своим характеристикам как ведущее начало с «жалким», «ничтожно малым» во всех смыслах существом, коим поклоняющийся видит себя. Вообще, уже поклоняясь, служа, мы предмет своего служения (даже если он не очень «велик») возносим, возвышаем, обожествляем, ставим себя в зависимость, подчиненное (ведомое) положение перед ним. Это важнейшая черта любовного служения.

Важно понимать, к тому же, означенная «зависимость» далеко не просто негативной природы, в том смысле, что человек беззащитен, ищет помощи, спасения, — посему нуждается в Боге, служит ему. То есть, в самоуничижении «восхваляет», «возвеличивает», вымаливает у него поддержки, покрова, «милости»... Крайне невежественно полагать, что человек обращается к Богу (бытию) лишь в негативном плане: испытывая лишения, ради компенсации «утрат и недостач».

В том-то и дело, что человек, к тому же, прошедший горнило производящего существования, перед Богом (не забудем, матерью-природой) главным образом, именно поскольку силен. То есть, открыт, способен вынести Божеское присутствие, осуществляется, ответствуя зовам свыше. Со-творчествуя, — в поисках ли самого божественного, или в каком другом занятии, — он испытывает единение с природой (бытием). А потому — силу, могущество, бесстрашие, веру, любовь в вершимом. Стало быть, так служа, человек не просто угождает (жертвоприносит) Богу, но реально живет, творит по-божески и именно тем самым, служит. Служение скорей вершится в положительном, созидательном, но не негативном плане. Настоящий, любящий Бога (и не только), человек, как раз, так служа, обращен к нему. Он служит, чтобы выражать свою созидательную любовь Богу и от его имени. Он служит, чтобы жить и творить, утверждая божественную правду, силу, любовь вокруг; служит, пребывая в истине.

Кстати, и поэтому человек в любви ходит осчастливленный, окрыленный, исполненный избытком действенной энергии, осмысленности жизни. Поскольку творит, утверждает (служа) добро вокруг, светится сознанием, что вершит «Божеское», «по-божески», — это все еще больше его вдохновляет, устремляет, крепит, осчастливливает.

Не забудем, не раз подчеркиваемое нами: для просвещенного верующего, тем более, для настоящего атеиста Божественное и бытийное, Бог и бытие, а также мать-природа — одно и то же. И осваивающе-произведенчески созидающий человек со-творчествует с ними, скажем так, «на вторых ролях», помогая.

Верно: верующий (любящий) человек служит, подчинен Богу (матери-природе), который господствует, главней, несоизмеримо велик и могуществен в их со-вместном созидательном процессе. Но означенно соотносящийся, созидающий с бытием человек отнюдь не может чувствовать себя «рабом» в обычно принятом смысле, а того, кому служит — «господином» (опять же, в социально-экономической данности). В любом случае, узкими рамками, как очерчивается соотношение господина и раба в экономической, вдобавок, производящей области, этико-онтологическое, экзистенциальное понятие служения никак не уместить.

Повторимся, оно (такое служение) даже изначально: сформировалось задолго, до прихода всяких там классов, рабства как социально-экономической реалии. Приняв во внимание, что первая ступень произведенческого творчества опутана отношениями натурально-личной зависимости, наполненность служения людей этико-онтологическим, экзистенциальным смыслами становится вполне понятной и долженствующей быть. Подобные смыслы, служение в целом, нельзя не признать, в снятом виде воспроизводимы и на второй ступени осваивающе-произведенческой практики, в процессе событийного строительства. Здесь человек, — будучи творением, продолжением, порождением Бога (матери-природы), дорастает до способности со-творчествовать с ним, подобающе служа.

Из уже сказанного о служении между сотворчествующими бытием и осваивающим человеком, становится ясно: если в данном соотношении ведущей (подчиняющей) и ведомой (подчиненной) сторон и допустимо использование выражений «господин» и «раб», то лишь в иносказательном, этико-религиозном, личностно-экзистенциальном смыслах. Потому-то вместо выражения «господин» правильней употребить другое, «Господь». А слово «раб» — как правило, с определениями типа «покорный», «послушный», «верный», «смиренный» и проч. Не случайно, Одна из мировых религий так и называется «Ислам» («покорность», «послушание»)... Точно также, в ряде религий существует институт послушничества. Везде и всюду человек призван трепетно, возвышающе, возвеличивающе, сознавая свою ничтожную малость и зависимость, относиться к матери-природе, к космосу, объективной реальности, куда вписан и чему бесконечно обязан своим существованием.

Однако, далеко не так просто обстоят дела с «иносказаниями», коль скоро натурально-личные отношения, где существует человек, вымещены «отношениями вещной зависимости». «Свободная индивидуальность, основанная на универсальном развитии индивидов и на превращении их коллективной, общественной производительности в их общественное достояние» [Маркс К. Экономические рукописи 1857-1850 г. — К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., 2-е изд. Т. 46. — Ч. 1. — С. 101], еще не утвердилась. Традиционное (в том числе религиозное) мироотношение при господстве отношений вещной зависимости существеннейшим образом корректируется. Так что былой дух из него безоговорочно изгнан. И, как бы ни пытаться широко истолковывать термины «господин» и «раб», соответственно, отношения человека и Бога, между людьми, вообще, в данных условиях, последние непременно влияют на истолкование. Следовательно, вряд ли нужно ожидать от носителей какой-либо конфессии, культа, взгляда, освобожденного от обычного частнособственнического господство-рабского подхода и присваивать данным отношениям смыслы, выходящие за пределы навязываемых. Где-то, в стыдливо-укромной обстановке (в маргиналиях производства), все же, может, и удастся совершать данные «выходы». Но они, разумеется, ничуть не строят погоды. Потому, Как должно быть, В производящем миропорядке служение обыкновенно фигурирует в крайне превращенной, напрочь оторванной от своей основы, данности.

Но, получая адекватное осмысление и реализацию в постпроизводственном (произведенческом) существовании людей, оно как раз и обеспечивает взаимопонимание, взаимопроникновение, обоюдную доверительность, откровенность сотворчествующих сторон. И это так, идет ли речь о со-творчестве людей или даже со-творчестве человека и Бога. Отсюда, никак не допустимо сводить служение одной стороны («раба») к «необходимости выживать» перед стороной другой («господина»). Это тем более так, поскольку и вторая сторона встречно служит, имеет место взаимное служение, взаимопомощь, солидарность, взаимоответственность и т.д. Ведь оба участника, служа, вдобавок, соединенные любовью, как бы пребывают на одной стороне общего дела (труда), а также общественной собственности, куда вовлечены, заняты. И, вообще, нет тут никакого «раба», равно «господина» в присваивающем, социально-экономическом смысле.

Надо, далее, понимать, вспомнив сказанное: любовно-служащее отношение, — предполагающее господство и подчинение в широком смысле, ведущую и ведомую стороны, — явлено не только религиозной любовью, где человеку противостоят, так сказать, «сверхъестественные начала». В известном смысле, всякая любовь предполагает господствующий (ведущий) и подчиненный (ведомый) полюсы. Вместе с тем, В любви как созидании, независимо от формы, поскольку налицо взаимослужение, эти два «полюса» (ведомый и ведущий) распределены так, что ведущая роль обычно присвоена стороне любимой. Любящей же стороне достается роль ведомой. Кстати, — если не держаться схем, очевидно, что обе стороны, — поскольку любят и любимы, — выступают ведущими и ведомыми одновременно.

Но, держась-таки, схемы, легко видеть, означенное выше пусть и в несколько ином ракурсе. В любви к ведущему бытию (Богу) или к другому человеку, мы (ведомые) в служащей самоотдаче уподобляемся, сподобляемся возлюбленному. Тем самым, вознося, поклоняясь последнему, как бы доискиваемся, заслуживаем своего признания, замечания в качестве достойного, «доросшего», дабы ведущая сторона не отказалась со-присутствовать, понять нас. Ведомые, мы служим, выказываем любовь, являя свою открытость, пригодность к со-творчеству, заслуженность, верность, надежность, ведущей стороне. Другими словами, мы доказываем свою готовность ответствовать вопрошаниям любимого, вершить себя и дела свои согласно и вместе с ним, способность выдержать выпадающие испытания. Тем самым, мы уповаем доискаться у возлюбленного (ведущей стороны) приятия, доверия, допуска к себе. Наконец, — открытости (откровения). Иначе, между сотворчествующими (например, в одном созидательном процессе) сторонами не достичь взаимопонимания, взаимопроникновения.

Особенно это очевидно, когда одной из сторон выступает бытие. Но не следует забывать, что и в самом человеке пребывает бытие. Он сам есть момент, частица бытия, господин. И бытие настолько далеко и близко человеку по своей бесконечности, неисповедимости и нерационализируемости, что иного средства, нежели поклоняющаяся, заслуживающая самоотдача, открытого соприсутствия ему просто не найти. Не достичь без любовного служения (самоотдачей, поклонением, заслуживанием) откровения бытия. Но разве, не заслужив самоотдачей, можно понять другого человека (оставим бытие), его встречное движение, самоотдачу, откровение?..

Перед нами — простая истина. Она очевидна, коль скоро расположить взаимоотношения обеих сторон в призме сотворчества (тем более, любовного) людей, когда они созидают одно и то же. Ведь служение в той либо иной ситуации имеет место и между созидательно творящими (общее дело) людьми, не только между человеком и бытием. А со-трудничающие люди, вдобавок, тоже несут в себе бытие (о чем несколько ниже).

Это — с одной стороны. То есть, когда оба со-творчествующих участника труда (бытие с помощью человека-мастера, или просто люди) совместно творят. То есть, изводят сокрыто сущее на свет, в мир, алетейность. В данном процессе, как понятно, человек (мастер) может сотворчествовать, служа, не только с бытием, но также с другими людьми. Здесь-то, с классовым разделением общества и наличием частной собственности, — и не совсем важно, капиталистическая она или рабовладельческая, феодальная, — действительно, помимо осваивающе-человечного сотрудничества людей одних и тех же классов, сословий, возможно и имеет место сотрудничество в форме того самого социально-экономического господства и рабства с реальным господином, которому служит раб. Ведь оба участника (стороны) вступают в сотрудничество с изначально неравных позиций: один владеет частной собственностью (включая предмет труда), олицетворяет господствующую систему в целом, а другой лишен собственности, можно сказать, почти «обнулен» системой же. Именно данное положение вещей обычно имеют в виду, говоря о господстве и подчинении. Отсюда черпают представления о рассматриваемом отношении. И оно, это ненормальное сотрудничество, преодолевается осваивающе-произведенческим мироотношением.

[sgaliev]

Служение и понимание (2)

Как нетрудно понять, в означенных ситуациях сотрудничества, соответственно, служения сторона, представляющая «Господа», бытие, мать-природу, — скажем в качестве мудрости, или красоты, блага, поприща, откуда есть и возможен человек со всем, чем располагает, и проч., - выступает далеко не просто предметом сотрудничества людей. И даже не чем-то, со-творчествующим с человеком в смысле удовлетворения утилитарных интересов последнего. Иначе бы сторона данная ни в коем случае не выступала ведущим, господствующим началом, к тому же, требующим к себе любовного отношения. Она, — среди прочего, олицетворяясь «учителями», мудрецами, «маэстрами», почему бы также не «владельцами газет, пароходов», — предстает предметом, точнее, целью приобщения (постижения, познания, пребывания в нем и т.д.). Для доискивающегося (любящего ее, например, в качестве мудрости) человека-поэта, не это ли самое главное?.. Причем, поэтом может быть философ, художник, искатель Божественного откровения, просто мыслитель, святитель, «старатель», маэстро, вплоть до обыкновенного человека с емкими запросами жизни. И он доискивается своего предмета любяще, любовно, поскольку, как показывает Платон, иначе, нежели любовью, последний (будучи бесконечным, нерационализируемым, в этом смысле не предметом) не постижим, не откровенен [См. об этом: Тема любви в Платоновском понимании философии // Там же].

С легкой руки того же Платона, творчество (выступающее всегда сотрудничеством), где, так либо иначе, со-присутствует бытие, как известно, получает наименование поэтического творчества (поэзии). И в подлинном произведенчески- поэтическом созидании бытие явлено как бы двояко. С одной стороны, оно (скажем, в качестве мудрости, высшего блага, красоты, Бога и т.п.) выступает предметом приобщения (постижения) доискивающегося человека. И здесь оно, открываясь заслуживающему, — любителю мудрости, художнику, праведнику, пророку, мастеру и проч., — в форме неких откровений (истин, образов, императивов, созерцаний), по-могает человеку. Как же помогает? Да, служа! Так сказать, «подставляя лестницу» в той либо иной форме, присылая (порождая) в помощь «муз», вдохновения, озарения, других своих «гонцов-посредников» между собой и человеком. Так бытие облегчает (служит) мастеру схватить, постигать свои откровения, запечатлевать их. Так оно открывается, откровенно.

С другой стороны и вместе с тем, бытие не перестает со-присутствовать нашему мастеру, со-участвуя с ним в трудах людей по приобщению к себе. Ведь, как и в любом другом, не отчужденном (безбытийном), но осваивающем (любовно-заботливом) труде, оно сотворчествует людям в самом процессе их совместного (взаимотворческого) труда. Важно понимать, что это сотворчествующее со-присутствие бытия (причем, в первом и втором случаях) потому таково, что, так либо иначе, открыто, сознается людьми, не безотчетно им. Верно здесь и то, что довольно непросто различать эти случаи.

Не станем разбираться в особенностях служения в поэтически-созидательном труде, когда человек, скажем, в качестве любителя мудрости (философа) доискивается (посредством очищения, сосредоточения, медитации и т.д.) откровений последней. В принципе, в этом доискивании (собственно, и в художественном, религиозном) служение протекает примерно также, — только куда глубже, серьезней, онтологично, таинственно, — как, скажем, любящая сторона (в нашей, человеческой жизни) заслуживает откровения, признания, допуска в свою сокровенность со стороны любимого. К тому же, — когда последний выступает одновременно ведущим в данной деятельности любящего.

Вряд ли кто усомнится, что половая любовь относима к разновидностям любви второго варианта. Здесь любимый человек со-творчествует нам, будучи, к тому же, предметом нашего постижения, приобщения, причем, как в личном плане, так и в плане общем, общечеловечески (общественно) значимом. Больше. Даже в межличностных отношениях людей, стоящих по сю сторону творческого процесса, любовное служение приобретает описанный характер. То есть превращает любящие стороны во взаимный предмет единения, самоотдачи. И неважно, что это сфера, так сказать, частной жизни людей. Как бы там ни было, даже сюда, как и всюду, где налицо осваивающе-любовное творчество людей, бытие тоже, со-присутствуя, вносит свою лепту, чем, опять же, осложняет описание процесса. Того сложней описать вспомогательную (служащую) работу бытия в осваивающе-произведенческом (в обоих вариантах) процессе. Выше (3.3.), вообще-то, в самой сжатой форме мы что-то говорили на этот счет.

Вот, примерно так в призме краткого осмысления явлен труд (творчество) произведенчески-поэтический в своей любовно-служащей данности. И, хотя тут, — в межчеловеческих ли, человекобытийных ли отношениях, — как правило, сотворчествуют ведущая и ведомая стороны, тем не менее, вовсе нет нужды в «господах» и «рабах», как они наблюдаются на неразвитых этапах истории и практики, особенно с приходом производства.

Все же, Нечто подобное осваивающему сотрудничеству,, можно наблюдать, как бы там ни было, также в процессах производства. Скажем, трудящиеся люди, объединяются (даже самим производством, той же самой внешней «необходимостью выживать»), работая (сотрудничая) на заводе, фабрике, крупном производственном предприятии. Со-трудничая, — неважно, что производяще и не обязательно любовно, — они сплачиваются, организуются, исполнены классовой солидарностью, взаимоответственностью, единством действий. Так они отстаивают свои интересы перед стороной, представляющей (олицетворяющей) само производство, противоположную сторону, класс настоящих «господ». Нетрудно показать, что и с последними непосредственным производителям приходится не только противоборствовать, но также и сотрудничать. Борьба в диалектическом видении, между прочим, предполагает не только «негативы», но также «позитивы» с кем борются...

Вместе с тем, и господствующая сторона сотрудничает с эксплуатируемой (подчиненной). И господствующая сторона связана (сотрудничает) с последней тоже двояко. С одной стороны, она выступает от имени производства, собственности. В этом смысле противостоит угнетенным (эксплуатируемым) трудящимся как сила, вынуждающая подчиняться, исполнять соответствующий круг трудовых обязанностей, обеспечивающих производство: овеществлять свой живой труд, создавать стоимости и проч., что иначе называется «работой». За последнюю трудящимся начисляется зарплата, средства содержания их рабочей силы. И в данном процессе трудящиеся, конечно же, сотрудничают с работодателями, хозяевами. Стороны могут договариваться (часто не без насилия, жестких мер, организованных выступлений) по вопросам, выражающим взаимный интерес. Например: о различных формах оплаты труда, рабочем дне, о поощрениях, стимулах, ограничениях, «уступках», защите, досуге, управлении и т.д. Дело в постиндустриальном обществе доходит даже до того, что ставится вопрос о таком содержании трудящихся, которое бы позволило им образовываться подлинно человечески, но не просто в качестве той либо иной производственно-необходимой функции (специалиста, рабочей силы, того хуже, кнопкодава и проч.). Ведь, по большому счету, в этом заинтересованы не только трудящиеся (эксплуатируемые, подчиненные), но и сами «работодатели», «господа», владельцы «газет, пароходов»...

Конечно, в сотрудничестве этого рода, как и всем процессе в целом, вроде, нет ничего от любви, человечности, бытийности. Тем не менее, какие-то моменты гуманности, морали, цивилизованности, заботы, выражающие нужды прогресса, выхода в реальное будущее, как ни крути, присутствуют.

Верно также, данное сотрудничество (взаимное служение, даже «любовь») сторон, «сослуживцев», разделенных, скажем так, «делом, которому служат» производяще, коллизии, выражающие социальную несправедливость, неравенство, эксплуатацию не устраняет. Самое лучшее, беды со злосчастьями просто камуфлируются, вытесняемы. Они не устранимы, коль скоро на одной стороне трудящийся человек, («раб»). А на другой — поприще природы, отхваченное производящим трудом для преобразования, фабрикации и олицетворенное соответствующим «господином» (частным собственником). Обе стороны здесь напрочь разделены, как бы это ни пытались паллиативно, негодными установками, истолкованиями, «инструментами» устранить. Одним словом, пока царит производяще-присваивающее отношение к действительности, частная собственность, Гегель безусловно прав, служение явлено «средством выживания» раба, кем бы конкретно он ни был и как бы себя ни сознавал.

«Рабство» не упразднить без его революционного преодоления, ведущего мир и человека к принципиально иному способу существования. Здесь, осваивающе-произведенчески существуя, люди способны возвыситься до любовного (в форме заботы) сотрудничества. Труд их, связанных отношениями общественной собственности, подлинно обобществлен, становится осваивающим произведением. Дела, действительно, радикально меняются. И по сю, и по ту стороны труда, равно в его процессировании выступают одни и те же люди, подлинно человечески и событийно утверждающие свою и взаимную жизнь.

Нет и не может быть вековечных «господ» и «рабов». Если и сохраняется положение, где одна сторона командует, управляет процессами, а другая подчиняется, исполняет, — то это лишь различает их функционально, но ничуть не в человеко-бытийном, социальном и каком-либо еще отношении. Оно и понятно. Поскольку сотрудничество сослуживцев выступает произведенческим, стало быть, взаимным служением подлинно человечных людей, живущих и творящих, ответствуя бытию, с пониманием. Их функциональное различие лишь углубляет необходимость сотрудничества и взаимослужения, понимания.

Опять же, что-то похожее на такое служение наблюдается и в частнособственническом, производящем обществе. И это служение, как раз, выражает второй аспект, где господствующие классы идут на сотрудничество с подчиненными, непосредственными производителями.

Действительно. Люди служат, служение имеет место не только в варианте, где сотворчествующие (любящие) противостоят друг другу в некотором предмете («общем деле», общественном труде и т.д.). Причем так, что одна (ведущая, господствующая) сторона как-либо ближайшим образом связана с последним, а стороне ведомой приходится тщетно заслуживать эту связь. Что бы ни говорилось, мы видим, — особенно в закатную пору производящего бытия (где, кстати, как-то уже просвечивается произведение), — что ведущая сторона сотрудничает с ведомой не только как выразитель предмета сотрудничества, но также как человек, разделяющий с ведомой стороной многое в жизни.

На самом деле. Одна планета. Воздух один. Вода, пища и проч., должны быть чистыми. Единая у них родина, возможно, этнические, цивилизационные, семейные ценности, человеческие качества, — мало ли еще что!.. А современные глобальные проблемы, — разве они не отражаются на каждом из людей, к какому бы классу ни относились?..

Предмет труда, даже собственность, особенно когда это касается природы, общечеловеческой значимости, в ряде моментов не только разделяет людей вплоть до противоположностей, но и объединяет к сотрудничеству, взаимному служению. В таком ключе сотрудничают, например, учащийся и учитель, Отец и сын, верующий и Бог, философ и мудрость, художник и красота, отечество и граждане...

Вот, и в производстве (во всяком случае, развитом) люди сотрудничают, — причем, не только «рабы», но также «рабы» и «господа». Ведь хозяева-прихватители производства («владельцы газет, пароходов», всяко другой собственности) тоже трудятся на своих предприятиях. В этом смысле они как бы пребывают с эксплуатируемой массой по одну сторону производственного процесса. И как бы «господа» и «рабы» не связывались здесь (вплоть до антагонизмов), они, тем не менее, также непременно сотрудничают по одну сторону производственного процесса. Причем, — в самых разных отношениях. Дело может дойти до того, что между отдельными людьми из их числа возникают весьма близкие связи, единения. Кстати, некоторые из означенных выше аспектов сотрудничества хозяев и работников, — не из этой ли области, где люди пребывают на одной стороне производства. Имеются на производстве общие интересы, и любая современная фирма пытается ими пользоваться для объединения (фашизации) своих работников.

Действительно, что стремится утверждать, скажем, фашистская идеология и практика, весьма распространенная в развитом индустриальном обществе и не только, как не «объединение», преодоление дистанции, нахождение общих интересов, гармонии между хозяевами и работниками! Люди призваны так служить, вести себя в обществе, на работе, дабы «помогать друг другу», преодолевать возможные «недоразумения», «находить согласие». Сплочение (фашизация) общества, нахождение людьми взаимного интереса, достижение согласия, открытости, несомненно, обеспечиваемы с самого начала их взаимным служением, помощью, заботой. Пусть даже эти средства паллиативны, поверхностны, весьма часто лживы, надуманы, эксплуатируют низменные стороны человеческой психики, разжигают нацистские, расистские комплексы и т.п. (насколько возможны в производящем, частнособственническом мире, где капитал явно ощущает свою неминуемую кончину). Больше. Они в империалистическом обществе прямо и однозначно нацелены (кстати, вплоть до насилия, жестокой борьбы с инакомыслием, подлинной правдой) на обеспечение частнособственнических, узкокорыстных интересов монополий, какой-то кучки, прихватившей власть, как это, например имело место в Германии, в ряде других стран совсем недавно. Да и сегодня происходит на наших глазах в пределах всей планеты. Капитал, толстосумы, корпоратократия идет на все эти «крайние меры» ради самосохранения, выживания, ибо ничего другого больше не остается.

Все же, есть в этих мерах кое-что из того, что пришлось бы проводить и при социалистических преобразованиях классически капиталистических порядков. Между прочим, не случайно, фашистская Германия называлась «национал-социалистическим государством. Больше. «Отстройщики заново» современного мира на свой «ново-порядочный» лад, рупором чего является так называемый «Давосский форум», возглавляемый небезызвестнымй Клаусом Швабом, являющимся одновременно рупором проводимых перемен, ничтоже сумняшеся, без стыда и совести именуют результат своей «отстройки»» «коммунизмом». А между тем, их «капитализм участия», полностью регулируем искусственным интеллектом в интересах пяти наибольших компаний, располагающих мощнейшими цифровыми платформами. Потому, «отстраиваемое заново» ничуть не меняет капиталистическую суть, как бы его ни переименовывать, перелицовывать, вуалировать цели и смыслы последних, выдавая осуществляемые преобразования за «спасение человечества», «коммунизьмы».

тем не менее, достигаемые результаты достаточно эффективны, как-то служат и движению вперед. Очевидно и то, что новоявленный вариант «отстройки заново» мира, рисуемый Швабом, выглядит не столь жестко фашизировансым, ужасным и бесчеловечным, как смотрится вариант мировой корпоратократии, «неоконов», паразитирующий на идеях устойчивого развития. Больше. Как знать, не «всходят» ли здесь, вот, таким образом «ростки» того, что называется человекотворчество (праксис), наконец, произведенческий способ существования, помимо того, где оно осуществляется специально, организованно?.. Наконец, не кроется ли под всеми данными переменами некая реальная подоплека? Скажем, процессы дальнейшего обобществления труда, собственности, демократизации, транспарентизации, справедливизации, также информатизации, цифровизации всех сфер жизни. Ведь во всем этом не следует искать только вред, подвохи, «происки «буржуев-фашистов»», погоню за наварами и т.п. Иной раз, помимо воли будешь делать, утверждать то, что, вроде, и не хотелось бы, но оно дает спасительный выход, единственно возможное и нужное из всего остального зла... Не следует же представлять владельцев, директоров пяти цифровых платформ безоговорочными кознодеями и проч. Вроде, им нет с чего быть такими. К тому же, — когда их цели, программные основания работы самих цифровых платформ будут безусловно прозрачны. Этого, кстати, требует мировое сообщество в лице его высших руководителей [См. об этом, например: Не будет ни собственности, ни приватности. Мировая элита показала нам наше будущее. (Андрей Фурсов) // https://www.youtube.com/watch?v=XoMVit4gtgA; Великое обнуление. О чём проговорились Клаус Шваб и Герман Греф. Андрей Фурсов // https://www.youtube.com/watch?v=kxYuH3JB_Io; Давос — панихида по капитализму. Доктор Шваб и его 'лекарства'. Игорь Шнуренко // https://www.youtube.com/watch?v=NMY4LkjkiXA].

Что же до социалистичности их намерений, программ, принимаемых мер, то ведь все это может вполне устраивать социалистическое и коммунистическое движение. Достаточно, чтобы оно было направлено не в угоду каких-то социальных общностей, мафиозных структур, кланов, корпораций, самоназначившихся «элитариев» и проч., но действительно служило росту человечности и событийности всех людей, независимо от их странового, социального и всякого другого статуса. Если благодаря осуществляемым преобразованиям, дела будут так складываться, что, как говорится, «никто не будет обделен счастьем», — то почему бы это не принять, не признавать за социалистический крен? Мы, кстати, показываем в другом месте, что социализм — далеко не антипод капитализму. Он, напротив, в отличие от капиталистического, нормальный, прямой путь движения производства на стадии постиндустриальности для решения возникающих тут проблем. Нормально развивающийся капитализм внутри себя содержит потому социализм, «беремен» последним. Если горе известные «башни» строить не «вверх», устраивая прихоти каких бы то ни было «избранных» (то ли корпоратократов, то ли метрополий, а то обыкновенных нацистских режимов), но утверждать по горизонтали, на действительное благо каждого человека планеты, всех народов, растя и множа культуру, решая множество накопившихся региональных и глобальных проблем, — почему это не будет социализмом?!..

[sgaliev]

Служение и понимание (продолжение)


Воспроизведу абзац предыдущего сообщения, несколько уточнив.

Что же до социалистичности их намерений, программ, принимаемых мер, то ведь все это может вполне устраивать социалистическое и коммунистическое движение. Достаточно, чтобы оно было направлено не в угоду каких-то социальных общностей, мафиозных структур, кланов, корпораций, самоназначившихся «элитариев» и проч., но действительно служило росту человечности и событийности всех людей, независимо от их странового, социального и всякого другого статуса. Если благодаря осуществляемым преобразованиям, дела будут так складываться, что, как говорится, «никто не будет обделен счастьем», — то почему бы это не принять, не признавать за социалистический крен? Мы, кстати, показываем в другом месте, что социализм — далеко не антипод капитализму. Он, напротив, в отличие от капиталистического, нормальный, прямой путь движения производства на стадии постиндустриальности для решения возникающих тут проблем. Нормально развивающийся капитализм внутри себя содержит потому социализм, «беремен» последним. Достаточно гореизвестные «башни» строить не «вверх», устраивая прихоти каких бы то ни было «избранных» (то ли корпоратократов, особенно помутившихся сегодня мозгами испив из «трансгуманистической лужицы», то ли метрополий, а то обыкновенных нацистских режимов). Следует возводить эти «башни» по горизонтали, на действительное благо каждого человека планеты, всех народов, растя и множа культуру, решая множество накопившихся региональных и глобальных проблем. Тогда это строительство непременно утвердит социализм. Но в том-то и суть, что его уже будет недостаточно: распрощавшись с ним, придется идти дальше, в коммунизм!..

Хотя, чтобы его утверждать (даже социализм), ведь нужны «головы»! А имеются ли они? Знают ли заправилы современного мира, включая «устроителей заново», что на самом деле нужно делать, где «собака зарыта»?.. Может, как раз, именно своими благими пожеланиями они и делают только то, что губят современный мир. И оснований так полагать, что данный вариант вполне возможен, много дает интенсивно ведомая сегодня наряду и даже реализуя, скажем так, «швабизацию», «оцифровка» современного мира, человека посредством все тех же облачных технологий, бигдата алгоритмов, искусственного интеллекта, замешанных на «водах» трансгуманизма. Ведь, как пока явственно, все в делах цифровизации жизни усиленно направляется на то, чтобы диссоциализовать человека, распорошить и превратить в легко управляемый «органный штифтик» (Ф.М. Достоевский) в хорошо алгоритмированной, отлаженной системе. Все делается, чтобы подменить (преодолев) реального человека его искусственным двойником, «аватаром», вытеснить его в «виртуальное кладбище» ненужных вещей. Какие на этом пути уже достигнуты «успехи», как разлагается система образования, у людей отнимаются их реальные права, превращая в полностью манипулируемое стадо, даже как система работает на оптимизацию численности людей, избавляясь от «лишних ртов», — обо всем этом в последнее время очень много говорится. Отечественные авторы — О.Н. Четверикова, М.Г. Делягин, В.Ю. Катасонов, Игорь Шнуренко, Роман Газенко, И.К. Мухина, А.И. Фурсов и другие, буквально бьют в колокол. Весьма примечательна в этом отношении недавняя беседа И. Шнуренко и Р. Газенко на «День-тв» [См.: Цифровой Сталинград. Где проходит линия обороны будущего (беседа И. Шнуренко и Р. Газенко) https://www.youtube.com/watch?v=2mE6tNRYxeI]. Однако, как пока видно, власть предержащие не только «не слышат звона», но, напротив, усиленно раскручивают маховик цифровизации. К тому же, проводящийся не столько собственными средствами, программным обеспечением, но являющимися безоговорочными владениями Майкрософт, Блек Рок и других транснациональных компаний, кстати, входящих в означенную выше пятерку, взявшихся за новую кройку современного мирового порядка.

Не банальный вопрос. Почему «верхи» «не слышат звона»? Не потому ли, среди прочего, что, коль скоро не заткнули себе уши, «бьющие в колокол» в основном лишь навевают и без того ясную «картину»? По крайней мере, чтобы понять, о чем они, «во многом знании» нет нужды. Никакой новизны не открывают, скажем, собеседники из, означенной только что, передачи. «Линия фронта» борьбы за «Сталинград» (Кстати, мы еще помним, что это?) «пролегает в семье», говорит Газенко. Или другие «эксперты» (кстати, «на все руки») ежедневно, из всех «зомбоящей» гласят: «нужно менять внутреннюю политику», «нужна идеология» (даже новая), «нужно свою экономику строить», «импортозамещать» и проч. Крики доходят даже до предложений поменять государство, сменить правительство (вот, только Путина и Лаврова с Шойгу — «никак не трогать»).

Но ведь, если прикинуть немного, за всеми этими громкими фразами ничего не кроется. Они просто «безмозглый ветер», воющий из любой пустой трубы. Очень, очень мало кто даже заикается, если не дворняче брешет как Соловьев или Куликов: что конкретно нужно делать в семье, чему детей учить, как противостоять «растлевающему влиянию», как формировать людей, в чем суть искомой идеологии, какой должна быть внутренняя политика, куда нацелена, чем насыщена. Какое государство нам нужно, какую экономику строить, развивать? Чего держаться, куда идти, во имя чего, в чем, в конце концов, смысл жизни?.. Даже предлагаемые славно известные 10 или 12 шагов, — не дают они ответы на поставленные вопросы. Предлагаемое, в лучшем случае, продолжает крепить наличный status qwo, пытается несколько придержать неудержимо кренящееся судно?.. Ведь все проявления бесчеловечности и, распада, начиная с детей малых, семьи, личности, кончая высшими ценностями, политикой, творчеством писателей, деятелей культуры, ученых мужей, особенно «мудрецов» из РАН, — все это уже загнило, все отдает крахом, беспросветностью. Везде тут «мертвые хоронят своих мертвецов».

Так что, никто понятия даже не имеет, что конкретно нужно делать, чем насытить реальную политику, воспитание, образование, здравохранение, культуру. Неуклонный падеж буквально лавинится. А тех, которые хоть что-то да как-то несущее свет говорят, — кто их слушает (к тому же, с умным видом)? Кому они говорят?.. Ведь их речи — что горох об стену, не более. И, между прочим, как-то незаметно и весьма подозрительно быстро их «уходят с орбиты».

Помутнение умов, — оно ведь не только на «Западе», оно, скорей, у нас! Посмотреть только недавно разгоревшуюся дискуссию в «Новой газете», начатую публикацией К. Богомолова [См. Константин Богомолов. Похищение Европы 2.0. // Новая газета. № 14. — 10.02. 2021]. Не потому ли от безумного падения и оскудения в человечности мы предали свое отечество, страну, самые великие в истории планеты, духовно-практические достижения человечества. Последние, кстати, не величайшим чудом ли достались нам!..

[sgaliev]

Любовное понимание


Как бы заключая наш экскурс в служение, можно сказать, что в той либо иной форме оно
присутствует во всяком творческом процессе, в том числе производящего толка. Верно также, в различных формообразованиях практики оно явлено по-разному, вплоть до неузнаваемости. Но, подчеркнем еще раз, лишь в осваивающе-произведенческой, тем более, любовно-поэтической практике служение реализуется в полноте, всеми своими проявлениями. В том числе рассмотренными нами в качестве моментов самоотдачи. Речь о поклонении, заслуживании и самоотдаче (в узком смысле). Вместе с другими моментами любви (Эрих Фром еще говорит, помимо открытости, об уважении, внимании, вере, свободе и др.) служение позволяет участникам достигать не просто согласия (к тому же, внешнего), но взаимопонимания и того, что называется «откровение». Больше. Без осваивающе-любовного служения не только взаимопонимание с откровением, но и цель с результатом творчества недостижимы.

Даже в отдельном человеке, в его делах самотворчества (не обязательно произведенческого) служение сотворчествующих сторон (мыслей, чувств, переживаний, поступков) ведет к гармонии, умиротворенности, спокойствию в душе, к полноте самопонимания. Согласие, признание (вплоть до взаимопроникновения) наблюдается и в сотворчестве разных людей как сторон, к тому же, поступающего взаимотворчества, пусть даже производящего. При этом дело может дорасти до того, что обе стороны служа друг другу, соединятся во взаимослужении, взаимопонимании, доходящих до подлинной любви. Любовь, дружба ведь там, где обе стороны понимают друг друга, стало быть, откровенны, то есть взаимопроникновенны, чувствуют себя, объединены в одно целое.

Весьма часто, когда такого понимающего сотворчества нет, служение перерождено в то самое услужение, угождение, прислужничество, даже преступное поведение одной (зависимой) стороны другой. Так служит традиционный (и не только) человек (раб, крепостной, трудящийся, представитель низших сословий) хозяину, представителю «высших», привилегированных классов, к которому как-либо прикреплен внешним образом (рабство, крепостничество, наемный труд). И чем ревностней, рьяней, раболепнее, подобострастнее служащий выражает свое прислужничество хозяину, чем полней трафит, чувствует значимость и нужность вершимого, чем, соответственно, полней это же принимает «хозяин», тем большего вознаграждения (жалования, «милования») склонен ожидать служащий, слуга. Правда, последний может заиметь в лице своего господина, в зависимости от ряда факторов, включая психологические, непросто жалователя, но узурпатора, безудержного угнетателя, садиста...

Примерно такое же (услужливое) отношение между «хозяином» (господином) и особенно домашними слугами сохраняется в буржуазном обществе до сих пор. Правда, услужение домашних работников тут все более проникается явлениями найма, безличности, «вещности», техники, производящего труда, обставленных так называемым всеобщим правом. Потому нанятые повара, горничные, лакеи, кучера, конюхи, охрана здесь-таки имеют зарплату, не жалованье. Хотя верно и то, что элемент жалованья-таки (равно прислужничества, холуйства, а также господских извращений) сохраняется.

Но, все-таки, что есть понимание? Мы кое-что сказали о том, как оно достигается, а о нем говорили лишь местами, там сям, обрывочно. Собственно, это как-то даже и понятно. Ибо не так просто` осмыслить понимание, к тому же, любовное. Да и многого тут не скажешь. Специально поискал в словарях, даже в «мировую паутину» несколько заглянул, как-либо связывая любовь и понимание, — так ничего и не нашел, кроме попыток собрать цитаты выдающихся на тему любовь и понимание. Но зато под другими выражениями, о том же, но как бы на другом «языке» говорится-таки, немало. Вот, в такой ситуации и попробуем что-нибудь да сказать. Воспользуемся при этом своим, располагаемым на этот счет, материалом и, снова, обратившись к великому Фромму.

Но, вот, подумав немного, как использовать располагаемый материал, я решил, просто из соображений экономии времени и места, не приводить его. На самом деле, довольно большой кусок, посвященный пониманию, вернее, пониманию в связи с мировоззрением, освоением и присвоением, а также другими моментами практики, «сидит» в теме «Коммунизм, смысл жизни и время» [http://www.kprf.org/showthread-t_29546-page_18.html], на страницах 18 ((начиная с сообщения 179) и на следующей, 19-й странице полностью. Просмотрел материал, и, в принципе, не нашел еще ничего такого, чтобы как-либо изменить (добавить, переделать) написанное. Разве что, надо бы применительно к настоящей теме сократить текст, даже существенно. Однако, не стану этого пока делать. Вот, коль скоро придется приводить всю работу целиком, тогда и подумаю, как решить его судьбу, равно проделанной работы в целом. Итак, отослав интересующихся к уже написанному об общих моментах касательно понимания, перейдем к воплощению второй задумки. А именно: к осмыслению понимания в любви. Будем отталкиваться при этом от Эриха Фромма и касаться лишь некоторые моменты означенного предмета.

Мы уже знаем: любви по-настоящему нет без присутствия здесь понимания. И, коль скоро речь о взаимной любви, понимание должно быть обоюдным, взаимопониманием. Последнее, конечно, не может быть пустым, чем-то от этикета, формы. Оно возникает, содержательно наполняется, будучи результатом различных взаимоотношений, где любовно влекущиеся стороны, все более открывают себя, взаимодействуют: служа, заслуживая, доверяясь, взаимопроникаясь, проявляя заботу, ответственность перед и за друг друга. Оставим, так сказать, «мгновенное взаимопонимание», «любовь с первого взгляда», о которых немало говорят. Думается, они, если что и значат, то не более, нежели так называемая «скоротечная влюбленность», как бы сказал Фромм. Если-таки и обладают «правом на существование, - Бог с ними...

Первейшей ступенью понимания, видимо, выступает то, что складывается также из начальных моментов открытости (расположения, настроенности, возможности), внимания (сосредоточения), веры и уважения. Не ко всякому мы внимательны, не на каждом останавливаем сосредоточенный взгляд, не каждого так сразу и выбираем, оделяем уважением, пониманием, несмотря даже на существующие правила хорошего тона. В общем-то, и «добрым самаритянином» (заботливыми, ответственными) мы раскрываемся не к любому встречному, вопреки известной заповеди братской любви, «возлюби ближнего своего как самого себя».

Особенно сказанное очевидно в любви кБогу, в религиозной любви. Здесь дело заходит до того, что Бог «ниспосылает свою милость, любовь, избранность кому захочет и как захочет. К тому же, не очень «принимая в счет», так называемые «заслуги человека». Более подробно об этом мы говорим в теме «Атеистическая религия на нашем форуме, а также в публикации из proza.ru [См.: Алиев Ш.Г. Атеистическая религия // https://proza.ru/2019/11/10/13].

Как бы там ни было, многое в формировании понимания, его связи со служением зависит от обстановки, от нашей культуры, готовности, настроя... Опять же, — понимания, связывающего нас изначально с миром, окружением. Правда, это изначальное понимание настолько емко, общо, что его еще предстоит заполнить, — причем, не иначе чем разносторонним служением, — конкретной, предметной содержательностью. Ни с того, ни с сего за именно этого человека трудно отвечать, трудно ему поверить и ввериться, даже начать служить. Это возможно лишь на основе какого-то уже опыта, знания (понимания) его. Кстати, и обратное имеет место, то есть, понимание обусловлено нашим с ним сотрудничеством: заботой, ответственностью.

В известном смысле здесь даже некий «замкнутый круг», где одно вытекает из другого. Все же, правильно будет признать, что понимание (пусть еще предельно общо) предстоит конкретно-предметным проявлениям нашей внимательности (сосредоточенности), служения. Оно (понимание) уже выражено открытостью человека вещам, миру. И служащее отношение к вещам, не предзадано ли оно этим самым изначальным пониманием?

На самом деле. Это служащее отношение само собой не берется, но диктуется чем-то другим. И этим другим, как раз, выступает понимание. Благодаря последнему, до пробуждения в себе служащего отношения, служения другим, человек должен подняться, вырасти. Ему предстоит вырваться из животного потребления вещей, людей к тому, чтобы самому стать удовлетворителем их. И подспорьем ему здесь, несомненно, служит предварительное понимание. Постепенно потребности другого человека становятся для взрослеющего, очеловечивающегося так же важны, как свои собственные, и даже важнее. Давать становится приятнее, чем получать. Больше того. Любить — важнее, чем быть любимым.

И по мере такого очеловечивания служения, его конкретизации, опредмечивания, выбора конкретизуются, глубятся, растут также наши новые отношения к «избраннику»: признание, проникновение, тепло, ответственность, переживание, знания его. В конечном итоге мы проникаемся растущей заботой, ответственностью за избранного, взаимопроникновением, сопереживанием, единением с ним.

Несомненно, понимание (знание) наше, коль скоро любовное, не должно быть поверхностным, оно выражает суть. Причем, не только нашу, но и избранника. А это предполагает, что мы должны не довольствоваться внешними сторонами его (равно своими), но видеть, проникать в суть, глубину. Важным средством такого видения выступает уяснение интересов, причем, серьезных. Интерес (interEsse), по Фромму, говоря предельно коротко, означает то, чем, среди каких вещей человек живет, каким вещным опытом заполнена, задана его жизнь.

Не менее важно понять способ, каким интересная вещь существует. Ведь именно способ существования вещей, выражает их суть. Усматривая суть, мы уже способны судить о нашем избраннике, — тем более, когда он человек, — не по внешним проявлениям, но именно по внутренним, серьезным, неотъемлемым, глубоко выражающим его. Ибо он без них невозможен. Зная суть, мы сможем понимать верно и проявления, внешние обнаружения избранника. Нам откроется: почему он встревожен, рассержен или как-то обеспокоен, от чего он так обрадовался и т.д.

Разумеется, для любого понимания далеко не достаточно сидеть и наблюдать (созерцать) что и как наш «объект» интереса существует. Как говорится,

«Ты его в горы тяни, — рискни!
Не бросай одного — его.
Пусть он в связке с тобой одной:
Там поймешь, кто такой»...

Нет ничего значимого и действенного для достижения понимания, чем практический опыт. Другими словами, реальное служение. Вне любовного служения мы не способны проникнуть в тайну другого человека и, что замечательно, самого себя.
Здесь постигается и суть, главное, пробуждается взаимная вера (доверие). Ничто так не открывается как на практике. Собственно, само понимание и есть практика (о чем ниже) в такой своей данности.

Таким образом, взаимно постигая суть, доверяясь и взаимно раскрываясь, любящие стороны достигают слияния, проникаются друг другом. Выступая, стало быть, взаимопроникшимися, мы постигаем друг друга в тайне. Речь о наших сокровенных и глубинных моментах. Часто это наши слабости («кощеева игла»), недостатки, которые мы хотим упрятать от всех. Это и наши заветные устремления, упования, самое ценное и дорогое в нас и проч. Их мы часто не только сами укрываем от себя, но просто не ведаем. И, вот, все это становится взаимно доступным через откровенное взаимопроникновение. Причем, — тоже вершащееся в тайне от других. Иначе любовная тайна не раскрывается. Как при этом знать, так ли она открыта на самом деле, даже то ли открыто. Однако, так либо иначе, для любящих дело обстоит именно так...

Каждый человек по своему тайна, чудо. И никакими экспериментальными, опытными путями познать ее, проникнуть как-либо иначе, чем понимание, путем служения, невозможно. Это вещи доступны познаванию, открываниям (открытиям). Но человека открыть, подобно вещам, невозможно. Для этого пригодно служение. Собственно, и вещи не открыть без служения, понимания, подлинной открытости. С другой стороны, лишь подлинной открытости открываются (откровенны). Потому, если мы и полагаем что «открываем» вещи, приобретаем истины, знания путем открытия, надо еще посмотреть, что это за «открывание», какова его природа, какие такие «истины» открываются. В другом месте мы на этот счет достаточно изъяснились в теме «Коммунизм, смысл жизни и время» [http://www.kprf.org/showthread-t_29546-page_15.html]. В сообщении 141 мы определились, что человек открывает лишь как производящий присваиватель-прихватитель. И открывает он, собственно, не вещи, но «вещи». В чем отличие первых от вторых — тоже достаточно сказано в означенном месте.

Лишь осваивающее служение позволяет нам проникнуть в тайну другого. А благодаря этому — в свою собственную. Причем, обе тайны доступны через подлинное открытие, предполагающее также откровение.

Но оставим пока вещи. О них мы еще поговорим, осмысливая любовь как заботу. Пока же задержимся на других разновидностях любви, преимущественно эротической, частным случаем которой, между прочим, выступает половая любовь. Везде здесь мы реализуемся взаимопонимая, откровенно. Надо, вообще-то, признать, что понимание, как и служение, другие формы обнаружения любви в соответствующих разновидностях последней, проявляют себя тоже различно. Мы, однако. Не будем этих тонкостей касаться. Потому и держимся преимущественно любви в эротической данности. Это — наиболее известная разновидность любви. У нее есть даже собственный Бог в античной мифологии. Относительно богов других разновидностей, по правде говоря, кто его знает. Хотя, может, у римлян, которые стали подменять богов пенатами, и у филиастической, сторгеастической, агапической любовей есть свои сверхъестественные небожители? Во всяком случае, у любви как заботы собственная Богиня имеется-таки. Это Зорге.

Итак, в понимании мы сливаемся друг с другом, преодолеваем свою отъединенность, отчужденность. Собственно, мало в чем другом кроется смысл понимания. Пребывая в понимании, мы вверяемся (отдались) другому, и он вверился (отдался) нам. Мы являем, как поется в известной песне, «два берега одной реки». Мы полностью открыты и откровенны: не остается ничего закрытого, недоступного между нами. И, слившись с открывшимся мне возлюбленным, таким образом, проникши и проникшись, я понимаю его, а также себя через все это. Я как бы удваиваюсь и удваиваю возлюбленного.

Больше того. В понимании я выхожу за узкие пределы, так сказать, «междусобойчика на двоих». Особенно это очевидно в так называемой братской любви, которую заповедал Великий Учитель в Нагорной проповеди. Здесь понимание, переживание человека универсализуется, выходит за пределы межличностных отношений, обращено ко всему человечеству, к человеческой сути вообще. «В братской любви достигается переживание соединения со всеми людьми, человеческой солидарности, человеческого единства. В основе братской любви лежит переживание того, что мы все — одно» [134].

Важно понять: понимание далеко не всегда выливается в какие-то знания, суждения, мысли. Здесь главно переживание, состояние единства, чувства без слов, сердечная близость, эмоциальное взаимопроникновение. Тогда мы без слов ощущаем друг друга, происходящее в наших душах и сердцах. Это единение, скорей, даже вершится на уровне физики, деятельности, психики, но не обязательно на уровне рассудка. Оно часто просто невыразимо. А на деле имеет место взаимная самоотдача, благодаря которой, как говорит Фромм, «проникая в него, я нахожу себя, я открываю себя, я открываю нас обоих, я открываю человека» [Фромм Э. Искусство любить // Там же. — С 127].

Мы часто используем термины познание и понимание рядом, как взаимозаменимые. Это, вообще-то, неверно. Знание и понимание — далеко не одно и то же. Понимание возможно и без знания. Оно уже присутствует на уровне безотчетности, в досознательном состоянии. Как знать, не свойственно ли оно уже «братьям нашим меньшим»?..

Если мы-таки, используем знание и понимание вместе, как совпадающие понятия, то в том смысле, что полностью отождествляем их. По малому счету, это можно делать, но по счету точному, — нет. Ибо, повторимся, понимание и познание (тем более, человека) далеко не одно и то же. В познании мы вряд ли доищемся тайны другого. Но в понимании — через любовное служение, это достигается довольно не сложно. Знай мы о самих себе даже в тысячу раз больше, мы все равно никогда не исчерпали бы всей информации, так и не добрались бы до самого главного. Мы сами, и окружающие оставались бы для нас по-прежнему «загадкой».

Единственный способ полно и подлинно постигать вещи (прежде всего, человека) — это понимание. Причем, как любовная деятельность. Ложно полагать, что понимание есть какое-то состояние (тем более, результат, созерцательное состояние) во взаимоотношениях между любящими сторонами. Это постоянное и беспрестанное беспокойство, волнообразное взаимопроникающее движение, переливание душ и духа, ищущее все новые и новые возможности, формы реализации. И оно как деятельность, выходит за пределы слов и размышлений, будучи, как бы сказал Фромм, «всепоглощающим переживанием, переживанием соединения». Это практика на уровне молчания, бессловесности, но такая, что уже задает все остальное, в том числе сам язык.

Поскольку мы в своей любви часто доверяемся, не дождавшись, чтобы нам доверились, открылись, сами делаем первый («рискованный») шаг, признаваясь в любви, мы в известном смысле как-то даже рискуем наткнуться на непонимание, на отторжение. Больше — на злонамеренное пользование, надругательство над нашей «слабостью», незащищенностью, нашей, так сказать, «уязвимостью». В воле, кому мы открылись, нас «презреньем наказать» (Татьяна Ларина)... Да, такой «опасности» подвергает себя обычно человек, не уверенный во взаимности. Ибо, кто его знает, как поступит адресат, наш избранник.

Однако, между взаимно любящими, взаимопроникшимися подобных опасений не должно быть. «Не должно», но как часто это случается! И не высшее ли преступление совершается, когда тот, кому мы вверились, полагаем, что и он нам «верен», «надежен», откровенен, не составляет тайны, вдруг, все нарушил. «Я верил в Вас, как в Бога! А Вы лгали мне всю жизнь», — бросает общеизвестный герой, чья жизнь, как только он узнал, что ему лгут, в корне преобразилась. Это — случай из любви сына к отцу. Но подобное случается и в других разновидностях любви. И постоянно тут случаются серьезные жизненные трагедии, поскольку сторона, которой доверились, открылись, поступила недостойно, используя открывшегося в собственных (властных) неправедных интересах.

Кстати, в этом смысле признание «Я люблю тебя», — не звучит ли оно разносмысленно в зависимости от стадии развития соответствующей любви. Так, когда в начале движения одна сторона заявляет другой эту сакраментальную фразу, она, видимо, как бы форсирует события. Полагая, что избранница не понимает, не ведает, как к ней отношусь, мне приходится предупредить (пробудить) ее этой фразой. В случае же, когда я усиленно ухаживаю, служу избраннице, всяко стремясь добиться ее расположения и утверждаю-таки «Я люблю тебя», я как бы подтверждаю, что работаю, что заслуживаю ее взаимности. Наконец, произнося эту фразу, когда мы уже взаимопрониклись, пребываем на высоте понимания, я как бы подтверждаю свою верность, единство с ней, ее избранность «навек», что никогда ее не оставлю и т.д. Впрочем, и между означенными ступенями существует немалое число нюансов-переливов.

Несомненно, доступность тайны другого означает также и доступность власти над ним. Хотим ли мы в любви власти? И нет, и да. «Нет», — поскольку подвластный нам человек, к тому же, любимый, — не вещь. Властвуя, мы его в нее превращаем, лишаем свободы. Ведь власть производна от властности (властнисть, по-украински), собственности, как чего-то мной присвоенного, пребывающего в безраздельном моем (как частного лица) распоряжении, пользовании и владении. В таком случае, разумеется, ни какой речи о любви не может быть. Стало быть, любя, мы можем властвовать, но ни в коем случае не позволим себе этого. Да и возлюбленный наш этого не допустит. Иначе вместо любви перед нами окажутся раб и господин. Да и полной власти мы-таки, не имеем, будь даже неимоверным садистом-маньяком...

Все же, как-то властвовать, влиять на любимого мы можем и должны. Например, в какой-то мере обратить его внимание на себя, заполучить большего признания и доверия, заручиться благосклонностью с его стороны... Собственность, кстати, бывает не только частной, но также коллективной, обоюдной, общественной, наконец. Как таковая она, между прочим, выливается в свободу. Вообще, любовь предполагает свободу. Мы, однако, не будем задерживаться на этой ее особенности, успокоившись тем, что так либо иначе, говорим о ней постоянно. И в «Практика: общий взгляд извне» о ней, в том числе как связанной с любовью, сказано тоже немало.

Разумеется, в нашем любовном понимании мы можем ошибаться, можем субъективное выдавать за объективное, желаемое за действительное. Но ведь для любви это не совсем и важно. Хотя, если и важно, то, отталкиваясь от обретенного опыта взаимопроникновения, разве нельзя идти дальше, по линии истинного положения дел? Можно, конечно, к этому стремиться, достигать. Но ведь оно требует времени, усилий. А их часто может и не хватить. Да и знаний того, как, на каких путях следует постигать истину наших взаимоотношений, — так ли это нужно? Всякий ли на это способен. А то и пойдет…..

Как учит Фромм, понимание весьма значимое средство преодоления противоположных начал в жизни. Причем, — таких, которые, вообще-то представляют диалектическое противостояние, образуют, стало быть и единство. Но так сказать, «рациональными путями», — путем размышления, внешнего объединения, — как бы не совмещаются. Так что и на этом уровне, благодаря пониманию, эта трудность преодолевается.

Вокруг нас множество означенных противоположностей. По мнению Фромма, они выражают «противоположности двух основных функций получения и проникновения». «Это противоположность земли и дождя, реки и океана, ночи и дня, тьмы и света, материи и духа» []. По мнению мыслителя, высказанная им идея блистательно выражена великим мусульманским поэтом и мистиком Руми, строки которого в переводе Фромма мы рискнем привести здесь:

«Воистину, всегда того, кто любит,
Его возлюбленная ищет, как и он ее.
Когда стрела любви огнем проникла в его сердце, —
Знай, Что и в ее сердце есть любовь.
Если ты возлюбишь Бога в своем сердце,
Не сомневайся, что Бог любит тебя.
Хлопка не будет, когда не две Ладони в нем соединятся.

По мудрой воле Бога мы Друг друга возлюбим,
Предначертанию свыше повинуясь.
Все так устроено в природе,
Что каждая частица мира свою имеет половину.
Он — Небо, а она — Земля:
Земля в себя приемлет то, что посылает Небо,
И вскармливает плоды его.

Когда ж Земле тепла недостает,
Его ей Небо посылает;
Оно же возвращает Земле утраченную влагу и свежесть.

И Небо совершает ход свой,
Как муж-кормилец, что жену свою питает;
Земля ж хранит очаг домашний,
Во чреве носит, пестует младенцев.
Не скажешь разве ты, что разумом наделены Земля и Небо,
Ибо труды их суть труды существ разумных.

Когда б отрады эти двое друг в друге не обретали,
Зачем тогда б они стремились, как влюбленные, друг к другу?
Когда бы не было Земли, как было б цвесть цветку и древу?
Какой бы плод тогда рождали Тепло и влага, исходящие от Неба?
Как в мужа и жену вложил Господь желанье для того,
Чтобы вселенная союзом их была сохранена,
Так каждую частицу мира Он наделил стремленьем к другой частице.

И хоть по виду День и Ночь — враги, Они единой служат цели,
В любви взаимной общие свои труды приумножают.
Когда б не Ночь, как в человеке могло б скопиться Богатство то, что щедро тратит День?» []

Как вытекает из вышесказанного, понимание не есть, вот, наконец-то, наступивший результат взаимоотношений между влюбленными. Фоно сопровождает, специфицируясь, каждый акт их взаимного сближения, соответствующего откровения друг другу. Тем самым, не предваряют ли они новые перемены-переходы в любовном процессе? Но и по мере роста и умножения сотрудничества, взаимного служения, растет взаимопроникновение любящих сторон, уровень понимания, знания их. И, уж конечно, достигши своей развитости, зрелости, процесс понимания не прекращается, не останавливается, как бы довольствуясь достигнутым результатом. Видимо, и сама любовь между сторонами, по крайней мере, если взять половую любовь (ее Фромм называет эротической), видоизменяется, переходит в различные состояния. Адекватно последним трансформируется и понимание.

То, что достижение взаимопонимания, сопереживания, откровенности между любящими не есть некий предел, достигнув который можно успокоиться, остановиться, объясняется рядом факторов. Помимо прочего, тем, — что исчерпать понимание, тайну другого человека в принципе невозможно, если, конечно, он на самом деле не примитивен, остается самим собой, постоянно растя. Да и наше проникновение — разве оно окончательно? Разве не выступает оно неполным, хоть нам и кажется, что мы «все поняли»? Хорошо об этом говорит Фромм: «Если бы переживание нами другого человека было глубже, если бы можно было прочувствовать всю безбрежность его личности, этот другой, человек никогда не стал бы так хорошо знакомым, и чудо преодоления барьеров могло бы каждый день повторяться заново» [].

Обычно же, по крайней мере, для многих, для постижения человека мы ограничиваемся достижением физической близости. Даже в «Ветхом завете» половая близость предстает итогом понимания. «Восшел он к ней, и познал ее». Между тем, как это не так, и как половая близость еще мало о чем говорит во взаимоотношениях людей. Особенно — когда эта близость приобрела характер современного секса.

Конечно, существуют и иные формы обманчивого «самораскрытия» («исповеди») людей. К ним, по Фромму, можно отнести разговоры о «личной жизни», о б интересах, устремлениях, демонстрация своих детских черт, вплоть до нахождения общих взглядов на действительность. Даже проявление открытой злости, ненависти, несдержанности тоже могут играть роль сблизителей. «Но все эти виды близости с течением времени все более ослабевают. И поэтому человек ищет новой любви с другим человеком. И снова чужой человек становится «близким», снова сильно и возбуждающе радостно переживание влюбленности, и снова оно постепенно ослабевает и кончается стремлением к новой победе, к новой любви — и всегда остается иллюзия, что новая любовь, будет не такова, как прежние. В большой мере эти иллюзии поддерживаются обманчивостью полового влечения» [137].

Вот, в общем-то и все. Заканчивая, надо бы хотя бы прикоснуться к ряду требований-условий из последнего раздела его книги, которые, по Фромму, служат нормальному строительству человеческого понимания, вообще, любви. Требования» эти, мы считаем, всьма значимы. Однако, мы не будем останавливаться на них. Ведь написанное великим мыслителем так просто, доходчиво, что просто нет смсла их приводить. По крайней мере, хоть их-то прочитать, заинтересовавшийся должен же!.
Тем не менее, если по ходу дальнейшего развертывания предмета наших разысканий выпадет случай, мы непреенно обратимся к ним. В том числе затронем другие аспекты реализации любви, которые, так либо иначе, упоминали, И Фромм также говорит. Пока же обратим взоры к любви как заботе.

[sgaliev]

Любовь как забота



Уже то немногое, что мы нашли в осваивающей любви, в любовном освоении, любви как освоении, позволяет видеть, что она реализуется, имеет место, по существу, между людьми и бытием (богами, трансцендентным)... Конечно, можно любить и неживое сущее, и «братьев меньших». Но, если не брать возможные исключения, любовь такая — несколько иной природы. Нет в ней всего того, чем светится любовь между людьми, тем более, между человеком и богами. Тем не менее, из признания существования разных форм (не только по объекту и субъекту, но также ПО КАЧЕСТВУ) любви, нельзя не выделять особо такую разновидность ее, которую осваивающий человек выражает ко всему и вся без исключения. Любовь данную, как раз, следует именовать заботой, заботливой любовью, любовью-заботой. Не о ней ли говорят древние, как о «каллитативной (Каллий), коритативной (коритас) любви»? Забота — о мире, вещах, всем сущем (включая людей с Богами), — вот, чем (помимо любви, связывающей человека с другими людьми, богами, и, несомненно, других разновидностей ее) живет осваивающий человек. Существо заботливой любви, — того «божества», коему человек, осваивающе живущий, непременно принадлежит, наряду с «божествами» иными, — заботу в качестве момента бытийствования человека нельзя упускать из внимания при характеристике освоения (и присвоения) событийного человеческого бытия.


Некоторые общие моменты


Но что же такое забота? К тому же, как любовная забота, заботливая любовь, любовь-забота. Выше, вообще-то, мы по разному поводу и мимоходом затрагивали ее. Можно б было даже собрать воедино сказанное и сложить некоторый цельный «букет» заинтересовавшего нас теперь предмета. Ведь мы так часто его касались, использовали, упоминали, апеллировали, причем, не только в связи с любовью. Правда, с любовью — больше всего... Попробуем теперь, хотя бы в предельно краткой форме определиться с ним, держась намеченных подходов. Каковы же отправные моменты нашего погружения в предмет, укажем хоть некоторые.

Нужно сразу заметить, о заботе везде и по разному поводу много говорят. Но говорят, как правило, скажем мягко, весьма поверхностно, однобоко, вплоть до пошлости. Ведь с заботой можно увязывать что угодно и как угодно. Даже обращаться к этим «говорениям» нет желания.

Конечно, Забота — неотъемлемый момент реализации человека на практике. Правда и то, что последняя выступает разно, различно представляется, порой крайне далекая от истины...

Вот, например, из соответствующей (а именно производящей) реализации практики, что можно вычитать из «Вики-словаря» о заботе. Беспокойство; обременительное дело; внимание; попечение, опека; уход за кем-либо или чем-либо; хлопоты; работа» [].Не лучшим образом преподносится «забота» (как «активность о благе кого-и чего-либо» [См.: Философия: Энциклопедический словарь / Под ред. А.А. Ивина. — М.: Гардарики, 2004. — 1072 с.]). Вообще, с Августа-91 русская философия полностью лишилась мозгов и дара речи. В словаре, на который мы только что сослались, лишь одна небольшая фраза в пять слов принадлежит автору, а все остальное — сплошные «воспоминания», кто, где и что говорит о заботе. Причем, «рассказ» тоже крайне поверхностный. Несколько словоохотливей «Толковый словарь русского языка» [см.: Дмитрий Дмитриев. Толковый словарь русского языка // М.: Астрель, ACT 2003]. Правда, и здесь «забота» несколько даже дотошно преподносится в том, обычном (хлопоты, внимание, попечение и т.п.) словоупотреблении, которое закрепилось достаточно давно в нашем лексиконе. Причем, в качестве, скажем так, этико-культурной категории. Другими словами, воспитанный, культурный, нравственный человек должен проявлять заботу.

Да, везде предложены характеристики искомого предмета, выражающие его на обыденном, повседневно-мещанском опыте. Последний, в свою очередь, сформирован присваивающим, производяще-потребительским, безбытийным отношением человека к жизни, вещам, включая людей, их сознание, дела и т.д. И не удивительно, что «забота» выглядит чем-то обычным, привычным, от чего никуда не денешься, ежели воспитан, но... К тому же, она (забота) сама по себе не несет особой мировоззренческо-ценностной, онтологической нагрузки. Есть просто, то, что вызывает «дополнительное беспокойство», «хлопоты», «негативы», «бидкування», как бы сказали украинцы...

Даже Хайдеггер, всего глубже и ближе осмысливающий проблематику заботы, не воздает феномену заботы по достоинству. А все потому, что в понимании практической природы человеческого бытия не поднимается за рамки практики как производства, вообще, не стоит на основаниях практики как единственного способа бытия человека, стало быть, понимания и отношения к нему. На производящем основании осуществлять заботу, говорить о ней адекватно принципиально невозможно.

Нельзя не заметить, человек являет заботу многообразно и в различных формах своей практической реализации (собственно, выражает ли человек себя внепрактически, — тоже большой вопрос). Мы же в основном будем вести речь о ней (как и вели), когда она выступает моментом осваивающе-любовной самореализации человека в мире. В осваивающей практике утверждается событийное человеческое бытие. Здесь же человек по-настоящему являет заботу.

Человек созидает служа: экзистенциально, свободно, сотворчествуя с бытием, ответствуя бытию и времени, понимая свое исключительное место и призванность. Так служа, заботясь (озабоченный), он воздает окружению (включая себя самого) подобающее. То есть, не просто опекает, хранит вещи в полноте бытийного присутствия. Но, испытывая так называемый «страх господен» за и перед тем, что творит, внимая бытию, оберегает, исцеляет, направляет, осветляет, предоставляет вещам своего окружения (включая себя самого) простор, возможности роста, истинствования.

Вместе с тем и, Тем самым, будучи конечным (смертным, временным) сущим, экзистенциальный человек временит мир и предметное окружение, удерживает все это целостным горизонтом прошлого, настоящего и будущего, где последнему принадлежит безусловное доминирование. Достояния от прошлого и настоящего, равно содействие бытия, при всей исключительной значимости их тут, — подспорья, то, что называется объективными условиями.

Именно потому событийный человек (общество, люди, человеческое бытие), выражая заботу, каждый раз свободно и сознательно созидает свою сущность, равно предметный мир, обновляя его и сам обновляясь. Сущность как результат и проект обновления не пребывает при этом в готовом, тем более, рационализированном виде, но выступает, что можно назвать «сам себя конструирующий путь-движение», которое во многом иррационально, не объяснимо.

Оно и понятно. Ведь практическая деятельность как специфический способ существования человека в мире и где коренится забота, по своей подлинности никогда не исчерпывается данностью в настоящем и прошлом. Она главным образом из будущего предопределяет и задает человека, в том числе его проективную сущность. Человек потому убегает вперед, пребывает в проекте, формирует свое будущее (сущность), откуда определяет настоящее и прошлое, как бы отсваиваясь от того, чем уже есть, стал.

Поскольку своим бытием человек с самого начала обязан особенностям своего способа существования (практике), последний всегда характеризуется не только качествами естественности, сущего, наличности, но прежде всего должным, сверхъестественным, иррациональным, отбытийным. Если угодно, мистикой. Практика, одним словом, выступает не только освоением человеком себя и окружения, но также отсвоением, убеганием в тайну, неизведанное. Она в этом смысле трансцендирует наличные, сложившиеся порядки. Вернее, подлинное освоение (каковым является практика) непременно объемлет также отсвоение. Это все становится вполне понятным, приняв, что практика объединяет человека и бытие как созидательный процесс, где бытию принадлежит ведущая роль.

Любая осваивающая деятельность, — причем, как процесс и как продукт, — по сути, не только направлена на человека, — его сохранение, поддержание, обеспечение, умножение, рост. Она также обусловливает, предполагает, выступает активностью, превосходящей (трансцендирующей) человеком самого себя как сущего к событию. В труде бы не было никакой необходимости, коль скоро человек не нуждался в постоянном, связанном с бытием, творчестве, — причем, не только ради самообеспечения, самосохранения, — путем беспрестанного негэнтропийного восхождения, совершенствования, убегания за пределы достигнутого, проецирования себя вперед. Довольствуются же животные не такой, нетрудовой активностью.

Вместе с тем, восходящее, отталкивающее себя от самого себя движение (созидательный труд), конечно, не реализуемо без того, чтобы сущее, живущее им, обращенность на себя, самотворчество, самозаботу не восполняло обращенностью вовне: творчеством (с бытием) своего окружения, заботой о нем. Ведь окружение, где мирствует человек, по большому счету, есть он сам, точнее, его внешнее, неразрывно слитое с ним, вещно (предметно) представшее. Вот, поэтому, осваивая, — преобразуя ли непосредственно себя, или посредством преобразования предметного окружения, движимый заботой, — он (человек) возможен, сохраняется, экзистирует. Именно в этом смысле его осваивающий труд (творчество) является поступлением [о поступающей (поступковой) природе практики см. наши работы: Алиев Ш.Г., Мясоед П.А. О поступковой природе практики // http://filosofia.ru/o_postupkovoy_prirode_praktiki; Алієв Ш., М’ясоїд П., Фурман А. Вчинкова природа практики (філософсько-психологічна інтерпретація творчого діалогу В.А. Роменця із М.М. Бахтіним) // Психологія і суспільство. 2012. № 3. — С. 20-37], заботливым созиданием. А сам человек — поступающим сущим, экзистенцией, где цель, адресат поступления и заботы есть не только я сам, другой человек, но мир, бытие.

Надо еще раз напомнить. В подлинно осваивающей активности, человек не просто озабоченно творит себя и мир. Он творит первое и второе, со-творчествуя с бытием. И так созидая, он не может не быть проникнут страхом господним, экзистенциальным страхом.

Исполненный экзистенциальным страхом, ответственностью за и перед миром, вещным окружением, бытием, человек, глубоко осмысленно и понимая, служит. И это служение не может не выступать любовью, любовной заботой, любовью как заботой. Собственно, не связаны ли теснейшим образом феномены экзистенции и любви как заботы?.. Разберемся в этом и некоторых других, затронутых моментах.