Любовь, смерть, бессмертие и осваивающий человек

[sgaliev]

Любовь как экзистенциальная забота


Начнем с главного. А именно: с провозглашенного, что забота, прежде всего, это важнейшее проявление человеческой деятельности. Причем, — выражающее означенные и иные смысложизненные моменты, всего полней раскрываясь деятельностью экзистенции, а еще точнее — любви. Нельзя при этом не видеть, забота есть не просто одна из многих, пусть и весьма значимых, характеристик, проявлений практической деятельности. Она есть также практическая деятельность, причем, в высшей, подлинной данности. И проявлением, чертой протекания любой разновидности практической деятельности забота, как раз, потому и видится, что выражает нечто всеобщее практики, — то, без чего ни одна деятельность (созидательный труд) невозможна, теряет смысл, перестает быть. И будучи таким родом деятельности, забота, главным образом, обнаруживается любовной деятельностью, особой разновидностью любви.

Больше того. Забота как некоторый сложный предмет, сама выражает целый букет, составляющих ее деятельностей служения. По сути, на первых порах становления практики забота (любовь) как таковая еще не вычленяется из нее относительно своеобразной активностью. Тем не менее, озабоченное отношение, озабоченность пронизывает здесь каждый акт и факт практического присутствия человека в мире, везде и всюду. Оно и понятно. Человек, совершая тот либо иной труд, выражает свои потребности к окружающим вещам, вместе с тем, удовлетворяет их нужды запросы к себе. ОН одновременно как-то печется о себе и своем окружении: согревается и делится теплом, пищей, кровом с другими. Исцеляет, оберегает вещи (от порчи, от опасностей), обеспечивает условия для их роста. Строит хижину, запасается на зиму, утепляет хлев и т.д., и т.д. Наши предки приносят жертвы, молятся, стерегут окружение, среду обитания, главных своих защитников-покровителей (тотемы, фетиши, анимы и проч.). Следует, между прочим, рассматривать жертвоприношения не просто как что-то негативное, выражающее человеческую беспомощность, «богобоязненность», вынужденность «отдавать» («дракону») свое «самое лучшее». Жертвоприношение — это, скорей, положительный, жизнеутверждающий акт, то, как человек исполняет свой долг, благо-дарение сохраняющим, укрепляющим его силам извне. В конце концов, своим приходом и естественным обитанием в сложившейся гео-био-системе человек вполне успешно справляется с «нагрузкой», для чего и появился, послан. В этой «успешности», собственно, уже кроется его призванность быть заботливой вещью...

Нетрудно, далее, заметить, каждый поступок, что бы люди ни делали, так либо иначе, светится встречными, всберегающе-сохраняющими, благодарными, ответствующими зовам бытия, движениями, устремлениями, усилиями, пожеланиями их к самим себе и вещам окружения. Человеческая активность ведь потому считается трудом, деятельностью (от «деяние», означающего поступок), что несет на себе эти значения смыслы. Труд как деятельное (деянческое) творчество всегда, так либо иначе, общественно-полезный, ирный. Потому, здесь всегда «Бог в помощь». Труд, будучи заведомо бесполезным свету (миру), обществу, окружающим вещам, и трудом-то не может быть признан.

В этом смысле, практическая деятельность описываемых условий (и не только) в любых своих самообнаружениях выступает заботой. И неважно, что дела, хлопоты, выражающие чисто заботу, для сознания людей начальной поры человеческого бытия, истории, практически сведены к исчезающему минимуму. В лучшем случае, предстают в неузнаваемо мифологизированной, орелигиозненной данности.

В последствие, с развитием и расщеплением практики на составляющие подразделения, забота как бы тоже обособляется. Например, в те же, приводимые «Вики-словарем», формы активности (при господстве практики как производства). Данные внешние проявления заботы, ко всему прочему, суть свидетельствами того, что производящая практика не способна породить, привести к жизни формообразования заботы и ее в целом, дабы все это ответствовало бытию, подлинному существованию и запросам человеческого бытия. Тем более, производство не способно возвести возможную в его условиях любовь, до заботы в действительном смысле. Оно и понятно. Ведь производящий способ существования отъединяет человека и мир, человека и природу, человека и человека. Между атомизированными «вещами» пролегает бездонная пропасть, преодолевать которую людям тщетно приходится. Кстати, — превратив все это в «вещи», то есть, в средства для утилизации (использующего потребления), манипулирования.

Тем не менее, производящая деятельность, что бы ни являла, коль скоро признается трудом, так либо иначе, светится моментом заботы (полезности, нужности, затребованности, внимательности, ответственности и проч.). Что правда, качество этой заботы может весьма варьировать, вплоть до самых негативных значений, последствия которых мы ощущаем сплошь да рядом на самих себе, на оскверненной экосистеме, — на всем вокруг, агонизирующем уже лавиной ниспадающих глобальных угроз.

Лишь осваивающая деятельность, будучи наиболее развитым формообразованием практики, порождает способности и потребности человека осуществлять заботу и, выражающие ее моменты, по истине, ответствуя бытию и подлинной человечности. Лишь здесь человеческая любовь способна действительно развернуться до заботы. И каждый акт озабоченного отношения человека к вещам светится, выступает осваивающе-любовным созиданием.

Выше мы установили: деятельностью в качестве вершины осваивающе-произведенческой практики выступает любовь. Не раз подчеркивалось также: заботой предстает такое действенное созидание вещей, где любовное служение раскрывается сберегающей, опекающей, исцеляющей, несущей простор роста и истовствования вещам и проч., особенностями. Коль скоро человек развернут полнотой такого служения, как раз, и выражает любовь как заботу. Отсюда нельзя не признать, что человек — результат и носитель последней как высшей формы практической деятельности. Потому-то, были вполне правы древние мудрецы, полагавшие человека «дитем заботы». Он весь во власти последней. Эта, вытесненная (вернее, исковерканная до неузнаваемости) производством, истина сегодня предстает во весь рост, требуя от людей подобающего ответствования...

Забота равно любовь, в той либо иной форме, всегда с человеком, «за его спиной», в нем. Другое дело, до какого безобразия, нелепости их присутствие низводится людьми. Ведь, по ходячей нынче установке, забота и любовь суть выражения «сексуальной озабоченности». А разве далеко идут те, которые заботу размещают в сферу благотворительности, попечительства, милостыни и проч. Кстати, в этом плане животным уделяется больше внимания нежели людям: мол, люди сами могут о себе позаботиться, а «братья меньшие», — нет...

Всего полней и адекватно любовная забота выражена именно в понимающе-служащей деятельности. Причем, — далеко не только эротически направленной на другого человека. Пусть даже эрос не сведен к деятельности выражающей половую близость, того хуже, секс. Надо ведь понимать, что эрос — творчество. Причем, не просто порождающее путем кровосмешения, оплодотворения, плодоношения и т.д. Он, как хорошо показывает Г. Маркузе [Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Философское исследование учения Фрейда / пер. с англ. — Киев, 1995. — 352 с.], тот же Платон, творит также иначе. Например: работой воображения, размышления, продуцирования (про-из-вед-ения), искусной деятельности художника музыканта и т.п.

И, все же, у заботы иная, нежели эротическая, природа. Здесь мы творим: содействуя, помогая, высвобождая, настраивая, поддерживая, придавая силы вещам в их самоосуществлении, раскрытии. Мы вместе с ними, со-присутствуем, со-участвуем им, наготове, подставили плечо. И этого, между прочим, часто бывает достаточно...

Итак, как практически утверждающееся, тем более, сознательное и любящее сущее в мире и с бытием, человек есть озабоченное сущее, сущее, заботливо обходящееся со своим окружением, включая самого себя в качестве некоторой вещи. Это заботливое обхождение (служение), в частности, касательно окружающих вещей, мира в том, что любящий человек (как экзистенция, человеческое бытие) поступает внимательно, проникновенно, опекающе, оберегающе, сохраняюще, исцеляюще, создавая необходимые условия, просторы для роста, развертывания возможностей мира, истинствования всего в нем сущего. На такое отношение как высшей формы любовного служения к сущему, к миру, на жизнь для мира человека, в частности, ближайшим образом обрекает, настраивает, существование его как в-мире-бытия.

На самом деле. Будучи изначально так устроен, расположен в круге вещей коими, взаимодействуя, живет, человек всецело принадлежит данному кругу как своему миру. Он полнится и пронизан богатством (теплом, светом, энергетикой, умом, силой, жизненностью), устремлениями бесчисленных обоюдосторонних уз, скрепляющих его со всем предметным окружением в этом мире. Он что-то значит, на что-либо способен, умеет, осуществляется, вопрошает и вопрошаем, — обусловленный, обеспечиваемый, сохраняемый, поддерживаемый, вос-питываемый (образуемый) и т.д., тем, что и как сложилось, устроено здесь. И сам он, соответственно, служит (живет, исполнен вниманием и проникновенным участием, заботой) о своем вещном окружении. Ибо принимает, понимает его: как обязанный всем, что в нем есть, как свое продолжение, восполнение, «неорганическое тело» (Маркс).

Ведь каждый предмет мира светится присутствием человека. На каждом лежит печать человеческой сподручности. С каждой вещью человек связывает что-то значимое, функционал, осмысленное для себя и мира. Наконец, каждый предмет как-то да звучит в мощном аккорде, коим есть человек. Каждой служащей ему вещью, в принципе, он полнится опытом, знаниями, умом, силой, поддержкой. Вещи в мире расставлены (расположены), упорядочены, пребывают на свету, понятны и ясны как предметы мира на служении именно данному человеку как экзистенции, предметизированные (опредмеченные) и очеловеченные (распредмеченные) им. Потому вещи, так либо иначе, служа человеку, насыщающие всем необходимым, потребляемые им, вместе с тем, несут на себе благо-дарное соприсутствие человека, его оберегающее, опекающее, поддерживающее обхождение, служение. И потому, так осознанно присутствующий в мире и удерживающий мир в себе, человек, несомненно, есть экзистенция.

И важно здесь понимать, что речь у нас идет о человеке не как каком-то «Робинзоне», индивидуалисте-эгоисте (к тому же, мещанского пошиба), как часто пытаются преподносить дело буржуазные авторы. Речь именно об общественном, существующем миром, человеко-бытийно (экзистенциально), человеке. В этом мире и во взаимоотношениях с ним, конечно же и прежде всего, соприсутствуют такие же, другие люди (личности, экзистенции, группы людей, сообщества). Люди эти не в меньшей мере суть в-мире-бытие, не в меньшей мере захвачены бременем любви и заботы, столь же деятельны и созидательны, как описываемый. Когда мы говорим о человеке как в-мире-бытии, мы просто хотим показать, что любой человек изначально так существует, задан, заброшен в мир практически. И это такое свое положение в мире он призван понять. Соответственно, адекватно данному положению и состоянию, пониманию, относиться к действительности, к себе самому и собственному окружению.

Вместе с тем, он призван не смешиваться с остальными в-мире-бытиями, призван сохранять свою отличность от них, оставаясь, все же, по сути одним и тем же с ними. Диалектику общего и единичного, надо понимать, никто и нигде не отменяет, одновременно понимает не примитивно, грубо, механистически...

Описанное озабоченное отношение человека, разумеется, на первых порах истории весьма ограничено, не столь заметно, по большей части не выходит за пределы расположений, оценок, переживаний магико-тотемических, фетишистских и проч. Акций. Причем, — касательно вещей близких, так сказать, «домашних», «хозяйственных», «общинных», родовых, в пределах своей территории (при-роды).

Благо, на данном отношении, равно остальных вещах, лежит печать натурально-личного бытия человека. Это, кстати, означает, что человек распространяет на свое окружение опыт личных связей и отношений. Он все тут антропоморфизирует. Причем, антропоморфизация природы, мира олицетворена, наделенная чертами, которые люди способны усматривать в (пока еще незатейливых) обычных связях и взаимодействиях между собой. При этом, надо понимать, человек еще живет прибытийно: словно ребенок, держась за юбку матери (природы). И эту свою всецелую зависимость от матери-природы, несамостоятельность он обнаруживает везде и всюду в своих делах, трудах.

Но по мере роста человеческих способностей и сил, как физических, так и духовных, по мере обобществления и омирения человека, с раздвиганием пределов мира, он (человек) окружает своей, растущей вширь и глубь, заботой все предметы ближайшего и дальнего окружения. И мир обобществляется (обобщается) с обобществлением человека, становясь общечеловеческим миром, поприщем со-творчества человека и бытия. Параллельно, соразмеряясь с этим, растет также процесс озабоченного соприсутствия человека в мире, глубится человеческая забота.

Так что, человек как в-мире-бытие (причем, исключительное, особенное) непременно проникнут и проникается изначальной заботой. Ведь без вещей откуда он черпает возможности, умения, силы и энергию, вместе с тем опирается, держится, орудует ими как, вообще, условиями своего существования, он ничего не значит, ни на что не способен, никак не осуществим. Он нуждается во всем этом, причем, не просто как пассивный и внешний потребитель, но и как деятельный творец, утвердитель себя в мире вещей, вместе с ними, с бытием.

И если человек поначалу не дает себе отчета в своих призваниях-долженствованиях, творит как бы естественно, без рефлексии, то практическая нужда человека в вещах, мире и бытии как нужда в самом себе, в том, чтобы быть, существовать, по мере своего разностороннего вызревания и осмысления рано или поздно раскрываясь, осмысляется экзистенциальной заботой, практикой. Пребывая с вещами мира в обоюдной (доходящей до органичности) связи, тем более, сознавая свою всецелую зависимость от вещей вокруг, и зависимость, осмысленность их от его поведения, — разве не призван тогда экзистирующий человек встречным движением ценить, оберегать, поддерживать, крепить и множить это свое окружение, — быть ему бесконечно благо-дарным как может, — начиная с младенчества до поздней старости и смерти. Ведь радости и горести, успехи и потери, красота, счастье вместе с хлопотами, тревогами, трудностями, которые предстоит преодолевать, — вся полнота человеческого естества и духа, — только и только из мира, где он безоговорочно присутствует (расположенный, настроенный, понимающий) каждой частицей своего естества, существа и духа!.. Где он возможен со своим счастьем, радостями и неудачами, достижениями и хлопотами, тревогами и переживаниями (коими соткана «материя» практической заботы, заботы как практики), если не в этих условиях: предоставляемыми именно данными вещами, тепле, свете, жизненности?.. Как невозможен он без своей души, тела, органов, составляющих последнее, так ведь невозможен он и без мира, как более емкого тела и души. Да, без вещей, без мира, — ничего не мог бы человек совершить, что-либо значить, как-либо быть. Ведь ими, в них и через них он возможен. Сказано же: «мир — поприще, где есть и возможен человек»!..

Можно и попроще видеть описанное существо дела. Нуждается же человек ради самосохранения, оберегания своего здоровья и благополучия в уходе, содержании в порядке своего, так сказать, «непосредственного тела». Но не так ли обстоит и с его отношением к ближайшему (и не очень) окружению, коль скоро последнее тоже, пусть и не непосредственно, но все же, образует его «неорганическое тело». Если человек неразрывно слит с последним, сознает свою невозможность без предметного мира, природы вокруг, без других людей, общества, — разве не призван тогда он всяко стараться за здоровье вещей вокруг: врачевать, исцелять, направлять, их присутствие, обеспечивать их простертость в истине бытия? Стало быть, озабоченно проявлять себя с ними.

[sgaliev]

Экзистенциальная забота (продолжение)



Да, практически вбирающий в себя весь предметный опыт окружения, тем самым, пребывающий везде и всюду здесь, поддерживающий своим присутствием мирскость вещей вокруг, природы, выделяясь (вплоть до сознательности) в данном отношении из всего сущего в мире, — каждый человек, тем более, будучи экзистенцией, не может не выступать заботливым центром. Способ существования его, среди прочего, предполагает внимательность, открытость, понимание, оздоровляющее и способствующее росту, развертыванию вещей, мира, служение.

На таком «центре» держится ответственность за состояние мирового целого, за благополучие каждого предмета здесь, за беспрепятственное проявление и одействление, свойственных ему, потенций. Вместе с тем, экзистенция проникнута ответственностью перед всем этим предметным горизонтом своего бытия. А именно: насколько успешно ладит мир, справляется, не допустил ли ошибки, не пробудил ли силы, энергии, движения, нарушающие нормальный ход дел, влекущие негативы, не оставил ли без внимания и должной опеки что в своем окружении и т.д. Обе данные ответственности, равно моменты одиночества и выбора в качестве неотъемлемых проявлений свободы (а экзистенциальный человек непременно свободен) предполагают и преломляются в страхе.

Вообще, страх играет чрезвычайно важную роль во всем, что творит человек как свободное сущее. Любовь здесь лишь прибавляет его. Выше, говоря о спасении из тупиков производящего существования (и не только), мы касались данного момента в жизнедеятельности человека. Скажем еще кое-что несколько ниже.

Пока же отметим, что особенно велик страх в так называемых приграничных областях жизнедеятельности человека, на пределах мира. Ведь все здесь предстает «теменью», неопределенностью, грозит встречей с хаосом (замирным ликом бытия). От всего вокруг грозят неожиданности, опасности. Впрочем, «пограничности мира» не располагаются просто в географической и политической данности; С ними человек в мире на каждом шагу. Достаточно только как-либо оступиться, совершить опрометчивость, «не то», — как хаос «тут как тут», подстерегает, настигая неприятностями, потерями, бедами. Так что, страшиться всегда есть от чего, для чего и в связи с чем-либо в жизни. В каждом свободном поступке человека, — не присутствует ли страх: страх за выбор, за одиночество, ответственность, наконец, за сам страх...

Самое же главное, сложное в нем — это так называемый «страх господен». Говоря предельно коротко, он означает что предметом исключительного внимания для духовно живущего человека является, выражаясь словами Томаса Манна, «не упустить сделать то, чему пришла пора свершиться, чему уже пробил срок на часах истории, чего требует век» [Манн Т. Иосиф и его братья. В двух книгах. — М.: Худ. литература, 1968. — Кн. 2. — С. 913]. Осененный духовностью человек, непременно отягощен мыслью-страхом: «Не продолжает ли он считать и воплощать правильным и справедливым то, что некогда действительно было истиной, но перестало быть ею, не живет ли он по ставшим анахронизмом канонам, не озабочен ли тем, что уже несет зло?» [Там же]...

Но всего ужасней для человека страх смерти. И как только человек осмыслит этот страх, проникнется, поймет смерть как свою сокровенную неизбежность, смирится с данным фактом как самым страшным в его жизни, он по-настоящему обретает себя, существование других людей, строит с ними нормальные (в смысле истины) отношения. Еще полней и человекобытийно строятся данные отношения человеком, испытывающим также страх бессмертия. Обо всем этом кое-что также сказано нами в другом месте [См.: Алиев Ш.Г. В.А. Роменец о Смерти как факторе смысложизненного самоопределения человека // http://filosofia.ru/76750/], речь пойдет и ниже.

Мы установили, практически существующий человек, живя в мире, миром, цельностью в-мире-бытия, обречен существовать озабоченно. Как таковой он не может не быть с самого начала захваченным заботой, даже не ведая, что есть в-мире-бытие. Это, опять же, значит, что он практически расположен, настроен в своем мире. Лишь таким понимает и ведет себя. Такова его жизнь (созидание). Здесь он добывает хлеб насущный. Сохраняется и сохраняет, согреваясь и укрываясь от разного рода невзгод и страхов, защищая себя и окружение от наваливающихся опасностей. Так он продлевает себе и вещам вокруг время. Постоянно крепит и растит возможности существования в мире и мира в себе. Пребывает и преодолевает страхи-беспокойства за собственную и окружающих вещей судьбу, прошлое, настоящее и будущее. Это все, равно многое другое, образует поле человеческой заботы. И обойти его не дано, без утери подлинной человечности. И не обязательно даже быть экзистенцией, дабы так жить. Вопрос лишь в том, насколько развита и подлинна забота (как, собственно, сам человек).

Устанавливая связь заботы и практики, легко усмотреть, что отмеченные и иные проявления заботы (не забудем, тоже являющейся деятельностью, заботливой деятельностью) объединимы в один «пучок», хорошо известный нам под понятием «практика», «практическая деятельность». Так и должно быть, ведь, как и забота вообще, так и данные проявления, тоже суть деятельности. Причем, все они, равно забота в общем, той же природы и качества, что и целостная практика данного времени, на соответствующем этапе своего становления. Потому, мы снова и снова должны подтвердить: на практике, практически человек утверждает себя в мире и мир в себе. И эта работа есть не что иное, как забота, сполна исчерпываясь последней. Когда, стало быть, говорят, что человек существо озабоченное, что он «дитя заботы», другими словами полагают, что он есть практически сущее, что он дитя (результат) практики (ведь и это тоже многие твердят)... Правда, утверждают также, что забота-таки, емче практики, поскольку распространяется и на самого человека как носителя (субстрата) практики (о чем чуть ниже).

Думается, достаточно доказывать, что понятия заботы и практики весьма совместимые, тождественные. Тем более, коль скоро «забота» предстает полно и адекватно выраженная самым развитым формообразованием практики, ничуть не редуцированным к производящей деятельности.

На последнем, кстати, «покрошили себе зубы» многие авторы, в том числе Хайдеггер. Он, хоть и признает совпадение заботы с практической деятельностью, тем не менее, отказывает им полное тождество, поскольку понимает под практикой эту самую производящую деятельность. Во всяком случае, именно так обстоит в «Бытии и времени». Между тем, ряд последующих трудов великого мыслителя 30-40-х годов весьма далек от сведения практики к производящей активности человека. Насколько нам известно, Хайдеггер является первым и, пожалуй, единственным исследователем, который производству (work) противопоставляет и активно разрабатывает продуктивное (произведенческое) творчество (production). Причем, — как подлинное и адекватное человеческому бытию, истинное творчество, где человек созидает в со-присутствии и открытости бытия. И, как знать, как бы великий мыслитель описывал заботу под углом зрения произведенческого бытия человека в мире: не преодолел бы тогда препоны, которые ставит производство на путях подлинного проявления заботы с ним? Собственно, и описывая заботу в «Бытие и время», разве не имеет в виду (хоть и не говорит) он непроизводящую созидательность?..

И последнее. По большому счету, озабоченное существование человека в мире следует понимать как миссию. Во всяком случае, ее в современных, весьма непростых условиях человек не просто призван, но обязан, явить. Эта миссия (какое бы поприще ни взять) сводится к тому, чтобы формы жизни, законы, тенденции, устремления человеческого существования совпадали, гармонировали с природой, обществом и миром, — никак не противостояли последним. Напротив, служили росту и умножению, развертыванию созидательных возможностей. Человеческое, природное, мировое отнюдь не должны мыслиться чуждыми «царствами». И человек не должен ощущать себя «разбойником», «узурпатором», «хищником», который безнаказанно, произвольно, безответственно, своемерно хозяйничает, промышляет в своем окружении. Точно также он бесчинствует касательно самого себя. В пагубности такого беззаботного природо-и мироотношения, порождаемого, в частности, современным типом практической деятельности, — соответственно, производяще-экономической, политической, культурной жизни, — человечество сегодня убеждается, так сказать, «на собственной шкуре». Причем, очень основательно.

[sgaliev]

Осваивающе-любовная забота (социализм и коммунизм)


Мы остановимся на означенных заголовком вопросах предельно кратко. Ограничиваясь таким образом, будем отталкиваться от сказанного на этот счет, особенно о специфике труда (созидательности) при социализме и коммунизме в теме «Коммунизм, смысл жизни, время», а также в «Практика: общий взгляд извне».

Верно, нечто напоминающее производящее бытие человека, встречаемо в социалистическом (особенно на первых порах, только что выбравшегося из глубин капитализма) обществе и человеке, в его отношении к действительности. Однако, данное «подобие» выражает в жизнеотправлениях социалистических людей не основное, не значимое. Главное, оно с самого начала расценивается здесь негативно, перед лицом того чем жизнь и дела социалистического человека лучатся, значат по большому счету. Его настоящая, светлая созидательность «небом от Земли» далека от труда, как последний явлен частнособственническими, особенно производящими условиями.

Присваивающе-производящий труд, — тем более, труд как наказание, «жертва», сведенный к простой физической работе, к голому количеству, измеряемому бездушным и пустым, абстрактно-хронологическим временем, — никак не способен выразить все то, что, скажем, в описанном великим певцом коммунизма, В.В. Маяковским, эпизоде с погрузкой дров (поэма «Хорошо») передано. Кстати, подобные эпизоды в наших социалистических реалиях (причем, с первых дней) весьма частые «ласточки». Они, к тому же, успешно обживаются и плодятся здесь. Осваивающе-произведенческие «всходы», коими бурно прорастает социализм с первых дней своего прихода в мир, как показывает великий певец событийного человеческого бытия, удерживают людей трудиться сверхурочно, «в зимний мороз», не считаясь со временем, с личными интересами, усталостью и тяготами. Да так трудиться, — чтобы, помимо всего прочего, творимое ими, выступало, расценивалось, — в их глазах и глазами всего мира, будущего, — «величайшей эпопеей», исторически-значимым деянием, самым значимым делом! И чтобы оно лучилось теплом, сочувствием, сопереживанием, ответственностью, самоотдачей таким же простым людям-трудящимся, кому они служат, кому хотят облегчить участь, спасти, помочь. К тому же, — как далеко не просто себе самим (сами, может, и «снесли бы...»), не считаясь с собственными ближайшими интересами и потребностями. В повсеместных буднях, где бы советские люди ни были заняты, — в строительстве ли, перевозках, торговле, охране общественного порядка, или освоении Курской магнитной аномалии, — везде Владимир Владимирович не просто усматривал зарождение событийного начала в их труде, но превращение его в норму жизни:

«Было: социализм — восторженное слово!..
Стало: коммунизм — обычнейшее дело».

Отечество измучено войной и голодом, только начало подниматься, залечивая кровоточащие раны. А великий «горлан и ассенизатор коммунизма» в каждом его шаге, в каждом движении уже видел будущее, светлую, величественную перспективу.

И настрой на эту перспективу, точно также отношение к труду, обновляющееся сознание советских людей, принципиально иное качество их забот, — все это, с точки зрения буржуазно ограниченного здравого смысла, «ничем не объяснимо», «безумие» тех, чья страна пребывает «во мгле»... Оно и понятно. «Дармовая», по их понятиям, забота (помощь, служение, высоко человечное, событийное отношение), разумеется, не измеримы никакой привычной буржуазному сознанию шкалой расчетов, не нуждаются «в оплате». Больше, просто не подлежат этому, невозможны своей безмерностью и высшей бытийностью... Наблюдаемое бескорыстное вдохновенное отношение напрочь выходит за рамки устоявшегося понимания труда (как производящей данности). И не впишешь его в координаты альтруизм-эгоизм, филантропия с благотворительностью (кстати, всегда с неким подвохом-червоточиной) как это обычно случается.

Как раз, выбираясь из превратных и ложных видений своей отпроизводственной сути, человек проникается: в его жизни прежде всего и главней, сущностно должно быть именно родовое, общественное, мировое, наконец, бытийное начало. Служа первым делом последнему, своей сути, нацеленный на полноту его развертывания, совершенствования, человек, в конечном счете, проявляет внимание, заботу и о своих ближних, равно о себе самом. Без изначального настроя «раньше думать о родине», о семье, об обществе, а «потом о себе», подлинную заботу не раскрыть. Жизнь отдельного человека должна быть так образована, обставлена, чтобы на первом месте стояла забота (служение, обогащение, развитие) родового начала в человеке. И лишь на этой основе — начала личного, индивидуального.

В осваивающем мироотношении любой человек, — независимо, личность он, экзистенция или просто индивид, — так проявляет человечность, чтобы она светилась, раскрывалась прежде со стороны своей сути, рода, общества, мира, бытийного со-присутствия. Именно данной установкой своеобразится уже социалистическое, тем более, коммунистическое устройство мира. Здесь, соответственно их названию, общественное, мирное (выражающее род) начало имеет приоритет над личным. Ибо лишь заботясь, служа роду (всем, для всех в роде), «ассоциированные индивиды» (К. Маркс) непременно служат, облегчают жизнь, совершенствуют и свою жизнь. Тем временем, служа лишь себе, каждый представитель общества, отчуждаемый производящим существованием в «атомарную пыль», мало как или вообще не служит роду, не утверждает сущностное, способствует лишь дальнейшему углублению пропасти, отщепляющей его от остальных таких же, от мира, общества.

Конечно, созидательный труд, являющий свои лики означенным образом на первых порах социалистического строительства, тем более, в описываемых великим художником условиях, не может носить сплошной характер, где бы ни вершился. В художественно описанном виде он есть что-то от идеальности, образца, типического императива. Да, на известных субботниках, в «великих починах», исполненных часто замечательным духом энтузиазма, порывов, излиянием коллективной энергии и т.п., он, на самом деле и полно являет себя, «ярко светит». В повседневной же рутине (особенно послереволюционной поры), в обычных буднях энтузиазм, высокое служение — далеко не частые гости. И, тем не менее, так труд теплится от своей подлинности, — пусть иной раз, даже тлея, — в любом труде социалистического труженика. И, скажем так, «проклевывающаяся» подлинность осваивающего созидания, разрастается, крепнет, наполняясь событийно-человечной конкретикой, произведенческой плотью, духом событийной моральности и любви по мере развития самого социализма, наполнения его коммунистичностью.

Правомерно, стало быть, полагать, социалистический человек (по крайней мере, в целом, как должно быть) не просто трудится, будучи захвачен рутиной производства, непременно плодящего буржуазность, отчуждение, разбытивление. Преодолевающий пределы производства, человеческий труд в растущей мере заполняется произведенчески-деянческим, поступающим (созидательным) содержанием и смыслами. А последние, — скорей, от освоения, любви как заботы.

Даже всевозможные «манифесты», «прожекты», планы сегодняшних миропреобразителей от метрополий или даже мировой корпоратократии, — как же они блестящи, переполненные формой, фразой, буквой социалистичности! Как подкупающе-заманчивы, антикапиталистичны в данном отношении! И, как знать, принимая в толк, что социализм — реальная перспектива современного постиндустриального мира, вконец запутавшегося в кризисности, — не светится ли в данных обетованиях, программных заявлениях-намерениях, даже делах и дух. Или-таки, нынешний мир не имеет никаких перспектив выбраться из провалов, где застрял? А означенные «манифесты» «прожекты», даже реальные шаги, — всего лишь попытки спастись, «сбегающих с тонущего корабля, крыс»...

Хочется не думать так. По крайней мере, с верой, что реальный выход из сложившейся ситуации, — если у людей голова не «полностью поехала», — имеется. А он, несомненно, должен быть выходом в социализм. А затем — в коммунизм, событийное человеческое бытие...

Держась своего взгляда и продолжая характеризовать заботливую созидательность человека зрелого социализма, нельзя не видеть: она (созидательность), с другой стороны, проникается поступательностью, поскольку люди служат друг другу, выражают заботу, любовь. И служат они не только друг другу. В экзистенциальное (человекобытийное), заботливое обхождение включен весь мир, мать-природа. Поступающее созидание, — выражая осваивающе-произведенческое мироотношение, высокую сознательность, событийную моральность, к тому же, будучи обобществленной и обобщенной деятельностью «ассоциированных индивидов», — не может не выходить к бытию, не носить событийный, произведенчески-любовный характер. Опять же, это все — скорей, в конечном итоге, в идеале, своей нацеленностью, долженствованием.

Такой обобществленный, событийный труд как служение, забота возвышает каждого человека и человечество, стало быть мир, где они, «на ступеньку выше» (В. И. Ленин). Причем, — на событийных путях. Ведь социализм, как замечательно сказал бы Владимир Владимирович Маяковский, «свободный труд, свободно собравшихся людей», «завтрашняя коммуна трудящихся без буржуев, без пролетариев, без рабов и господ». Здесь царит совместный, по Марксу, «непосредственно общественный труд», раскрепощенный и раскрепощающий человека. Следовательно, раскрывающий его возможности, способности и потребности в мире и с миром. Выступающий заботой, Он перестает быть «наказанием», принуждением, «жертвой», но высшей внутренней потребностью, волей к самоосуществлению человека во благо и спасение мира, всех вещей вокруг.

[sgaliev]

Осваивающе-любовная забота (продолжение)

Далее, нам придется несколько уточниться относительно кой-каких моментов осваивающе-озабоченной деятельности человека. Начнем с указания, что правильней будет признать, что забота призвана не столько «гармонизировать» жизнь человека, мира, природы, истории, сколько вести к взаимослиянности, единству их, ибо они не существуют друг без друга, причем, — когда природе принадлежит безусловное главенство. Человек реализуется в мире, утверждая себя с бытием, но не просто, преследуя свои интересы. Так реализоваться, к тому же, с бытием, принципиально невозможно. Да, воплощая себя в материале мира, человек живет (причем, многогранно) всем, чем располагает мир. Но живет он отнюдь не в сугубо корыстных целях и не где-то в стороне, отъединившись, от мира, от вещей, тем более, бытия. Заботясь о себе, как моменте означенной целостности, он ни на мгновение не забывает служение, беспокойство о мире, обеспечивая практически его веления, влечения, нужды, согласуя свои устремления с движением мира.

Так творя с бытием, он призван внимательно следить за состоянием вещей вокруг, оздоровлять, растить их, находить и разрешать возникающие несогласования, «нестыковки», противоречия, дисбалансы, то, что уже чревато вредом, опасностью для себя и присутствия других вещей. Он, далее, вовремя и на месте находит ростки нового, помогает им, ведет к вызреванию и надлежащему одействлению.

Миссия человека в мире, стало быть, налагает на него роль врачевателя-пастыря во всех глубочайших и сокровенных смыслах данного понятия. Призвание врача и пастыря — это высшее проявление озабоченного обхождения человека с миром. Однако, при господстве производящей практики она буквально обнулена, спустошена. Но совершенно иначе обстоит с утверждением осваивающей практики. Так как здесь человекотворчество и предметизация вершатся не только без нарушения и насилия над природой, а отправляясь от нее, под ее «аурой» (Т. Адорно), следуя ее влечениям, в событийном произведении человек осуществляется по-настоящему сохраняя, врачуя, содействуя своему вещному окружению. Он не может не творить без заботы о самоосуществлении и развертывании природного окружения, сущего вокруг и внутри себя. И забота данная (повторимся, подлинно экзистенциальная, исцеляюще-пасторская) несопоставимо емкая нежели то, как ее может проявить производящий человек.

В дополнение к сказанному, осваивающий человек призван быть таким священнослужителем и целителем действительности как своей подзаботной «паствы», за и перед которой, а также бытием и самим собой он ответственен. И ему приходится держать ответ за успехи и неудачи, достижения и падения, за все вершащееся и последствия от такого озабоченного служения перед бытием, миром, наконец, самим собой.

Да, приходится держать ответ! Бытием человек призван быть всему сущему в мире покровителем, пробудителем, изводителем и одействителем (истинствованием) дремлющих здесь сил. Только так реализуясь, как раз, он будет жить и утверждаться, ответствуя зовам и веяниям природы (бытия). И по-другому не может быть. Ведь человек заброшен в мир, чтобы, по положению своему здесь, ведать (отвечать, служить) за его Судьбу. Соответственно, — объемлемых им вещей. Он в ответе перед и за их состояние, целостность, сохранность, благополучие как самого себя. Он же живет всем этим, стало быть, и призван служить им, заботиться.

Исцелять окружение, ставить на правильный путь, обновлять, — все это дело человека, врачевателя-пастыря мира, как, впрочем, и бытия. Ибо забота не есть что-то, исходящее исключительно от (тем более, для) человека, на чем настаивает производящее мироотношение. Будучи высшим проявлением практики, она (забота), как понятно, может и должна вершиться со-бытийно.

Вот почему, кстати, забота не ограничивается статусом (хоть и высшего) проявления практики. Она выражает не только практику, но также самого человека, практику и человека в единстве. Еще точнее, в заботе как бы слились два начала: субстанциально-динамическое и сущностное (субстратное) человека. Оно и понятно, ведь забота не только работа, движение, активность. Это и состояние, переживание, некоторый предмет (человек как таковой) с особенностями, выходящими за пределы практики. Например: психологического, аффективного, волевого, подсознательного достоинства.

Только в событийном человеческом бытии отдельный человек дорастает до осваивающего творчества. Только здесь человек экзистирует, — и не случайно, не в порядке исключения, как это имеет место в протекшей истории, а так, что иначе не может быть, — диалектическим единством предметизации и человекопроизведения. Причем, это единство сочетается с поэтичностью и событийной моральностью с полным регистром экспликантов (высокая сознательность, ответственность, поступательность, свобода, подлинная забота о внешнем и внутреннем окружении, понимание и т.д.), охватываемых данным понятием. Не только событийное человеческое бытие, но и способ его существования предполагает взаимосвязь, взаимообусловленность отмеченных и других особенностей, ибо, повторимся в который раз, последний по своей сути есть освоение в его наиболее развитой данности.

И еще одно уточнение. Характеризуя означенные и другие особенности человека как мирового сущего, в частности, экзистенции, важно понимать, что человек данный, также как и общественный человек (человек в обществе), не предоставлен собственному произволу, на полное самостоятельное бытие по отношению к тому общему, целому, моментом коего является. Надо понимать, будучи мировым сущим, человек не свободен от несения различных долженствований, «повинностей», общезначимых дел и проч. Как и в обществе, он втянут в известные отношения, зависимости, функционал. Он располагает соответствующими правами и обязанностями, выступает членом семьи, гражданином, исполнителем определенных социальных функций, норм, оценок и т.д., которые, как мы указывали, главенствующи в его существовании. Так что, здесь сохраняется некоторая «рутина». Никто не отпускает данное существование на полный произвол, делание что хочет. Осваивающий человек не способен (да и не нуждается, не возможен без этого) «выпутаться» из разнообразнейших уз с другими людьми, обществом, миром, вещами, окружением.

Правда, это совсем не означает признаваемое кое-кем, что человек обречен на вечное «отчуждение», означенно существуя. Если отчуждение и приходит, то ведь лишь потому, что существует человек неподлинно, точнее, способ существования (практика, деятельность) его в мире — неподлинный, нуждается в серьезной корректировке.

Подвергнутая последней, практика (забота) отнюдь не помешает человеку быть экзистенцией. Потому, живя в мире, обществе, совместно с другими людьми, совладая естественными и искусственными вещами, — пребывая, таким образом, всяко в общении с окружением, считаясь с ним, исполняя возложенную работу, роли, обязанности, — наш человек находит в себе силы, способности и потребности осуществлять все это под углом свойственных ему особенностей в качестве в-мире-бытия, экзистенции. Снимая собственную сущность первого и даже второго порядков, он насыщает вершимое обычно установками, смыслами, устремлениями, заботами более высшего порядка. И, будучи экзистенцией, он далек от того, чтобы противопоставлять собственные интересы, влечения, «сущности», цели и т.п. общественным, мировым, своего окружения. Напротив, став высоко сознательным, свободным человеком, экзистенция (человеческое бытие) вершит все возможное от себя ради процветания, роста, гармонии окружения и себя с ним.

Правда, существуют трактовки, которые, по сути, продолжая либерально-индивидуалистические традиции Запада, — в свою очередь, продиктованные господствующими производяще-присваивающими порядками, — и на экзистенцию переносят качества, характеристики, коими, собственно, уже располагает обывательствующий индивид, личность буржуазного общества. Качества эти лишь как бы препарируются применительно к реалиям индустриализма, складывающегося постмодерна. В конечном итоге, из такого понимания экзистенции и ее бытия в мире ничего хорошего как для мира, так и для самого человека, истории, бытия не остается ждать...

Нельзя не заметить, даже несколько повторяясь, в условиях производства, присваивающего отношения человека к действительности конкретная, действенная забота о человеке, его природе, нуждах выражается тем, что являет милостыню, подачки, благотворительность, «издержки» и т.п. По сути, они унижают подлинно человеческое человека, выступают, в конечном счете, эгоистической волей к самосохранению «благотворителей», подавальщиков... В производящей действительности подлинной заботы, как и подлинной любви, соответственно, практики быть не может. Отсюда и всевозможные лжетолкования данных проявлений человеческого бытия, неспособность увязать их воедино. Здесь же коренится вульгарно-потребительское видение и обиходование заботы.

Отметая данные лжетолкования, надо, все же, понимать, что, проявляя свою заботу, живя озабоченно, человек среди людей и вещей, не порывающий со своим родом, сущностью как главенствующими в его жизни, утверждается не просто по каким-то стандартам, предписаниям, обязанностям, тем более, как бы заведенный, запрограммированный на это. Он проявляет заботу, как и созидательную активность не из-под палки внешней необходимости, «принудиловки» и проч. И осуществляет себя он не просто так, «как все», ничем не отличаясь от остальных людей вокруг. Везде и всюду, будучи экзистенцией, он непременно сохраняется по своей специфике, уникальности, прокладывая собственный путь. Он созидает свою призванность (заброшенность) в мире так, как никто другой не смог бы. Собственно, и бытие именно так относится к нему.

Вот почему, неотъемлемыми моментами озабоченного существования, что ни говорить, выступают одиночество, заброшенность, страх. Ведь Забота — не простое и легкое бремя: с ней нужно еще и справиться, дорасти до несения ее... Точно также, как непросто любить, — этому нужно серьезно учиться, — экзистенцией люди не рождаются. И, вообще, чтобы стать экзистенцией, нужно даже родиться «второй раз», как бы сказал Великий Учитель, «от огня и духа»...

Кстати, довольно легко установить взаимосвязь экзистенции с любовью и заботой. Если забота — это особый род любви, соответственно, любовного служения, то, с другой стороны, она (забота) нечто, неотъемлемое (экзистенциал) от экзистенции. И Экзистенциальная забота и любовно-служащая забота, — разве не совпадают они тем самым?..

Верно сказать, далее, что человек — порождение, результат экзистенциально-любовной деятельности как заботы. Вместе с тем, он ее носитель, осуществитель, автор и адресат. Поскольку же человек — это мир человека, общество, человеческое бытие, постольку забота, будучи неотъемлемым моментом экзистенции, экзистенциальной деятельности («экзистенциал»), всенепременно раскрывается на окружении, где, кем и как реализуется человек. Оно и понятно. Ведь без данного окружения, предметного мира вокруг человек просто невозможен, не мыслим. Потому, раскрывая, осуществляя себя, тем более, любовно, служа, он служит всегда другому: человеку, обществу, миру, бытию и времени.

[sgaliev]

Забота и время


В ряду означенных факторов актуализации заботы, вообще, подвигающих человека на заботливое обхождение с окружением, озабоченность касательно себя самого, конечно же, выступает сознание своей смертности, следовательно, временности.

В теме «Коммунизм, смысл жизни, время» [См.: http://www.kprf.org/showthread-t_29546-page_7.html, сообщение 79 и последующие на стр. 8, 9, 10 и др.] мы разобрались с тем, что есть время, как понимать человека в качестве временного сущего, каким временем существует событийное человеческое бытие. Указывалось также: как понимание времени, временность человеческого существования накладывает отпечаток на мировоззрение, ценности, смысложизненные искания человека, какими устремлениями наполняет его жизнь в мире, обществе и на личном срезах. Последнее примечательно. Если практические основания, определяющие человеческое бытие, преимущественно высвечивают его на общем (мировом, общественном, бытийном) уровне, то время, равно смерть (о чем речь чуть ниже), высвечивают человека как бы на личностном, единичном плане.

На означенных страницах мы установили, у каждого человеческого существования свое время. Причем, — как выказывающееся в его лице и делах, так и творимое им самим субъектно. Человек призван чутко улавливать и осуществлять оба данных момента временности. Если он живет чуждым временем, не своевременно, вообще, не сознает время, его постигает большая трагедия. Вместе с тем, поскольку человек есть временное сущее, он живет, дорожа временем: осмысленно, экзистируя. То есть задается вопросами счастья, любви, блага, справедливости, истины, своей призванности, нацеленности в связи со всем этим... Короче, он живет (озабочен) данными роковыми смысложизненными предметами, вопрошает о них бытие и сам вопрошаем, ответствует.

Без понимания (если не знания) данных предметов (категорий, понятий, ценностей), не строя жизнь, отношение к большому и малому в делах и поведении, отталкиваясь от них, не понимая себя и призвания в призме этих смысложизненных предметов, — человек (не обязательно экзистенциальный) не способен и шагу ступить в своем существовании. Именно они ближайшим образом озабочивают его: определяют существо и границы служения, наполняют значимыми смыслами, оценками, устремлениями, волей. Но, сам круг обозначенных смысложизненностей, — причем, затрагивая именно личностное, исключительное в человеке, — ближайшим образом упирается во время: его понимание, переживание, реализацию. Ибо люди временные сущие.

Будучи временными, люди вынуждены задумываться над тем, зачем и куда тратят свои силы, о чем пекутся, к чему устремлены, во имя чего. Ибо их времени мало, оно не безгранично, скоротечно, его не хватает. Время не вернешь, оно безвозвратно проходит. Одновременно оно — величайший дар-достояние человека. Потому, его надлежит прожить не зря, не впустую.

Вместе с тем, живя (временясь) между началом и концом своего существования осознанно и озабоченно, человек стремится сделать все, чтобы как-нибудь «выйти», «вырваться» из данных ограниченных пределов, преодолеть время, наполнить мир жизнетворческими, положительными делами, сохраниться в таком самоутверждении.

Дабы как-то «перебороть» время, — не исчезнуть, не быть унесенным временем, как-нибудь выскочить из необратимо текущего «потока» жизни, Продлить, преумножить, заполнить ее осмысленными и нужными делами, заботами, быть востребованным, «не отпускаемым» миром, — человек предпринимает неимоверные усилия, поиски. Состязание с бегом времени, борьба за время, поиск «утраченного времени» или, наоборот, времени нового, стремление выйти в безвременье, обретение господства над временем, попытки «остановить время», — все это определяющие смысложизненные мотивы, цели, деяния и заботы человеческого существования в протекшей истории. Причем, — не только на индивидуально-личном уровне.

С другой стороны, устремления человека: реально осуществиться, раскрывать свои способности и возможности ради расширения и множения действительности, практически-заботливо обходиться со всем сущим в мире, следовать зовам бытия в делах миротворчества и самоутверждения, стало быть, преумножения времени, — эти положительно окрашенные моменты тоже пробуждены к жизни, имеют место вследствие временности человеческого существования. Вот почему, и положительно, и в плане негативном, время наполняет смыслами, работой, устремлениями каждого человека. Отклики на человеческую временность, — вот, в конечном счете, что представляют собой различные религиозные, философские, культурные смысложизненные искания в протекшей истории. Вот, что делает каждую конкретную человеческую жизнь имеющей смысл, озабоченной. И ближайшим, если не главенствующим образом, эти искания преломлены в смертно-бессмертной природе человеческого существования...

Прервем сказанным осмысление временной природы человеческой заботы. Прервем, сознавая, что затронули лишь самую малость (несмотря даже на то, что в означенном месте кое-что на этот счет высказали) данной, крайне глубокой и серьезной темы. Не мешало бы, конечно, развернуть обозначенные черты существа дела и, хотя бы коснуться особенностей временного самообнаружения человека в истории. Проследить в этой связи чем заполнялись, почему и как сменялись, развивались формы человеческой заботы, наполняясь событийностью. Было бы небезынтересно также проанализировать связь времени и заботы в процессе вызревания человека: на индивидуальном, личностном, экзистенциальном и человеко-бытийном уровнях.

Однако, оставив это, равно многое другое, для специального расследования, перейдем к осмыслению следующего аспекта. Он, нельзя не заметить, предуготовлен всем предшествующим ходом погружения в интересующий предмет. Вместе с тем, не служит ли он главнейшей причиной, насыщающей (пусть и в обратном порядке) человеческое бытие временностью, временем. Стало быть, — заботой, любовью, практическим отношением к действительности.

[sgaliev]

Смерть и бессмертие как факторы смысложизненного самоопределения человека

Этим заголовком мы начинаем вторую часть темы. Будет еще третья.

Место смерти в смысложизненном самоопределении


Как известно, человек выделяется из бесконечного многообразия вещей тем, что не просто временится и простерт, подобно любым вещам, но знает, понимает это. Стало быть, он осознает временность, следовательно, преходящесть, смертность своего существования. Вместе с тем, как таковой он не только знает смерть, но, превращая данный факт в предмет усиленных переживаний, рефлексии, рано либо поздно, доходит до рокового отношения к смерти, как к своей сокровенной неизбежности. И сокровенность выражена не столько в обычно негативном смысле, когда смерть принимаема за безмерно ужасное, в высшей степени нежелательное. Вместе с тем, ничего не поделать: нужно лишь примириться с данной неминуемостью. Между тем, «сокровенность», «сокровенная неизбежность» смерти выражается также в положительном смысле. И, к сожаленью, данный аспект присутствия смерти в человеческой жизни часто упускается из внимания. Или осмысливается поверхностно.

Но, как бы там ни было, с осознанием смерти как исключительно значимого момента человеческого бытия, она не представляема людьми бездумно, в качестве «абстракции», внешней истины, не имеющей к ним касательства. Или, на худой конец, — «маячащей где-то там, далеко», как обычно видит бездумное сознание. Напротив, крайне потрясенный глубинным «открытием смерти», — фактом сокровенной сращенности с ней, переживая на эмоциональном, ментальном уровне, — человек полностью ревизует свое мироотношение. Иначе говоря, он кардинально преображается. Причем, экзистенциальный вариант «преображения» — не единственный. Жизнь наполняется серьезными смысложизненными самоопределениями.

Поначалу от рокового «столкновения» со смертью человек испытывает ужас безнадежности, паническую растерянность. В последующем столь непосредственное переживание-«шок» несколько смягчается. Например, на экзистенциалистский, или «прогрессистский» лады. Но как бы примирительно и понимающе ни относиться к смерти, люди в преобладающем большинстве своем никогда не расстаются с различно гнетущим приятием собственной безысходности, обреченности. Тревожно-обеспокоенный, ужасающий опыт сказывается, — даже, когда в смерти усматривается положительный момент, она принимается адекватно, — на духовном становлении, на результатах творческой активности человека. Обычно влияние не непосредственно, поскольку сознание смерти как бы «загоняется вглубь», в подсознание, оно срабатывает безотчетно как некий «комплекс». И последний (в преимущественно негативном плане) откладывается на жизнедеятельности людей в той либо иной форме.

Вряд ли в этом смысле правомерно полагать, что экзистенциальный вариант «сведения счетов» со смертью снимает вопрос относительно комплекса смерти. Факт смерти и для экзистенции (к тому же, формирующейся в условиях производящего мироотношения) судьбоносен, ужасающе трагичен, ко многому обязывает, равно высвобождает на многое. Больше. Видимо, ни на каком уровне самореализации человек так глубоко не переживает, озабочен смертью, как на экзистенциальном. К тому же, коль скоро перед нами экзистенция, осваивающе живущая, способная возвысить отношение к смерти за пределы негативности.

Присутствие комплекса смерти в духовном опыте ближайшим образом объясняет остроту, с какой перед людьми встает вопрос о смысле, цели и призваниях в жизни. Касается сказанное людей любых исторических эпох, формообразований. И, конечно, существует множество факторов, актуализирующих смысложизненную проблематику, формирующих и задающих существо озабоченного отношения человека к себе, действительности, вообще, само сознание человеком себя, окружения. Достаточно в этом плане указать: перед нами сущее «человек», практически-созидающее с бытием. А потому — свободное, сознательное, живущее мирно и временно. Как таковой, человек, среди прочего, не может обойтись без трансцендентной, любящей, озабоченной самореализации. И временность существования (как и всего сущего) он открывает не столько в силу своей смертности, но поскольку есть сущее, практически-созидательное, к тому же, с бытием.

Известно ведь, довольно долго в начальной истории человек не ведает смерти. Во всяком случае, не переживает прекращение жизни, смерть подобно современному человеку. А все потому, что для нашего глубокого предка уход из этой жизни означал всего на всего переход в жизнь другую. Как знать: не более значимую и жизненную ли, нежели текущая. К тому же, «перегородка» между этой и той жизнью достаточно проникающая. Отсюда и многообразные обряды захоронения, предстающие пышными «проводами» умершего в «другую жизнь». И такое приятие с теми либо иными вариациями, уточнениями, конкретизациями сопровождает человека на всем отрезке его бытия натурально-личной практикой вплоть до «нового времени». Оно же, различно заимствованное, сохраняется даже в современном религиозном опыте, независимо от конфессий.

Как бы ни обстояло с отношением к фактору смерти, последнему в человеческих устремлениях осмыслить и реализовать жизнь принадлежит весьма значимое место. Как знать, нуждается ли в целеполагании, равно свободе, любви, заботе, смыслах сущее, неподверженное смерти, не знающее ее?..

Несомненно и то, что проблематика смерти становится в высшей степени актуальной с приходом Нового времени, де время заявляет о себе с особой силой. Здесь человек, отпадая от бытия, от себя самого, начинает жить неподлинно, производяще-присваивающе. Именно в эту пору, длящуюся до сих пор, формируются, так сказать, секулярно-светские представления смерти на платформе научного (нерелигиозного) подхода. Они всего более отстоят от истины, выхолащивая из процессов, связанных со смертью, сокровенное. В том числе — выражающее выход в бессмертие. Смерть и бессмертие в данных видениях предстают абсолютно противоположными, всецело исключающими друг друга. Именно отсюда, кстати, смерть низводится к обыкновенному выпадению из жизни, исчезновению. И, так представшая, она не делает никакой разницы между человеком и животным, оживотняет смерть. Между тем, ниже будет показано, смерть — исключительное достояние человека, и животные лишены привилегии смерти. Больше того. Именно как человеческая (духовная, духовно-практическая) принадлежность смерть, вопреки распространенным видениям, ведет к бессмертию. Стало быть, оба момента (смерть и бессмертие), будучи атрибутами человеческого бытия, находятся во внутренней диалектической связи.

Однако, все это Нововременному человеку, производяще присваивающему мир, не ведомо. Он, повторяем, оживотняет смерть, обрекая человека на безоговорочное исчезновение. При этом данный человек всячески пытается избежать ее как абсолютную негативность и, тем самым, стать бессмертным. Вот, в качестве такового он и захватывается, переживает, «ломает голову» поисками путей и средств поведения, которые бы позволили «сохраниться», «не исчезнуть», как-либо «обойти» смерть и т.д.

Действительно, проникшись собственным, неминуемо конечным, «земным уделом» (смертностью), человек (и не только Нововременной) буквально ошеломляется вопросом о назначении, смысле своей жизни, о том, для чего последняя прожита. «Меня не будет, так что же будет? Ничего не будет. Так где же я буду, когда меня не будет? Неужели смерть? Нет, не хочу!.. Не может же быть, чтоб все всегда были обречены на этот ужасный страх» [Толстой Л.Н. Смерть Ивана Ильича // Собрание сочинений. В 12-ти томах. Т. 11. — М.: Правда, 1984. — С. 143]. Так мучительно ищет ответы, терзается герой известной повести Л.Н. Толстого. Зачем тогда жизнь, коль скоро прекратится? Зачем, вообще, я возник, для чего все, ежели неотвратимо ждет исчезновение, какова цена всех тех забот и хлопот, которые несешь? Что делать, как себя вести, чем жить в наличной бесперспективности? Тем более, — когда даже отпущенный срок жизни во многом призрачен, крайне ущербен (болезни, лишения, злосчастья...), жизнь в любой момент прерываема и т.д. Неужто во всем этом нет какой-либо логики, смысла? Может, все же, смерть преоборима? Может, существуют пути обретения бессмертия, пусть даже хоть какого? Как быть, что делать, куда идти?..

Столь трагическое приятие смерти, связанных с ней, последствий, равно глубокая озабоченность означенными вопросами, отягчает любого мало-мальски мыслящего человека. Больше. Тема жизни и смерти, соответственно, места и назначения в мире, смысла человеческой жизни превращается в мировоззренчески главенствующую. Ей присваивают центральное место в становлении как отдельного человека, так и человечества в целом. История мировой культуры являет извечную связь поисков смысла человеческой жизни с попытками разгадать таинство бытия и небытия, а также со стремлением жить вечно. «Жить»! И, если не материально, то хотя бы духовно («идеально», в исторической памяти, культуре, религиозном опыте) победить смерть.

Нет, пожалуй, ни одного серьезного мыслителя, кто бы не направлял творческие усилия, искания на «разгадку» тайны жизни и смерти во всем многообразном их переплете, включая «сцепку» смерти с бессмертием. Опять же, величина мыслителя прямо соразмерна значимости, вкладу его в рационализацию смертно-бессмертной «связки». Здесь наиболее полно обнажается смысл проделанной им работы, всего творческого пути. Кстати, по таким же критериям, оцениваема и любая культура, мировоззренчески-ценностное жизнеотправление (философия, религия, искусство).

Так что, о смерти, ее переживании, страхах смерти, равно многом другом, сопровождающем уход человека из жизни, а также «цеплянии» за нее ради бессмертия, написано больше, чем достаточно. И написано часто умно, проникновенно, с пониманием, наблюдательно. Особенно много пишут специалисты: медики, психологи, физиологи, антропологи. И, что характерно, авторы в своих исканиях нередко восходят на философско-мировоззренческий уровень осмысления вопросов. Тем не менее, дальше, помимо общих фраз стоического уклона, они обыкновенно не идут.

Что важно, Говоря о конечности человека, о смерти, смысле жизни, мы ближе всего подходим к заботам именно отдельно взятого человека, кем и где бы он ни был: личностью, экзистенцией, человеческим бытием, индивидом. Человек на уровне общего (общности, общества, рода, института), — хоть тоже характеризуется осмысленностью существования, живет целесообразно, озабоченно, подвержен прехождению и т.д., — тем не менее, не обладает телом, не имеет лица, сердца. Бестелесное общее (общность) не чувствует, не переживает, не радуется, не любит. Ему не «болит»... Да и само по себе оно куда долговечней отдельного человеческого сущего. Живет оно, одним словом, «не так». Ожидаемая кончина, прекращение его не столь печалит, не «сильно» заботит. А, ежели и имеются заботы, то, опять же, в основном на уровне отдельных людей, носителей его...

Ведь что есть общество (род) вне и без последних!.. К тому же, общество — это с самого начала обобществленное «Я», общество в моем лице. Человек ведь не «абстракт, присущий отдельному индивиду», он есть «мир человека, государство, общество» (К. Маркс) в данном лице. Он есть «родовое человеческое существо». Общество (род, человечество, история), будучи сущностью, содержательно общим человека, не живет само по себе: воплощено, обнаруживает себя каждым отдельно взятым человеком. Оно, пусть и неповторимо, исключительно, особенно, тем не менее, проявляется и в этом смысле объединяет, удерживает в целокупности, неразрывности своей каждого из людей. Так оно образует некоторый исключительный континуитет, многомерное пространство-время, где и как только возможен человек.

Но, на известном (частнособственническом, отчуждающем человека) этапе человеческой истории дела так складываются, что общество и отдельный человек, род и индивидуальный носитель-представитель его противостоят друг другу. И противостояние может принимать крайние формы. Именно их мы наблюдаем с приходом нового времени как абстрактно-общего образа, коим отливается производящий способ человеческого бытия в мире.

Здесь собственные жизни общества и отдельного человека, метафизически отъединенных на совершенно самостоятельные сущие, не имеют почти ничего общего между собой. Потому-то, возможны и ведут разговоры о смерти (и бессмертии) человека и общества как бы порознь, к тому же, внешне противостоящих, уплощенно понимаемых.

Правда, во взглядах диалектически мыслящих авторов (например, Гегеля) доходят до воззрения, что род (общество) и индивид соотносятся по принципу взаимосвязи понятий «единичное» и «общее». Отсюда — ставшая общепризнанной, классической, идея, что общество живет прехождениями образующих его, отдельных людей. Каждый единичный человек, исчезая, оставляя наличную действительность, так либо иначе, увековечивается, продолжается в обществе, которое обогащает своим существованием, созидательностью, опытом жизни. Как понятно, это обогащение и продолжение носит лишь идеальный, духовный характер, прекращая физическую данность людей.

В принципе, это верная мысль. Однако, идеалистические позиции Гегеля и его последователей, — неспособность их проникнуть в подлинную тайну и суть человеческого бытия, метафизический характер философствования вообще, — не позволили развить ее до полноты, конкретности. Лишь марксистская социально-философская теория позволяет пролить подлинный свет на всю человеческую проблематику, раскрыть истину смысложизненных исканий современного человека, важнейшее место среди которых (впрочем, всегда) занимают вопросы смерти и бессмертия. Сказанное, разумеется, не означает, что марксистская философия, в качестве «отмычки» от любых «замков», способна на преодоление каких угодно трудностей и бед, к тому же, в области духовной работы. Увы, она не «волшебник», снимающий с человеческих плеч груз проблем с «неясностями», чтобы уготовить безоблачные горизонты и просторы впереди, убивающие, тем самым, дух, человечность. Нет. Слава Богу, не может она одним или больше «махами» сладить с какими угодно вопросами человеческого существования, коль скоро, к тому же, они смысложизненны, общечеловечны. Точно также, не дает она окончательные ответы, больше, не снимает проблемы смерти и бессмертия, и вообще, очень многого не решает. Собственно, так и должно быть. Ведь любая философско-мировоззренческая проблема, будучи общезначимой, смысложизненной, никогда не может быть окончательно разрешена и снята с повестки, стало быть, исчезнув. Разве что, может получить адекватное и устраивающее наличное конкретно-историческое состояние человеческого движения, осмысление, понимание. Данной установкой мы и будем руководствоваться в своих попытках разобраться с предметом нашего интереса.

И поскольку никакой другой реальной перспективы продления жизни отдельного человека, помимо означенного пути, не видится, продолжение жизни в «идеальном» состоянии человека как общность может вполне устраивать. Верно, правда, общество тоже бывает не «идеальным» (ненормальным), потому и не долговечным. И для него имеется своя общность («история», «человечество»), которую исчезающее общество питает.

Но, идет ли речь об обществе, об истории, даже об исчезновении, уничтожении таковых в той либо другой данности, — это все как бы не совсем с отдельным человеком связано. Особенно при господстве частной собственности, отчуждения, характерных «не идеальному» обществу. Все же, Хоть как-то и касается-таки. Даже в подлинной истории человечества, где преодолеваются частнособственнические отношения и отчуждение, с сопровождающими их коллизиями, этот, скажем так, «диссонанс» между жизнью человека в качестве отдельного носителя и представителя общества и обществом сохранится. Стало быть, не преодолевается трагедия человеческой жизни, ибо она, по крайней мере, в качестве телесно-физической данности обрывается. И, вообще, она далеко не столь долговечна как жизнь общности, культуры, социальных институтов даже.

В этом смысле можно, конечно, сожалеть, сокрушаться (опять же, на уровне человеческих единичностей) о разрушенном обществе, строе; можно продолжать жить воспоминаниями о нем. К тому же, — с надеждами и устремлениями на реставрацию, что иной раз вполне доступно. Однако, все это не идет ни в какое сравнение с уходом, — еще ужасней, безвременной кончиной, — отдельного человека. Тем более, близкого, родного, тебя самого...

Тут дело обстоит совершенно иначе. Мало того, что каждый человек (личность экзистенция, человеческое бытие, уже этим самым претендуя на вечность) уникален. Мало, что прокладываемый им путь неповторим в принципе. Он далеко не просто некая бестелесная, «неживая» абстракция, «чистый дух», к чему, собственно, сводится известная общность, социальный институт. По крайней мере, — как чисто общественное явление, то, где человек (личность, индивид) раскрывается лишь в качестве социального сущего. Общественное в такой своей данности — разве не этап на путях человеческого самораскрытия? Очевидно же, человек не ограничен существовать лишь пределами общественного. Будучи родовым сущим, он история, человечество. И прежде всего — мировое сущее, человеческое бытие. Кто его знает, какие формы еще может принять в дальнейшем развитии родовая сущность человека, например, с выходом во вселенную...

Одно ясно тут, как родовое сущее человек, конечно же, не сводим к некоторой робинзонатической данности, того хуже атому, «атомарной пыли», или участнику некоей «публичности», как предстает в современных условиях отпавшего от бытия, отчужденного человека.

И все же. С самого начала, отдельный человек прежде всего (и не главным ли образом), — живое тело. Причем, с теми глубочайшими содержательными смыслами, которыми светится данный феномен. Ведь живущее тело «заземляет», «укореняет» человека как родовое сущее, его душу, наполняет реально-жизненной конкретикой. Телу принадлежит отнюдь не последняя роль в придании собственному «владельцу» как раз этой конкретной человечности, человеческой существенности. Именно от тела исходит человеческая неповторимость, исключительность, чувственность, живость, аффективность, эротизм...

Мало того. По крайней мере, на первых порах телом своим человек гуда больше связан с бытием, нежели душой. Вообще, что значит душа («эти глаза напротив...»), коль скоро она вне собственного живого тела (уникального обиталища, источника, «породителя», цели? Короче, — всего того, что оживляет (радует, волнует, заботит, любит) ее: связывает с миром, окружением, в том числе с бытием, родом). Конечно же, тело в таком видении отнюдь не сводимо к простой «биологии» с «химией»... Оно в известном смысле и совпадает с тем, что называется «жизнь». Смерть, между тем, «разъединяя» тело и душу, лишает последнюю опоры, возможности, назначения, существования. Причем, — именно как данной (не доступной «изобретению», реставрации вне собственного персонального носителя) души.

А, с другой стороны, что, коль скоро «тело» принадлежит человеку, превращенному в ту самую «атомарную пыль»? Так ли уж тогда много скажут «эти глаза напротив...»? Ведь, иной раз, тело наше смотрится хуже звериного!.. Во всяком ли, тем более, только что означенном, теле присутствует бытие? Так ли уж такое тело соединяет душу с бытием, одухотворяет ее, способно любить? Так ли уж предсмертные крики-вопли такого тела, — а они куда громче иных, отбытийных, криков, — сродни тому, что называется «невинная слезинка ребенка»?.. Если да, то ведь и предсмертные хрипы любого другого животного, — которого мы умерщвляем, в частности, ради набивания своего желудка, — тоже должны напоминать нам «слезинку ребенка»...

Вообще-то, осмысливая данные вопросы, поневоле приходишь к выводу, что, существуй, развивайся, человек естественно (в связи с бытием, не отпавши от него), он бы не смог так опустить свою телесность (только ли?) ниже животности. Лишь существование, отрывающее человека, тело, все, выражающее его, от бытия, на это способно. Лишь, отпавши от бытия, человек, его телесность и душа полностью расчеловечиваются, раздуховляются. Точнее, Взамен духовности от бытия человек всем своим существом заполняется духом деструкции, распада, небытия.

Верно. Каждый отдельный человек, помимо тела и души, имеет также дух. И хорошо, коль скоро последний от бытия, бытийно направлен. Это имеет место всегда с человеком, не отчужденным от самого себя и бытия условиями безбытийности, формируемыми производящей практикой, в, отпавших от бытия, обществе и истории.

Вообще, человек потому человек, что сущее духовное, духовно-практическое, нацеленное на мир, бытие. В каждом «Я» такого духовного сущего заявляет себя, помимо духа, души и тела также общество, мир. Последние, конечно, есть мое общество, мой мир. Но, в свою очередь, и «Я» есмь представитель и носитель общества, мира. Потому-то человек — мировое сущее. К тому же, не просто на уровне всеобщности, но и в каждой конкретной отдельности.

При этом (надо повториться) как бы я ни был связан с другими, как бы ни мыслил себя моментом всеобщего целого по названию «человек», как бы ни являл собой мир человека, Я — это Я, — неповторимое, исключительное, по-своему выражающее общество, мир, по-своему связанное с бытием. Будучи миром, обществом, я со своим духом, телом и душой, вместе с тем, есть все это по особенному, своеобразно. С моим приходом, существованием (не обязательно как личности, экзистенции, человеческого бытия, даже в качестве индивида) в наличную действительность многое исключительно преображается, устраивается. Причем, настолько, — что никто другой вместо меня и за меня не совершит, не увидит это. В принципе ведь, меня не подменить! В том числе и тем более — автомату, роботу, какому угодно ИИ, какой бы сложности он ни был...

И вот, меня не станет, не станет всего, что от меня, моего, неповторимого, исключительно уникального, незаменимого! Я умираю. Прекращается не чья-то, а моя жизнь (в мире, в духе, душе и теле). Допустимо ли такое?!..

Даже, когда «Я» просто индивид, человек массы, — один из бесчисленного множества таких же, как Я, отчужденных раздавленных обстоятельствами частнособственнического, производящего способа существования, — разве и в этом случае моей уникальности нет?.. Пусть, она ничтожно мала. Так ли уж меня можно «заместить» тогда? Так ли уж «ничтожна» моя смерть, мой уход из жизни, исчезновение?.. Наконец, есть ли это «исчезновение» умиранием? А как тут с бессмертием? Где и как обрести его?..

[sgaliev]

Место смерти в смысложизненном самоопределении (продолжение)

Прежде, чем двинуться дальше, необходимо сделать одно, очень важное замечание. Оно связано со сказанным о родовой сущности человека, вернее, о диалектике человека как единства отдельности и рода. На первых «предысторических» этапах данной диалектики, когда человек развивается как бы «в-себе» (Гегель), его родовая сущность почти никак не прослеживается.

Мы видим множество отдельных людей (представляющих себя «Робинзонами»), кое-где объединенных в некие общности. Существо последних тоже никак не улавливается, потому схватывается всевозможными поверхностными видениями. До сих пор в научном сознании царит понимание общества и его институтов, подразделений, производных от того, что называется «публичность». Отсюда, если между отдельным человеком и общностями, куда он входит, усматривается какая-либо связь, то лишь внешне, извращенно. Общности же предстают чем-то случайным, результатом воли («злой» или «доброй») людей. И сами последние, повторимся, предстают «Робинзонатически»: ничем не отличными от животных по природе своей.

Родовая сущность человека, если и усматривается, то лишь в каких-либо сверхъестественных предметах. Последние, — господствующим религиозным сознанием размещаемые за пределами обычной жизни («на Небе», в «потусторонности»), — настолько далеки от самих людей, от обществ («на Земле»), что находить какую-либо определенную связь между ними крайне не просто.

Можно говорить обо всем этом довольно долго. Но, если предельно сжато, человек выступает здесь в качестве родового сущего в неузнаваемой данности, скрыто от самого себя, почему выше мы воспользовались Гегелевским термином «в-себе». Люди не сознают своей родовой сущности. Если она и видима, то всегда в крайне превращенных, нераспознаваемых адекватно формах. В этом смысле люди существуют во многом подобно животным. Последние тоже реализуют свою особно-популяционную диалектику, совершенно безотчетно.

Не усматривая свою родовую сущность, — не понимая ее, не ведая, что опытом всей своей жизни обогащает ее, продолжает, развивает, сохраняет, — каждый человек, тем не менее, именно это все и делает течением собственной жизни. И потому, - уходя из последней, передав свой опыт, свои достижения, все лучшее, что совершил, накопил, роду, - сохраняется, удерживается, увековечивается здесь. Причем, — как говорится, «по заслугам и плодам своим». Но ни род этого не знает, тоже будучи не зрелым, «в-себе», ни сам его носитель и представитель, отдельный человек. Потому-то свой уход из жизни последний (и все) так представляет что просто исчезает, погибает, выпадает из жизни. Род, правда, здесь не в счет: о нем нет речи, о нем и не подозревают. А те сверхъестественные, таинственные силы, «миры», куда по уходе из жизни отдельный человек «переселяется», никак не напоминают ему его родовую сущность.

То же самое происходит, коль скоро наш, «оставивший сей мир», уходит в «мир иной», обретая бессмертие. Этот «иной мир», «потусторонняя жизнь», «царство небесное», «жизнь после смерти» и проч., разумеется, человек никак не связывает со своей родовой жизнью, и, так, отчужденно пребывающей, своей сущностью.
Но, вот, в своем становлении человечество достигает состояния всемирно-исторического процесса, глобальности. Больше того. Сегодня мы видим как, благодаря научно-техническому прогрессу, интенсивно складывается то, что В.И. Вернадский и другие великие мудрецы современности именуют «ноосферой». Ы, далее, видим, как последняя весьма быстро актуализуется, становясь такой виртуальной реальностью, которая все более срастаясь с реальностью актуальной, уже во многом доминирует над ней. Человечество, тем самым, достигает такого уровня диалектики, когда, опять же, воспользовавшись терминами Гегеля, можно сказать, из «бытия-в-себе» перерастает в «бытие-для-себя»... Вооруженное, в добавок, осваивающе-произведенческим пониманием и созиданием действительности, постигающими истину человеко-бытийного соприсутствия, вообще, специфического бытия человека в мире, оно способно уже на подлинно-историческое самоосуществление. А на уровне каждого отдельного своего представителя и носителя, человечество научается, в частности, действенному совладанию со смертно-бессмертной диалектикой.

Это, среди прочего, означает, что каждый человек уже в состоянии, — во всяком случае, ему открыта (должна быть предоставлена, коль скоро в современном мире дела идут нормально) такая возможность, — прозрачно сознавать и утверждать свою родовую (бессмертную) сущность, собственную связь со всем человечеством, родом. По крайней мере, — пока на нооосферном (виртуальном) уровне. Это, далее, значит, что отдельный, нормально формирующийся, — в нормальном, ответствующем подлинной человечности и бытию, мире, — представитель человечества (мира, общества, рода) приобретает возможность, средства для самостоятельного (свободного) определения своей судьбы в рамках ноосферы, человечества в целом. Он уже способен прогнозировать и сознательно устраивать, — к тому же, чем дальше, тем больше, — свое посмертие после физического ухода из жизни. Другими словами, наш современник в силах распорядиться своим бессмертием: формировать его еще в полном здравии. То есть, сам, вполне определенно, свободно и уверенно формирует, обеспечивает его, не будучи (по крайней мере, как прежде) зависящим от воли обстоятельств, случая, «рока»... Так ведь до сих пор всегда было в истории. И люди обретали бессмертие весьма случайно, постольку, поскольку.

Правда и то, что, предоставляемые возможности, способности-перспективы открывают перед нашим современником также серьезные требования, коим он призван ответствовать, коль скоро выбрал самообеспечивающий путь. Но ведь и сил, средств у него предостаточно. И то ли еще окажется в руках, оставайся только он по-настоящему человеком, осваивающе-практически утверждающимся в мире.

[sgaliev]

Смерть и перспектива бессмертия


Хорошо о соотношении смерти и бессмертия, — в частности, недопустимости сведения смерти к животнообразному уходу из жизни, а также о надежде, вере в бессмертие (пусть и духовное, виртуальное), с которым связывают бытие, Бога, — говорит известный отечественный ученый и мыслитель, Владимир Михайлович Бехтерев в своем небольшом исследовании «Бессмертие человеческой личности как научная проблема» [см.: http://www.vusnet.ru/forum/]. «Ведь если бы наша умственная или духовная жизнь кончалась вместе с тем, как велением рока обрывается биение сердца, если бы мы превращались вместе со смертью в ничто, в безжизненную материю, подлежащую разложению и дальнейшим превращениям, то, спрашивается, чего стоила бы сама жизнь? Ибо, если жизнь кончается ничем в смысле духовном, кто может ценить эту жизнь со всеми ее волнениями и тревогами? Пусть даже жизнь скрашивается стремлениями в лице лучших умов к вечным идеалам истины, добра и красоты, но для самого человека, живущего и действующего, чем можно было бы оправдать преимущества этих идеалов по сравнению с теми или иными своекорыстными стремлениями? Ведь если нет бессмертия, то в жизни нет и морали, и тогда выступает роковое: "все дозволено!"» [Там же].

Нет в этом случае нужды, смысла заботиться о других. Ведь они, как и я, — не сегодня, так завтра, — кандидаты «в ничто». А с последним обессмысливается вполне естественно и всякая нужда в морали, человечности. Смерть человека без идеи спасения, бессмертия, признаваемого религиями и народами планеты, «разве не устраняет почву из-под всякой вообще этики и даже из-под всех стремлений к лучшему будущему» [там же]?

Коль скоро смерть неизбежна и она безоговорочно обрывает жизнь любого человека, имеет ли смысл заботиться о будущем, о завтрашнем дне вообще? Заботиться о других, иметь перед ними обязанности, тем более, долг, — разве не теряет все это смысл? Не следует ли ничего не искать от жизни? И только наслаждаться утехами, предоставляемыми ею. Ибо с прекращением жизни все равно ничего не останется. «Между тем иначе сама жизнь, как дар природы, протечет без тех земных удовольствий и наслаждений, которые она способна дать человеку, скрашивая его временное существование» [Там же].

С этими «учеными речами» перекликаются другие, пусть, и не ученого, и даже не реального, но все же, весьма значимого Шекспировского героя. Да, речь о монологе Гамлета, как одной из первых Нововременно-литературных попыток решить бессмертно-сакраментальный вопрос: «Быть или не быть», коль скоро человек обречен на смерть как бесследный уход из жизни: впереди и позади — пустота, нет просвета. Жить ли достойно, или не жить, — все равно, ждет нежеланная, бессмысленно-уничтожающая смерть...

И, конечно, вовсе не просто о смерти как безоговорочном уходе из жизни идет речь в Гамлетовом вопрошании, вовсе не просто приходится ступать на его стезю... Больше. Если даже смерть настигает как некий результат исполненности жизни, если случится, что человек расстается с жизнью намеренно (оставим в стороне «случайность» и «нежелательности» с «обидами»), — то ведь отнюдь не потому, что смерть выступает самоцелью, или неким, само собой разумеющимся, «долженствующим» (в связи с чем «ничего не попишешь») эпизодом нашего существования. Тем более, не в том дело, чтобы поднимать на вселенский уровень вопрос о жизни, отождествив в Гамлетовом вопросе «жизнь» и «бытие». Ясно ведь, никто из нормально живущих не усомнится в предпочтительности жизни перед смертью, в нежелательности последней.

Даже в самые тяжелые, ужасные и «безвыходные» мгновения люди исполнены веры, надежды, что есть в жизни нечто, слишком много значащее, спасительное, чтоб так просто расстаться с ней, перестать хотеть жить. А коль скоро иной раз и предпочитают жизни смерть, — не будучи ли исполнены надежды, веры, что, тем самым, избегнут небытия, удостоятся подлинной бытийности, «жизни без конца»?.. Еще точней: они полны веры, что посредством смерти обретут куда большую, значимую жизнь, переродятся, восходя к существованию, более высокому, развитому, «достойному». Не в этом ли выражена так называемая «подлинно духовная смерть», противостоящая животной (деструктивной) смерти? [О своеобразии и соотношении духовной и животной смертей, равно, сопровождающем их феномене страха смерти, См.: Алиев Ш.Г. В.А. Роменец о Смерти как факторе смысложизненного самоопределения человека // http://filosofia.ru/76750/].

Правда, духовно можно и «навеки почить» (Н.А. Некрасов), но, опять же, в том смысле, когда смерть выступает и понимается как все то же безоговорочное прекращение жизни. Или же — бездумно-безвольное «скольжение по накатанному» наличности (животно-деструктивная смерть). Подлинно духовная смерть тоже, вроде, прекращает жизнь. Но «прекращает» ради новой, куда светлой и зрелой жизни, полнящейся бытием. В этом смысле она (смерть) выступает своего рода скачком от низшего к высшему в процессе становления, преодолением смерти, овечнением в известном отношении. Между тем, смерть во втором случае, если и может считаться скачком, то лишь как исчезающий уход путем разрушения. Как раз потому, она может быть названа «деструктивной (животной) смертью».

Но пойдем дальше. Как бы дело со смертью ни обстояло, как бы наше телесно-душевное и духовное естество ни «возмущалось», «протестовало», страшилось относительно наступающей смерти, аргументируя свою исключительность, жизнезначимость, тяготея к вечности, люди удостоверены, причем, на извечном и личном опыте: уходить приходится! Смерть непреодолима, бессмертие, оставляющее человека вечно живым, в том же теле (как хотелось бы), не достижимо. Нет как обойти физическую (да и духовную, коль приходится) смерть. По крайней мере, — прямо и непосредственно: способами и путями, которые истории до сих пор ведомы. Видать, никакими располагаемыми, во всяком случае, пока что, средствами, да и никогда в принципе, человеку не добиться бессмертия, сохраняя наличную жизнь, не умирая. Бессмертие тем более, физическое не достижимо, подобно тому, скажем, как приобретаются обыкновенно нужные предметы, цели. Так, захотел — нажал на кнопку, заплатил, попросил, размахнулся, выстоял и проч., — глядишь, очутился «в дамках!» абсолютного бессмертия, «со всеми потрохами»!.. Для этого человеку предстоит радикально преобразиться. И не в Бога ли?..

Смерть, по всему, роковой удел сущего, по названию «человек». И, что важно, не только в негативном плане, как только отмечено. Она выступает роковостью и в положительном смысле. Во всяком случае, эта положительность в том, как раз, выражена, что смерть в своей роковости (если, конечно, не деструктивная, животнящая, как дурное исчезновение) восходит, стало быть, выводит человека к бессмертию. Она, другими словами, присваивает человеку также черту бессмертия.

Надо, имея в виду положительное значение смерти в жизни человека, принять, что последний — конечное сущее. И как таковой он неминуемо обречен на прехождение. Другими словами, смерть. Невозможный вне смерти, человек не живет, не испытывая смерть. И свою конечность человек ни в коем случае не способен преодолеть, как бы ни был развит, как бы ни существовал. Другое дело, что само конечное как таковое в себе самом содержит и бесконечность. В этом смысле конечное, чреватое бесконечным, как-то и бесконечно. Однако лишь человек в ряду данных конечностей таков, что не только несет свою бесконечность (бессмертие), но знает это. Больше, — утверждается в ней. Но это другой разговор, и мы его не упустим. Сейчас же важно подчеркнуть именно конечность (другими словами, смертность) человека и то, что это не столько недостаток, негативность, но скорей положительное достоинство.

Состоит оно уже в том, что для пребывания в бесконечности (бессмертии), для бесконечного (бессмертного) существования своего человек должен быть готов, дорасти, дослужиться. Без подготовки (пребывания в конечности, смерти) вряд ли он выдержит груз бесконечности. Если бессмертие и величайший дар, величайшее достояние, то оно в не меньшей, быть может, куда большей степени и тягчайший груз, который далеко не всякий способен вынести. Больше, Будь, скажем, человек изначально бессмертным (бесконечным), не ведай смерти, конца своего, — что, вообще-то даже трудно представить, не говоря уже о том, чтобы действительно быть, — как бы многого он не ведал, не испытал, если вообще ничего!..

Пребывание такого (бессмертного) сущего характеризовалось бы: абсолютной теменью, бездействием, неведением, бессмыслием, безжизненностью. Действительно, что есть жизнь, как не постоянное превращение, рост, исчезновение, возникновение, рождение, перерождение, обновляющийся, саморазвивающийся, самоорганизующийся процесс. А жизнь человеческая по сравнению с этим биологизмом ведь принципиально выше, бесконечно сложней и многообразней, в том числе по части умираний и возрождений...

Если представить бессмертным современного человека, — живущего лишь для себя, «атомизированно», своемерно, «вещно», отпавши от мира, от других людей, не соединенного с ними внутренне, цельно, не проникнутого заботами и нуждами своего общества, народа, мира, не служа последним, — разве не станет он испытывать это бессмертие (между прочим, и свободу) как тягостное наказание, нечто невыносимое. Не выдерживая, убегая от него, он просто деградирует, животнится, исчезнет как человек. В лучшем случае, бессмертие для него — нечто лишнее, ненужное, даже мешающее быть человеком, не дающее обнаружить себя, реализоваться. Хорошо об этом, а также о положительной роли смерти в противопоставлении бессмертию говорит Замечательный советский поэт-мыслитель, Роберт Рождественский:


Если б только люди жили вечно,
Это было бы бесчеловечно...
Как узнать, чего ты в жизни стоишь?
Как изведать, что такое риск?
В море броситься?
Так не утонешь!..
На костер взойти?
Так не сгоришь!..
Поле распахать?
Потом успею...
Порох выдумать?
А для чего?!
Наслаждались бы ленивой спесью
Пленники бессмертья своего.
Ничего они бы не свершили!
Никогда б не вылезли из тьмы...
Может, самый главный стимул жизни
В горькой истине, что смертны мы?..


Весьма убедительное и многозначащее заключение! Выходит, не только смерть противочеловечна, но и бессмертие, коль скоро оно дурное, бессмертие дурного человека. Смертен ли он, или бессмертен, — это не спасает: в любом случае, настигает смерть. А если перед нами, опять же, дурной человек, — другими словами, живущий бесчеловечно, отпавши от подлинной человечности и бытия, — И смерти-то он не испытывает, как будет показано ниже.

Смерть, как и бессмертие значимы, в том числе положительно, лишь для людей, способных на них, заслуживающих смерти и бессмертия. Лишь таких людей смерть побуждает ценить жизнь, дорожить каждым ее мигом. Она дает прочувствовать, понять себя, свои силы, способности, подвигает на созидательное восхождение, на утверждение красоты, истины, любви. Она же предостерегает от бессмысленных деяний, ложных путей, укорачивающих, отнимающих жизнь... Собственно, этому самому служит и бессмертие.

Все это и многое другое, — не означает ли вместе взятое и порознь, что смерть, пожалуй, один из весьма немногих факторов нашей жизни, который только и делает нас людьми. Не будь мы смертны, — разве оставались человеком? Человек есть человек, именно потому, что смертен. Но именно потому, что смертен, он также и бессмертен! Это надо бы понять каждому.

Однако, и бессмертие далеко не просто средоточие счастья, благоденствия и безмятежности, как хотелось бы многим понимать. Есть в нем также, как и в смерти, множество темных, до ужаса сторон (о чем ниже). И все они не оставляют человеку, — такому, как пока есть, существует в массе своей, — шанса оставаться самим собой, если не исчезнуть. Или — в корне преобразиться на путях подлинной человечности и бытия, начав жить осваивающе-произведенчески...

Стало быть, «вечной спутницей жизни» современному человеку, — сколь бы при этом он ни жаждал, искал бессмертия, — остается лишь смерть. Вернее, исчезновение. Он не способен, не должен быть бессмертным. Точно также — смертным. Отсюда вывод: смерть (вернее, исчезновение) — сокровеннейший и неотторжимый его удел.

Впрочем, смерть (как бы ее ни понимать, но заслужить) неотторжима от человека всех времен и пространств. Он (коль скоро остается человеком) всегда призван «стоять лицом к смерти»: направляясь к ней, или противоборствуя, тщетно пытаясь «увернуться» (вплоть до пройдохи Сизифа)... Так было и есть в истории, надо думать, будет и впредь, как бы при этом смерть не представлялась. Коль скоро же люди не претерпевают смерти, но исчезают бесследно, прекращаются безоговорочно, — они подобны животным, их жизнь низведена до животности.

Означенные «призвания-борения», — «проскочить»-таки, в бессмертие, быть бессмертным, добиваться его, превозмогая смерть, — тоже человеку всех времен свойственны. В том числе нашему современнику. Так что, и бессмертие неотъемлемо присуще человеку. Другое дело, как его понимать, как добиваться, как нести, пребывать в нем.

Что верно, будучи результатом, целью избавления от смерти, даже внутренне связанное с последней, бессмертие не приходит само собой, даром, «выпадая с небес». Его человеку предстоит заслуживать, где бы ни проявлял себя. И религиозная сфера не составляет исключения. Религиозными посулами бессмертие так просто не достается людям, пусть и в посмертной жизни. Его удостаиваются заслугами, как говорится, «верой, правдой и рвением с усердием»... В общем-то подобное имеет место также в светской жизни.

На самом деле. Смерть преодолевается, ведет к бессмертию насыщением жизни (личной, общественной, мировой) высшей человечностью и событийностью. Оно и понятно: лишь бытие вечно, в равной мере бессмертно. И человечность светлей, выше полнотой соприсутствия бытия. Чем больше бытия в человеческом существовании, в делах людей, тем ближе вечность, бессмертие. Иначе, без бытия, вне бытийной (в этом плане и человечной) нацеленности всякие «нужности», «призвания», заботы, связанные с осмысленностью существования, мало что значат, мало как отдают бессмертием. В свою очередь, соприсутсвие бытия прямо и непосредственно сказывается на подлинном служении человека миру, обществу, ближнему своему: его расцвету, свободе, развертыванию созидательности, благополучия, счастья.

Вот, в таком ключе, не вынося смерть, — хоть она и выглядит сокровенной неизбежностью, не примиряясь с данным, наиболее трагичным фактом жизни, вместе с тем, мощным движителем созидательности, — человек любой области истории, по сути, все усилия, искания устремляет на преодоление собственной конечности (смертности), на достижение вечности, бессмертия, — другой сокровенной «константы» человеческого бытия. И если не реального, прижизненного, — то, хотя бы духовного, виртуального, в памяти веков, истории. Другими словами, — в роде.


«Я памятник воздвиг себе нерукотворный!
К нему не зарастет народная тропа!
Вознесся он главою непокорной
Выше Александрийского столпа».


Так восклицает, удовлетворенный исполненным, гениальный русский поэт. И он уверен:


«Нет! Весь я не умру. Душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья избежит».


Все же, для успокоения обычных, ничем себя не проявляющих людей в обществах, где уже царит отчуждение, противостояние человеческой единичности и рода, общего и отдельного в человеческом бытии, тоже существует своего рода «лазейка» к бессмертию. Правда, — не личного (как данного человека), но в роде (обществе, человечестве). Ничем себя особо не проявивший (не «заработавший» вечной жизни) может утешиться, с легкой руки Гегеля и аналогично видящих дело авторов, поскольку своей смертью в качестве единичности и телесной данности он «обретает» вечность в плане рода (духовности, нетленного «идеального (всеобщего) человека»).

Такое обезличивающее бессмертие, вообще-то, мало кого удовлетворяет. Люди обыкновенно ищут бессмертие личное, собственное. И, коль скоро физически его не обретешь, по крайней мере, пусть, достанется, что доступно. Но и такое бессмертие (в потустороннем ли мире, или в посюстороннем) единственно, где и как обретаемо пока что, — причем, не обязательно даже после физической смерти, — так, на, общеизвестных с давних пор, стезях. А именно: серьезного духовно-практического самоутверждения в выпавшее время, заслуживания исторической памяти (незабвенности).

Верно даже, по обретении вечной духовно-практической, идеальной жизни на данной, доступной стезе посмертного превозмогания смерти, — следовательно, самоувековечивания, приобщения к бессмертию, — люди способны подняться до своей общезначимости, вплоть до «вселенского признания», подлинного существования. Нельзя не согласиться здесь с Габриэлем Марселем, что довольно часто люди, заслужившие нефизическое (внетелесное, «интерсубъективное», можно сказать также «виртуальное», незабвенное) существование после смерти, оказываются более значимыми, куда «близкими» нам («живыми всех живых»), нежели при обычной, телесно воплощенной жизни.

Что ни говори, все же, нельзя не признать: данное («идеально-бестелесное», виртуальное) бытие, идет, скажем так, в не очень-то большое сравнение с реальной телесно-воплощенной, жизнью. «Жизнью» в мире, — Даже незатейливой, ординарной, ничем особо не приметной, — которую отнимает (к тому же, безвременно) смерть. Опять же, обретение бессмертия (пусть и заслуженного) пребывает во власти неопределенности. Наши старания могут прерваться на каждом миге. Да и не любому, не всегда и везде «дар бессмертия выпадает». Во всяком случае, это свидетельствует протекшая история. И вряд ли что изменится в дальнейшем. Так, видимо, будет всегда, когда далеко не каждому, застигнутому смертью, уготована (причем, не только субъективно, но и объективно) эта самая «виртуальность», память народов, «нетленный удел». Точно также «потусторонняя блаженная жизнь». Что сказать, когда уж очень многие, — в силу ряда обстоятельств, даже заслуженные, заслужившие, — уходят в небытие, полное забвение куда чаще, нежели кто из «пробравшихся», удостаиваемых актуальной вечности в культуре и бытийности. Приведенные строги великого соотечественника, гордящегося своим «нерукотворным памятником», помимо прочего, свидетельствуют, «тропа», ведущая к подобной «вершине», оказывается и затаптываемой. «Увековеченный памятник», увы, не избегает «тления»... Сколько тому примеров в истории! Как часто потомки оказываются неблагодарны и краткопамятны по немалому кругу причин! И, что интересно, в высшей степени просвещенные XX и XXI столетия, не именно этим ли отличаются?.. Поневоле приходит догадка, что и времена бывают разноприимчивы к «памятникам». Особенно времена «разбрасывающие камни»...

Не потому ли, среди прочего, великий Шекспир провозглашает устами своего героя: мы и в бессмыслице жизни, влача жалкое существование, покорно сносим все невзгоды и унижения, «щелчки и удары обидчицы судьбы», лишения и притеснения со всех сторон. Мы готовы жить так сколь угодно — лишь бы не уходить, лишь бы не умереть, остаться в жизни, каких бы «памятников» не удостаиваясь. Больше, мы готовы ради еще одного мгновения, еще одного вздоха на этом свете и в своем теле отдать все, чем располагаем, любые богатства. Как не вспомнить другого героя из Достоевского: «Как ни жить — лишь бы жить!»...

Да, очень даже мало чем всевозможные апелляции к «идеальному» (в интерсубъективности, «виртуале», «незабвенности») существованию взамен реальному утешают. Вряд ли они могут компенсировать, успокоить. Тем более, обыкновенного человека, располагающего слишком малыми шансами на данное существование. По крайней мере, — теми возможностями проявления, при-сутствия в реальной жизни, которые до сих пор обеспечивают культурные средства одухотворения, «виртуализации», интерсубъективизации, а также удержания в людской (вплоть до всенародной, общечеловеческой) памяти.

В этом смысле неслучайно, в христианском «Царстве небесном» на Земле по Втором Пришествии предполагается: люди, воскреснув, будут жить вечно не только как души, но также телесно. Впрочем, почти все религии сулят человеку «вечную жизнь» после смерти. Посмертные существа в «потусторонности» ведут себя, строят взаимоотношения будто располагают телесными органами. Иначе ведь и смысл сохраняться ими пропадает!..

Тем не менее, заметим, повторяясь, как же призрачна (в том числе своей безвестностью) эта, сулимая религиями, «вечная жизнь». Как же проигрывает перед реальной, земной («посюсторонней») жизнью! Как же людям не хочется оставлять последнюю, менять на что-либо другое, «потустороннее»!..

Так что, со смертью своей, — как бы она ни была неизбежна, не отменима и сколь бы ни «туманились» бессмертные перспективы, или они даже приободряли в виду духовно-практического (умирающего) наполнения смерти, — человек никогда не примирится. И не только из-за не устраиваемости вырабатываемыми, скажем так, «эрзац-моделями» «идеальной» компенсации смерти. Причем, — не только от религий. Не станем воспроизводить последние, в силу их общеизвестности. К тому же, по ходу развертывания нашего предмета разбирательства с ними, так либо иначе, не миновать. Ведь довольно многих устраивают именно данные идеально-компенсаторные модели...

В самом начале своей переживательно-рефлективной встречи со смертью человек, обособившийся из рода, тем более, индивидуализированный вплоть до атомизации (Новое время), потрясенный, сразу же преисполняется негативом по отношению к ней. Оно и понятно, ведь смерть бесцеремонно, без обиняков пресекает его жизнь, «удаляет навечно». Этот негативный опыт смерти, к тому же, наследуемый из прежних эпох, человек всегда будет нести с собой, не оставит, даже исполнившись положительно-зрелым, умудренным отношением к ней, став личностью, экзистенцией, человеческим бытием.

Поскольку люди с несомым прежде всего смертью (несказанный ужас, страх, муки, болезни, страдания, лишения, физическое исчезновение) опытом, никогда, по крайней мере, безоговорочно не примирятся, что даже естественно, — они также неустанно будут добиваться сохранения, увековечивания своей жизни, бессмертия. И, прежде всего, — реального, не «эрзацного», половинчатого (в духе, в виртуальности, незабвенности и т.п.). Будут для этого пущены в ход все располагаемые средства и пределы вечности. Утверждение жизни означенным образом, — в частности, беспрестанный поиск путей и средств приобщения к актуальной вечности, содержательное пополнение «копилки» своего увековечения, бессмертного существования, к тому же, реального, избавляющего от смерти, — представляя такого рода усилия людей, собственно, выражают, что называется «смысложизненные искания». Здесь существо человеческой заботы на всем протяжении истории. Сохранится она, надо думать, и впредь, покуда существует человек.

Конечно, забота данная выходит далеко за пределы, чтобы человек сводил жизне-смертную проблему к простому увековечению собственной телесности, как бы ни воздавать, как бы высоко ни «котировать» ее в соотношении с духовно-душевным началами. По большому счету, в телесности заключен довольно большой смысл. Это, между прочим, хорошо знает Н.А. Бердяев. Однако, его современник, обыкновенный человек, даже представления об этом не имеет. Для него телесность — то, что выражает чувственность, несет довольство, организмическое, как бы сказал Шекспир, «еду да сон», в конечном счете, животное начало. Такая «телесность» (соответственно, обеспечивающая ее наличность) надо понимать, человечность не исчерпывают. Потому Человек не может быть сведен в поисках бессмертия к «животному» (телесному). Иначе, вопросы жизни и смерти не удостаиваются смысложизненного ранга, просто теряют значимость.

«Потеря» налицо также, коль скоро человек довольствуется «вечным существованием», застыв в наличности (сущем), сколь бы «благим» оно ни казалось. Нужны серьезные трансформации наперед, по образцам должного. А они, кстати, обретаются в сфере духа, духовно-практического, жизнеутверждающей деятельностью.

Отсюда вытекает, вроде, очевидное. Серьезный, по-настоящему реализующий себя, человек не может не настроиться на трепетно-достойное (далеко не безразлично-бессмысленное, беззаботное) проживание «отпущенного времени» (жизни). Последнее он призван «умощивать» (созидательным служением другим, обществу, народу, миру) «кирпичиками» своего (стало быть, и общества, мира) увековечения. Даже «увековечения» прижизненного.

Поневоле тут вспоминается наша замечательная «Песнь тревожной молодости» А.Н. Пахмутовой И Н.Н. Добронравова. Вспоминается также:

«Лишь тот достоин счастья и свободы,
Кто в бой за них идет всегда!».


Надо, все же, понимать, в какой «бой» и кто идет; не будет ли он «ломать дрова» с «черепками»? Не окажется ли слоном в посудной лавке? А всего лучше — не столько в бой идти за бессмертие со свободой (они, кстати, сродни), но повседневным исцеляюще-сохраняющим, ответствующим зовам бытия и со-вместно с ним вершением обретать истину, одействлять потаенные лики мира, служить возвышению человечности «на ступеньку выше» (В.И. Ленин).

И, что чрезвычайно важно понять, по крайней мере, касательно протекшей истории и дня сегодняшнего, сколь бы ни весомы были заслуживаемые «кирпичики», они, все же, уготавливают бессмертие, вечность в духовном (идеальном, интерсубъективном, виртуальном, ноосферном) плане. Актуальному (телесному, физическому) увековечению протекшая доныне история шансов не оставляет. Между тем, кто его знает, как сложатся дела в дальнейшем, как бы иной раз категоричными мы ни были на этот счет. Здесь виртуальная реальность, ноосфера (другими словами, общечеловеческое, род), куда овечняется (кстати, уже сегодня) человек своими заслугами, все более срастается с реальностью актуальной, обретая, к тому же, неуклонно растущую значимость в человеческом бытии. А с другой стороны, ведь ведущиеся сегодня интенсивные разговоры, даже строительства, так называемого «сверхчеловека», «ультрачеловека», «трансгумана» (данные и другие наименования, по сути, выражают одно и то же), ведь далеко не беспочвены...

Как бы там ни было, остается повторить: коль скоро с обретением физического (актуального) бессмертия ничего не поделаешь, — во всяком случае, пока, Да и будущее, скажем так, «не вполне обнадеживает» на этот счет, — выпадает довольствоваться «дозволенным», доступным. А именно: по возможности добиваться духовно-практического со-присутствия (почему не навечно, бессмертно?) в истории, жизни Других, с бытием, в человеческом роде. Тем лучше, когда бы это «вечное со-присутствие» отдавало высшей жизненностью, аж светилось «ярче звезд», «грело сильнее любого огня». Между тем, ведь это уже дело рук и духа самих людей!..

К тому же, — разовьем выраженную парой абзацев выше мысль, — не предстает ли сегодня, тем более, впредь, доступный («виртуальный», духовно-практический, социально-исторический, этико-идеальный) план бессмертия в чем-то куда реальным и жизненным, нежели существование другого, физически живущего! Ведь, повторимся, прогресс человеческих умений и в данной области снискивает растущие возможности с горизонтами, обеспечивающими их врастание в актуальную реальность. Это уже очевидно, наблюдая за современными достижениями науки и техники. В частности, на поприще развития информационных систем, искусственного интеллекта, интерактивных технологий, природоподобной техники, генной инженерии, медицины и т.д. Кстати, нельзя не видеть: и в плане продления физического существования (например, даже путем клонирования, генетического редактирования) человека наблюдаются, вроде бы, обнадеживающие подвижки. А что говорить о «подвижках» и перспективах цифровизации с механизмами обработки большого массива данных (big Data) и, вообще, электронно-информационной техники!.. Обо всем этом ниже пойдет еще разговор. Пока же постараемся разобраться хоть немного в природе осмысливаемых предметов.

[sgaliev]

Что-то вроде беглой критики

И впрямь, прежде, чем вести разговоры об обнадеживающих перспективах бессмертия, разберемся, хоть предельно сжато, что означают понятия смерти и бессмертия. Как они соотносятся, неужто между ними пролегает бездонная пропасть, как обычно представляется?.

Начнем с бессмертия. Что под ним понимать ближайшим образом, вроде бы, всем ясно. Не потому ли наши «умные» словари на этот счет напрашиваются в «сестрицы» таланта. Оно, собственно, понятно. Что расписывать общеизвестное! У всех имеется, вроде, достаточный опыт (особенно смерти), отдающий, к тому же, умолчанием, вплоть до фрейдовского вытеснения. А что есть бессмертие, как не противоположное смерти!..

Между тем, не так все просто. С пониманием бессмертия и путей, ведущих к нему, обстоит куда сложней и разноречивей, нежели как открывается смерть. Одни прямо отрицают его, другие, напротив, лишь в нем усматривают смысл существования человека и мира вообще.

Признающие бессмертие, снова-таки не могут найти общего языка на предмет средств и путей его достижения. В целом эти подходы различаются, с одной стороны, попытками компенсаторно-иллюзорного обеспечения бессмертия. К ним в основном примыкают религиозно-мистические, иррационалистические видения. Второе направление пытается осмысливать достижение бессмертия на рациональной почве, средствами науки, техники.

В обоих направлениях при этом одни предлагают бессмертие после смерти, в потустороннем (виртуальном) от актуальной реальности, пределе. И среди них можно встретить как представителей религии, так и выразителей научно-технического прогресса.

Другие идеологи бессмертия пытаются присвоить человеку вечную жизнь, преодолев, исключив смерть. Среди них преобладают представители науки, вообще, рационалистические мыслители, как древности, так и современные.

Вообще, все они связывают бессмертие с человеком. Имеют в виду человеческое бессмертие, хотя, признают его, как и смерть, за другими сущими. Обще для них также понимание, что, если смерть есть результат деструкции, прекращение (обычно небытие) какой-либо жизненности, то бессмертие, будучи противоположным всему такому, выступает удержанием, сохранением последней. Смерть в ее духовном, духовно-практическом плане (соответственно, бессмертие) обычно не рассматривается. Стало быть диалектическая связь между смертью и бессмертием не прослеживается. Википедия потому определяет бессмертие как «жизнь в физической или духовной форме, не прекращающаяся неопределённо (или сколько угодно) долгое время» [https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%91...2%D0%B8%D0%B5].

Мы считаем, будет точнее, что бессмертие есть не просто результат акций самосохраняющейся жизни, но также сам данный процесс обессмерчивания, по большому счету, пребывания в бытии. В этом смысле бессмертие (как и смерть), само по себе, вне понятий, с которыми ближайшим образом связано («человек», «жизнь», «вечность», «время», «бытие», «мир» и др.), довольно мало что значит. Оно наполнено смыслами этих понятий и лишь с ними «звучит».

Вот почему бессмертие с самого начала связано именно с жизнью, проживаемой человеком. Бессмертие применимо лишь к человеку, как-то даже нелепо находить у «братьев наших меньших» бессмертие. Правда, если кое-кто из последних удостаивается незабвенности, даже памятников, то ведь уже как бы одухотворенный, очеловеченный. А в основном относительно бессмертия «братьев меньших» (актинии, гидры и т.п.) в ученых кругах наблюдается довольно большой скепсис.

Так что, вполне оправдано бессмертие осмысливать противоположностью смерти. Причем, оба понятия связаны между собой посредством человека, его жизни. Говорить о смерти и бессмертии бесчеловечных, тем более, неживых сущих как-то не корректно, не принято. Хотя, как знать, имея в виду довольно размытую границу между живым и неживым. Но, все же, коль скоро перед нами не просто жизнь, но жизнь человеческая, она непременно сочетает в себе (не диалектически ли?) смерть и бессмертие. И понять второе без осмысления первой не удается.

Смерть обычно предстает авторам результатом прекращения жизни, исчезновения, разрушения живого существа, как переход его из бытия в небытие. В противоположность этому всему, бессмертие, есть вечное пребывание в жизни, вечная жизнь какого бы то ни было живого существа (включая человека). Мы же полагаем, что бессмертие предстает способностью именно человека всегда оставаться живым, вечным, не умереть, не исчезнуть, не уничтожиться. И даже — пребывать в бытии. Да и смерть свойственна лишь человеку.

Кстати, неверно связывать смерть с уничтожением. Собственно, и бессмертие. Выражение «уничтожение» предполагает превращение сущего в ничто. Между тем, как мы знаем [СМ.: Практика: общий взгляд извне // Там же. — 3.2.2], ничто — другое наименование бытия. Вернее, его конкретизация. В этом смысле присваивать какой-либо вещи, включая живое, уничтожение будет для нее слишком большой и невозможной «роскошью».

Ну, а вот, превратиться в небытие [См. Там же] сущее, в том числе человек, вполне может, поскольку «уничтожаясь» внешне, деградирует, прекращается как именно данное сущее (в том числе человек), становится сущим более низкого порядка. Правда, возможно и иное уничтожение, уничтожение внутреннее, развивающее. В этом случае уничтожение ведет сущее к восхождению, приращению, обновлению и т.д. Наличие данных разновидностей уничтожения, собственно, обусловливает две, означенные выше, разновидности смерти в человеческой жизни: животнообразную и одухотворенную, духовно-практическую.

Постоянно пребывающая в пространстве и времени, противоборствующая небытию, жизнь бессмертна. Нельзя не согласиться с данным видением. Однако, ближайшее рассмотрение обнаруживает, что «постоянство», «вечность», «неисчезаемость» (хотя бы относительная) и т.п., — вещи, достаточно неопределенные. Вдобавок, выражающие не только живое, не только бессмертное, но много чего. Скажем, уже на уровне телесности в нашей жизни имеется немало из того, что существует довольно долговременно (кости, волосы, ногти, — одним словом, так сказать, «твердые» элементы тела). Точно также многие клеточные образования, из которых оно состоит, результаты его мумификации, следы активности и т.д. Значит ли это, что они бессмертны? Разумеется, нет! Вместе с тем, одно и то же ли бессмертие, претерпеваемое, скажем клеткой, каким-либо простейшим организмом (в частности, размножающимся за счет бесполового деления или вегетативным путем) и тем же человеком? Одно и то же ли оно (бессмертие) применительно к различным представителям живого?.. Везде здесь отрицательный ответ.

Тем более, отрицательный, — имея в виду означенное «противоборство небытию». Какое из живых сущих живет так? Кто из живых, кроме человека, способен противоборствовать небытию?..

Точно также, можно видеть: представления бессмертия, — тем более, его достижения, осуществления, — в различных культурах, на различных этапах истории далеко не одинаковы. Можно в этом смысле вести речь о различных формообразованиях бессмертия. И они, разумеется, характерны лишь человеку.

В целом относительно смерти, — во что она выливается, как приходит, — говорят одно и то же. Все понимают ее как прекращение жизни. Причем, неважно: человека ли, животного, растения. Нам представляется, такое понимание следует серьезно уточнить. И «уточнить» в том направлении, где бы обнаружилось, что дочеловеческие сущие, в принципе, не претерпевают смерти, ибо она — привилегия человека.

Единодушны авторы и касательно того, что сама по себе смерть как граница между жизнью и нежизнью (к тому же, человеческой), есть. На этот счет, восходя к эпикурейцам, имеется даже немалый мистически-иронический скепсис. Собственно, оно так и есть: вести разговоры о смерти самой по себе, не касаясь путей, ведущих к ней и от нее, как-то даже бессмысленно. Но, вот, единодушия касательно того, как она приходит (и, вообще, приходит ли), как люди расстаются с жизнью, как умирают (опять же, всегда ли), — уже нет.

Множество проблем существует, множество неясностей. Кое-какие мы уже наметили себе, а остальные обнаружатся, и, надеемся, получат осмысление в предстоящем нам погружении в предмет. В частности, мы продолжим обоснование того, что бессмертие и смерть - неотъемлемые атрибуты человека, человек есть сущее смертное и бессмертное. Именно этими своими чертами во многом он разнится от всех остальных живых сущих.

Мы уже знаем, животному, по серьезному счету, неверно присваивать смерть и бессмертие, что бы противоположное на этот счет ни утверждалось. Довод, что любое сущее смертно, а бессмертие на уровне братьев наших меньших вполне находимо, тогда как в человеческой истории дело данное «покрыто мраком», и, в лучшем случае, сомнениями, — никак не убедителен. И это так, поскольку животное не умирает (с чем, как будет показано ниже, связана подлинная смерть), но прекращает жить. То есть, осуществлять элементарные био-физиологические отправления: дышать, реагировать на воздействия извне, осуществлять свойственную ему, реактивность. Все его органы прекращают функционировать, подавать признаки жизни, поддерживать работу организма и проч. Прекратив жить, став природным элементом, животное как бы поддерживает, продолжает царящий в природе био-гео-ценоз. Кстати, как часто в ненормальных условиях и с человеческими существами происходит подобное же!..

Если, все же, оставлять за животными смерть, то лишь в смысле животной, деструктивной смерти. Она свойственна и человеку. И последний, претерпевая ее, — как правило, обрекаемый господствующими ненормальными условиями, — очень недалек от животности.

[sgaliev]

Продолжение "критики"

Итак, в понимании смерти, - ее социально-практического, культурного статуса, особенностей, - далеко не все однозначно в существующих взглядах. Не входя в их конкретику, проконстатируем еще раз, что смерть — сугубо человеческая привилегия. Она определяется социально-практическими, культурными обстоятельствами человеческого бытия. Искать ее у «братьев наших меньших» в этом смысле бессмысленно, как и начала практические, культурные. Даже претерпевая животно-деструктивную смерть, человек уходит из жизни иначе, нежели животные. Уже в этой смерти присутствуют известные элементы, отличающие человека от животного.

Хотя, какие-то предпосылки тому, как настигает человека смерть, как он умирает, так либо иначе, находить в животном мире тоже не мешает. Собственно, и истоки человеческого. Ведь, что ни говорить, мы начинаем свое происхождение отсюда, являемся известным результатом эволюции на Земле. Правда, лишь «известным результатом», остальная (львиная доля) целого, образующего данный результат, совершенно иной. А именно, от историко-практической природы.

Можно даже усмотреть, как восходя по эволюционным ступеням, живое все сложней («цепляясь») расстается с жизнью. И это усложнение, в свою очередь, скореллировано усложнением самой их био-физиологической, психической организации, жизненной активностью, интенсификацией взаимоотношений с окружением и проч. Чем сложнее живое, тем сложней и уход (в том числе в плане избегания своего уничтожения) из жизни. Видимо, простейшие живые организмы, не доросшие до полового размножения, ведущие крайне ограниченный обмен энергии, вещества, информации с окружением, малоподвижные, практически, могут не исчезать довольно долго, если не «вечно». Однако, повторимся, признавать за ними бессмертие – довольно проблематично.

Жизненная активность и устройство человека, конечно же, идет в мало какое сравнение с тем, как все это свойственно живому, даже существам, самым близким к нему, ибо, повторяем, человек живет социально, практически, культурно. Потому естественный способ ухода из жизни (и, все же, насыщение-таки эволюции опытом своего пребывания), достаточный животным, не может устраивать естественно-историческое существование человека. Последний естественно-животным покиданием жизни не смог бы накопиться, оставаться человеком, был бы вынужден начинать свой жизненный путь всегда заново.

Так, на место животного исчезновения из жизни приходит смерть, характеризующаяся умиранием [См. об этом: Алиев Ш.Г. В.А. Роменец о Смерти как факторе смысложизненного самоопределения человека // там же]. И, как понятно, человеческий умирающий уход (и сохранение в жизни) принципиально иной, нежели естественный уход, наработанный эволюцией.

Не входя здесь в тонкости, можно (как обычно делается, причем, даже безотчетно) объединить три момента, образующих умирание, — 1) процесс выражающий расставание человека с жизнью, движение его к смерти, 2) саму смерть, 3) а также посмертное обхождение с ушедшим, — в понятие смерти. Тогда сразу обнаружится: у людей, в зависимости от многих факторов, она протекает по-разному. Выше, а также в только что обозначенной ссылкой работе мы в этой связи говорим о животнообразной, деструктивной смерти и о смерти одухотворенной (умиротворенной, умирающей).

Конечно, и данные градации можно подразделить на соответствующие категории. Несложно также увязать смерть (как и бессмертие) с мировоззренчески-ценностной ориентацией культуры, общества, человека, с его духовно-практической самореализацией и т.д. Тогда, — к томуже, при понимании смерти как «водораздела» между бытием и небытием, — обнаружится довольно большое разнообразие смертей. И, между прочим, — «воскресений» из них. Мы, однако, не будем всего этого касаться.

Но ведь и бессмертие свойственно человеку. В нас, устремленных (даже инстинктивно) жить, бессмертие, так либо иначе, присутствует существенным моментом. Независимо, как и насколько адекватно осознается, оно, пожалуй, самое желанное и значимое в структуре человеческого бытия, в его смысложизненном настрое. Бессмертие, несомненно, главенствующая цель существования, что только и дает возможность человеку терпеть свой уход из жизни. И оно-то подразумевается, предполагается в свете умирающего подхода к смерти. Больше — включается в процесс умирания как момент последнего.

Между тем, такую близость между смертью и бессмертием обычное сознание не усматривает. Оба, неотъемлемых от человека, момента оно привыкло располагать в диаметральной отдаленности, как несовместимые. Люди потому постоянно стремятся к бессмертию, убегая от смерти, не принимая, отрицая ее всяко. Но, если приглядеться ближе,, от смерти ли бегут? Так ли уходит из жизни человек? Так ли уж безоглядно противостоят друг другу смерть и бессмертие?

Вроде бы, «да!» резюмирует данные вопросы. Но чье это «да», кому принадлежит? От этого весьма многое зависит. Если, например, взять человека, неподлинно живущего, — отчужденного, отпавшего от бытия и человечности (а таков наш массовый современник), — для него, на самом деле, смерть и бессмертие суть взаимоисключающие понятия. Между ними нет ничего общего, помимо, разве что, чего-то живого. Потому-то Бессмертие выглядит как результат борьбы против смерти, преодоления ее посредством полного избавления, уничтожения. Точно также смерть выглядит безоговорочным отрицанием бессмертия. Отсюда, между прочим, следует, в силу непреодолимости смерти, невозможность бессмертия, его иллюзорный характер, коль скоро-таки, ищут. что примечательно, Именно безбытийный человек, по шизофреничной природе своей, до взаимоисключения раздвигая смерть и бессмертие, стоя лицом к смерти, больше всех занят поиском бессмертия.

Вместе с тем, смерть видится ему по преимуществу сведенная к животному уходу из жизни. Отсюда, поневоле будешь принимать бессмертие в таком же духе. Усмотреть какую-либо положительную связь между смертью и бессмертием, так представшими, тем более, находить в них высшую смысложизненную ценность, просто невозможно.

Вообще, нельзя не заметить, человеческая смерть в протекшей истории (да и сегодня) обычно у многих людей мало чем отлична от ухода из жизни братьев наших меньших... От подобного ухода настоящая смерть и бессмертие отстоят слишком далеко. И, тем не менее, даже при животнящем (деструктивном) понимании и приятии смерти уже выискиваются пути обессмерчивания. Что правда, без всевозможных религиозно-компенсаторных механизмов с мистификациями (мы не будем их касаться) здесь не обойтись.

С другой стороны, что ни говорить, но люди-таки, в отличие от животных, претерпевают смерть, как бы ее ни понимали. И, хоть из-за полнейшей расчеловеченности исчезают подобно животным, тем не менее, такому прекращению своей жизни они стремятся придать характер смерти. Последняя, в отличие от исчезновения животных, — как бы к ней ни относились, понимали до сих пор лишь животным уходом из жизни, — так либо иначе, социально обставляема. Показательны в этом плане пассажи одного из персонажей, а именно, «гробовых дел мастера», Безенчука из хрестоматийной книги. Имеет смысл привести весь замечательный отрывок, где он расписывает свое видение.

— Умерла Клавдия Ивановна! — сообщил заказчик.
— Ну, царствие небесное, — согласился Безенчук, — преставилась, значит, старушка... Старушки, они всегда преставляются... Или богу душу отдают — это смотря какая старушка. Ваша, например, маленькая и в теле, — значит, «преставилась»... А, например, которая покрупнее, да похудее — та, считается, «богу душу отдает»...
— То есть как это считается? У кого это считается?
— У нас и считается. У мастеров... Вот вы, например, мужчина видный, возвышенного роста, хотя и худой. Вы, считается, ежели не дай бог помрете, что «в ящик сыграли». А который человек торговый, бывшей купеческой гильдии, тот, значит, «приказал долго жить». А если кто чином поменьше, дворник, например, или кто из крестьян, про того говорят — «перекинулся» или «ноги протянул».
Но самые могучие когда помирают, железнодорожные кондуктора или из начальства кто, то считается, что «дуба дают». Так про них и говорят: «А наш-то, слышали, дуба дал»...
Потрясенный этой, несколько странной классификацией человеческих смертей, Ипполит Матвеевич спросил:
— Ну, а когда ты помрешь, как про тебя мастера скажут?
— Я человек маленький. Скажут «гигнулся Безенчук». А больше ничего не скажут.
И строго добавил:
— Мне «дуба дать» или «сыграть в ящик» — невозможно. У меня комплекция мелкая...

Так что, и в условиях расколотого человеческого бытия довольно часты формы покидания людьми жизни, которые, в общем-то, достаточно отличны от исчезновения животных. Больше того. Как бы «за спиной» людей, на полубезотчетном уровне формируется и зреет уход человека из жизни, который, собственно, обставлен процессом умирания. Поскольку существо понятия «умирание» осмыслено нами в означенном месте, несколько ниже воспроизведем кое-что из сказанного там.

Пока заметим, что смерть (умирание) человека сопровождается целым набором предсмертных и посмертных обрядов, ритуалов, форм, обычаев, которые, собственно, и можно выразить понятием «умирание». Здесь окружение, близкие, общество, — всяко соучаствуют умирающему, предпринимают усилия для его излечения, спасения. Когда это не удается, они, опять же, облегчают расставание уходящего с жизнью и свое с ним. Его окружают теплом, любовной заботой, признаниями, выражениями благодарности, родственной близости и т.п.

Умирающий, естественно, страдает: болеет, переживает, понимает свой уход из жизни. Соответственно, он принимает разного рода социально-значимые меры, передает свои дела, наследство, заветы, замыслы тем, кто продолжит начатое, доведет не законченное, воплотит, что ему не удалось, о чем он мечтал, чего хотел... И, тем самым, по возможности и по заслугам мир (прежде всего, посредством близких) сохранит его присутствие в продолжающейся жизни.

Умершего продолжат, удержат в культурно-исторической памяти, в духовно-практическом движении, теми либо иными реально-практическими делами, которые будут опираться на оставленный им опыт, открытие, изобретение, вплоть до вдохновения, побудительной энергии, силы. И, конечно же, присутствие, продолжение это в посмертии будет носить уже не телесно-физический (актуально-реальный) характер, но духовный, все более виртуализуемый, даже превращаемый в момент ноосферы на известном этапе общественно-исторического, научно-технического прогресса.

Что характерно, данный процесс обычно вершится как бы безотчетно для самих людей, как нечто само собой разумеющееся, не подлежащее рефлексии. Вообще, участие других в жизни отдельного человека, — тем более, в моменты, связанные со смертью, — рассматривается как что-то внешнее. Особенно такое видение ширится с приходом Нового времени и торжеством производящей практики, отпавшего от бытия, человека.

Здесь обыкновенно считать, что люди привыкли соучаствовать, помогать друг другу; существует некая традиция, обычай, принятое; потому люди это блюдут. А так, на деле, каждый человек — сам по себе. Ведь он, аналогично животному (даже «вещам»), некоторое сущее само по себе, проявляющее жизнь, пусть и с кой-какими особенными чертами. Его общественная суть, тем более мировая, бытийная, — все это обыкновенным людям условий, где царит разобщенность, социальное и иные отчуждения, просто не ведомо, даже выглядит чем-то очень даже неправдоподобным. Потому, держа перед глазами явления смерти, умирания и обессмерчивания, как правило, на социально-духовной специфике всего этого никто не сосредотачивается. Напротив, ищут совершенно иные, преимущественно мистические, сверхъестественные (религия в помощь) и технические пути, средства обессмерчивания.

Оно и понятно. Людей ведь интересует бессмертие, так сказать, «живое»! Чтоб не только в духе, но также в теле (к тому же, своем) я был жив да цел-невредим и вечно жил... Отсюда, даже к, сулимой религией, «загробной жизни» относятся без особенного рвения, предпочитая посюсторонность, «телесность»... Доходит вплоть до приведенного выше, «Как бы ни жить, лишь бы жить». Причем, здесь, — в этом теле, в этом мире, среди всего, что уже есть... Впрочем, жажда физического существования, пребывания в посюсторонней вечности при теле да здоровье, — она, пожалуй, свойственна человеку любого времени и обстоятельств. Да и иметь дело с так явленным бессмертным — не мечта ли, сокровенное желание всех живых, как бы эти бессмертные не высились своей величественностью над ними.