Любовь, смерть, бессмертие и осваивающий человек

[sgaliev]

Конструктивная виртуальность и бессмертие (продолжение)

Да, сколько вокруг таких уходов, сколько людей, не реализовавшихся (к тому же, по-настоящему), бездарно и бессмысленно исчезающих в небытийную вечность, стало быть, испытывающих к смерти лишь негатив, животный страх!.. И, тем не менее, как же страстно они жаждут бессмертия, не ведая (да и нужно ли оно) при сем, совладают ли с ним...

И, вот, тут им, как последняя «зацепочка», в помощь снова приходит виртуальная реальность. Вернее сегодняшние достижения в данной области. Они, можно сказать, страстную мечту «обессмертиться» позволяют вполне реализовать, исполнить. Причем, — куда реалистичней нежели означенные выше варианты, как бы воспроизводя на новом уровне, идеи отечественных космистов.

И впрямь, надо думать! Совсем недавно (лет десять примерно тому) ученые совершили весьма серьезное «открытие». Обнаружилось, что средства виртуальной реальности (так называемые «облачные технологии», «big Data»), нейро сети позволяют не только прогнозировать, «опрозрачнить» человека, но также буквально восстановить, скопировать его. Во всяком случае, создать реальный образ (аватар, симулякр), по сути, мало чем отличающийся от оригинала. «Знатокам» стало ясно: человека можно восстановить («сфотографировать», воссоздать) не только по какому-либо зубу, ребру или даже ноготку, чего хотел отечественный мудрец Федоров, или как это сумели Ж. Кювье, наш Н. Герасимов, воспроизведшие древнейшего предка человека по найденным скудным останкам. Куда легче и перспективней «воссоздавать» (ссимулякрить) человека, его реальный портрет и натуру (внутреннюю и внешнюю), собрав воедино и обработав соответствующей техникой, как можно больший фактаж о нем: прожитые идеи, мысли, переживания, поступки, связи, оставленное духовно-практическое «наследство».

До сих пор да и всегда, вообще-то, мы тоже так поступаем: составляем соответствующий предметный, включая человека, образ, обработав и сынтегрировав целый ряд данных о нем. Сегодня же за эту работу берется новейшая информационно-коммуникативная технология, искусственный интеллект. И им удается, в отличие от нас, обыкновенных людей, — не способных строить образ по большому набору материала, ограниченных довольно малым, самое главное, пытающихся натурально принимать мир, — перерабатывать (причем, несравненно быстрей, основательней, продуктивней), в принципе, безграничный массив данных. А на этом основании — строить такие образы, так много знать о предмете (в том числе человеке), что вряд ли какой художник, прогнозист способен это когда-либо сделать, опираясь на средства своего естественного интеллекта.

Да, в руках ученых появилась технология, дающая возможность быстро и эффективно собирать, обрабатывать и оцифровывать неограниченное количество данных («следов») в интернете, реальной жизни. Вместе с тем, были созданы так называемые «облачные технологии» (стартабы, системы искусственного интеллекта), с помощью которых удается «прорваться» по части полного распознавания (оцифровки и управления) человека с его поведением, мыслями, чувствами, устремлениями. Человека, оказывается, можно полностью оцифровать и скопировать. Соответственно, далекоидуще контролировать, манипулировать им во всех смыслах. Наступает время, декларируют ученые-знатоки (вместе с грефами), подмены цифровой копией (аватаром, симулякром) самого реального человека. И этот аватар идет мало в какое сравнение по реалистичности с теми, которыми до того люди пытались подменить себя на соответствующих страницах, порталах. Каждый из нас, не обязательно даже вовлеченный в виртуальную реальность, непременно оставляет там сям «следы» (причем, немалое число). Их-то облачные технологии смогут легко находить, оцифровать и, на основании большого набора цифр (данных) «делать о нас далеко идущие выводы» [Греф заявил, что люди станут "абсолютно прозрачными" // https://news.rambler.ru/other/374672...prozrachnymi/; см. также: Олег Ривцов. Цифра, искусственный интеллект, далее везде // Там же. Весьма интересны критические публикации на этот счет О.Н. Четвериковой, И.А. Шнуренко, В.Ю. Катасонова, И.К. Мухиной и других лево-патриотических отечественных авторов].

Дело в означенном плане настолько далеко заходит, что сегодня (по крайней мере, государству, общественным институтам и структурам, офисам, юрлицам и проч.) уже куда удобней, целесообразней, интересней контактировать, общаться не столько с самим реальным человеком, сколько с его аватаром, «цифровой копией», хранящейся на «облаке» порталах. Но нас, вообще-то, не это интересует, а бессмертие. Другими словами, могут ли эти аватары служить обеспечению цели бессмертия? И ответ, несомненно, положительный. Ведь располагаемая информационно-коммуникативная техника способна «перелопатить» и объединить в целостность большой (практически неограниченный) массив данных, в принципе, о любом человеке. В том числе ушедшем из жизни. А главное здесь, повторимся, что, вырисовавшийся путь «воскресения» и продолжения жизни, всего более реалистичный, как и доступный.

Итак, бессмертие можно приблизить, больше, обеспечить средствами цифровой технологии. Да, здесь мы не столько возвращаем ушедшего из жизни человека (любимого, родственника, сотрудника, коллегу, своего кумира и т.д.), сколько восстанавливаем, воссоздаем его из огромного набора данных, которые от него сохранились, имеются, оцифровываются.

Так, специализированная фирма соберет и проанализирует весь доступный массив данных (big data) о конкретном человеке (живом или умершем) и на этой основе сложит его виртуальный («цифровой») образ («аватар», «симулякр»). Воссоздается внешний облик, голос, смех, дыхание, манеры, походка, привычки, культура речи... В итоге, перед нами полный двойник, неотличимая копия, практически идеально выражающая свой оригинал, прообраз. Мы даже будем не в силах различить их. Так что общаться, проводить время, решать даже разного рода задачи, вырабатывать новую информацию, — с этой «цифровой симуляцией», перерожденным другом, коллегой, родственником и т.д., — может стать в ближайшее время частью нашей повседневности, обычным времяпрепровождением. Потому-то, среди прочего, ряд авторов, ратующих за тотальную цифровизацию жизни, прямо заявляют, что в ближайшем будущем реальных людей заменят, подменят их аватары, и в области публичности люди будут представлены именно посредством своих аватар [см.: https://news.mail.ru/society/35320800/?frommail=1; http://www.vesti.ru/doc.html?id=2913026 и др.].

Что же. Если покинувшие этот свет, лишены возможности деятельно сосуществовать с нами, жить полнокровно, «мы могли бы сосуществовать, творить с их симуляцией» [Илья Хель. Сможем ли мы возвращать мертвых к жизни? // https://hi-news.ru/medicina/smozhem-...k-zhizni.html]. Хорошо в этом смысле говорит автор, осмысливающий описываемый вариант продления жизни: «Двести лет назад люди не имели возможности взглянуть даже на фотографию своего дорогого ушедшего друга, а несколько десятилетий назад то же самое можно было сказать о видеозаписях. Тем не менее, очень скоро моделирование позволит создавать точные копии («аватары») тех, кто умер, чтобы мы могли продолжать взаимодействовать с ними так, будто они продолжают жить. Поскольку новые технологии объединяются, чтобы сделать моделирование мертвых частью нашей жизни, эта возможность перестает быть уделом строгой научной фантастики» [там же].

Кстати, а что, коль скоро удастся соединить идеи в плане наработок отечественных космистов и возможности облачных технологий? Вышел бы неплохой симбиоз, думается... Собственно, великий Николай Федорович Федоров был бы очень даже не против. Ведь его идеи о воскрешении мертвых предполагают именно высокий уровень развития науки и техники. Лишь тогда данные идеи реализуемы, если реализуемы-таки. Выше, между тем, мы, осмысливая, так сказать, «воскресительные идеи», определились с ними в негативе. Остается последний и в случае дополнения их рассматриваемыми средствами виртуальности. Чуть ниже попытаемся объясниться, разобравшись с облачными восстановительными технологиями.

Как понятно, с их помощью можно воссоздавать не только образы реальных людей, но также мифические, художественные оригиналы, скажем, того же Ахилла, Одиссея, Мелехова, Гамлета, Раскольникова...

Действительно. Вот, представим себе: имеются у нас эти самые множественные «следы» (не важно, словесные ли, вещественные) нужного нам персонажа. Например, Леонардо (из Винчи). Собрали мы весь материал о его жизни и делах. А теперь, — попробуем-ка, загрузить эти данные в мощный стартап. Обработав их, последний пошлет результат в 3d-принтер для распечатки. Точно также нет проблем собрать массив материала (big data) да распечатать выдуманного героя из известного четырехтомника А.М. Горького, или, скажем, Клавдию Шоша из «Волшебной горы», которую так дотошно расписывает автор.

И что же? Допустим, наши машины настолько умны, мощны, — что восстановить образ (причем, физический, даже восполнив) интересующей нас персоны по «облачной программе» им ничего не будет стоить. Если даже они пока маломощны, не справятся, — нынче наша информационная и аддитивная технологии способны лишь неживые образы печатать: деталь, орган, макет, картину, портрет, — то ведь в перспективе удастся куда большее!

Так, представим себе времечко, эдак за 30-50 вперед (а то и пораньше). Неужто тамошние машины, облачные технологии, работающие природоподобно, на квантовой основе (квантовые компьютеры) не окажутся сильны «воскресить» (восстановив), пользуясь большим массивом данных, нам нашего Леонардо или Гамлета? Есть большая уверенность: вполне справятся! И Курцвейл с нами тут заодно.

И это, несомненно, будет похлеще, почище Федоровских штучек. Не придется возиться с «кладбищенской трухой»! А сразу: в чистоте кабинетной, прямо за своим рабочим столом... Глянешь, — «восста девица», как сказано.

Преимущество воссоздания человека облачными технологиями перед остальными, надо думать, еще в том, что они позволяют не просто создавать симулякр искомого человека, но и редактировать его. Чрезвычайно важно: можно вносить известные коррективы в желаемые «воскресения». Сколько авторов, как известно, предлагают миру «своего Пушкина», написали «Мои Ленианы»?.. Несомненно: что-то от «моего Леонардо» или того же «Гамлета» тоже имеется множество... Да разве любой художественный образ идентичен другим таким же? Так что, и средствами новых технологий не станет за особый труд заполучить «великого» по желанному образу да почину. Причем, — не один и тот же, но по настроению, на любой вкус и притязания, вплоть даже — до извращенных...

Конечно, на рассматриваемом пути, в строгом смысле не о воскресении речь. Вряд ли также о сотворении заново. Но ведь сегодня, не говоря о будущем, теле-коммуникативная и информационная техника настолько изощрена, что, попробуй-ка, еще отличи актуальность (к тому же, «серую») от виртуальности. Попробуй определить, где натурал, а где виртуал, где образ и где оригинал, явь и фантазия. Кстати, это касается и виртуальных «жителей» (аватар, симулякров), которые создаются без применения облачных технологий. Если мы посредством бигдата и облачных технологий воспроизведем (даже физически) аватар соответствующего человека, — и последний окажется почти адекватной копией оригинала, сможет даже выполнять какие-то работы, решать практические задачи, свободно общаться с нами, выражать характерные черты оригинала, — этого достаточно, хотя бы в какой-то мере, признать за ним «реальность на существование» (Б. Спиноза). Больше. Следует согласиться что мы воссоздали оригинал, возродили к жизни, обессмертили его. Опять же, пусть, не полностью, не абсолютно, но... По крайней мере, настолько, насколько располагаемая техника позволяет. Вполне допустимо, что впоследствие наша копия будет еще больше адекватной и реалистичной. В конце концов, и сам оригинал-то, — так ли уж он действительный человек! Так ли уж много черт, моментов являет, дотягивающих до человечности?

Потому, как раз, что в нем, — «овещненном», атомизированном, отмирщенном, разобобществленном, отпавшем от бытия, доступном тотальной манипуляции, уподобленном животному, — осталось мало человеческого. Он настолько опустошен, примитивизирован, жизнь его так обставлена и организована («театрализована»), что реально предстает, живет симулякром, аватаром человека. Он и самими условиями существования, и намеренно (подчас даже в безотчетной форме) доводится до состояния некоего объекта-фабриката (симулякра), чтобы быть легко прослеживаем, фиксируем, и контролируем. В том числе нейро сетями облачными технологиями. Ведь иначе, — живи он полнокровно, всем миром, с бытием, подлинно свободно, осваивающе, — вряд ли по оставляемым им следам, бигдата просчитают, и («по заслугам», соответствующим критериям) зададут ему судьбу, каждый шаг наперед.

Фабрикуемому предметом потребления нейро сети, искусственного интеллекта, куда он встраивается, тем самым, становящемуся мутантом, киборгом, «штифтиком» цельной системы нового мирового порядка, человеку может предоставиться даже «вечная жизнь», «свобода». Однако, заполучив их, он окончательно распрощается с остатками былой человечности в себе, возможности быть подлинно овечненным. Исчезая как человек, Перестав быть смертным, он лишается и бессмертия. Причем, — вдвойне: в подлинном смысле (как нормальный человек) и в смысле общедиалектическом. Ведь то, что лишено смерти, лишено и бессмертия. Если даже ему придет конец, он исчезнет, это ведь вовсе не будет означать, что оно умерло, претерпело смерть. Бессмертие имеет только тот, кто испытывает смерть, умирает, как мы уже знаем.

И еще одно. Средствами облачных технологий и бигдата воссоздаваем («воскрешаем») не только «великий», можно и без хлопот вызвать к жизни далеко не такового... В принципе, о любом человеке (из прошлого ли, настоящего, кто бы он ни был) можно собрать огромное множество данных, «следов», ибо каждый из нас слишком «следит», живя. Каждый, стало быть, доступен мониторингу.

Однако, следы «следам» рознь-таки. Есть следы, сразу видные, приметные, но есть и такие, которые и под «микроскопом» (особенно производящим) не узреть. Как знать, способны ли наличные технологии мониторинга их распознать, выследить. В этом смысле, видимо, далеко не просто будет ссимуклировать тех, кто, так сказать, «прожил неприметно», кто и следов-то по-настоящему человеческих не оставил, уходя... Вряд ли теперешние стартапы с бигдата смогут их разыскать в «скопище исторического вороха», вряд ли способны «обработать», фабриковать (симуклировать). Верно, правда, и другое. Если их даже «под микроскопом» не приметить, резонно усомниться, так ли уж существовали...

А с еще одной стороны, ведь, коль скоро утерянные следы не столь и существенны, а мы подходим к воссозданию копий как бы художественно, то почему, спрашивается, нам не домыслить то, чего недостает? Почему, наконец, не воссоздать нового человека? К тому же, отталкиваясь от актуальности, привязываясь к ней, домышляя недостающее. Почему, в конце концов, не быть нам создателями новых жизней, новых людей?.. Почему нам не научиться копировать, пересоздавать самих себя? А, коль скоро мы на это будем способны, окажется постигнутой, освоенной смертно-бессмертная диалектика нашего существования.

Так, кстати, и порождения собственного ума и рук несложно привести на свет. Можно, короче, окончательно «отодвинуть Бога», став на его место!.. Впрочем, подобных самонадеянных амбиций всегда хватало в истории. Правда, в наше время их развелось беспрецедентное число...

[sgaliev]

Конструктивная виртуальность и бессмертие (окончание)

А между тем, нельзя не заметить, представления человека Н.Ф. Федорова, вообще, русских космистов весьма развиты, очень сродни диалектическому материализму. Пожалуй, нет в домарксовской философии ни одного течения, которое столь близко подошло к разгадке тайны человека, как они. И, тем не менее, их опыт, установки, — все должно быть с порога отметено за бесполезностью, непригодностью для реализации либерально-трансгуманистических целей и проектов человеко-и мироустройства в будущем.

Для действительного воскрешения, возвращения людей прежних поколений к жизни, приобщения их к современным достижениям, для обретения подлинного бессмертия и смерти, для придания ноосфере и виртуальности подобающего статуса, — для всего этого нужны совершенно другие условия, другой человек, общественный строй, порядки. Они идут лишь от событийного человеческого бытия, основанного на осваивающе-произведенческом существовании человека в мире. Стало быть, прежде всего и главным образом, для решения означенных задач нужно устроить мир, жизнь людей на этих, осваиввающе-произведенческих, событийных основаниях.

Мы установили, производящий человек не может вынести подлинного бессмертия, последнее его лишь раздавит вконец. Буржуазный человек-обыватель и бессмертие — вещи совершенно несовместимые. А потому, каких бы успехов ни достигал производяще-технический прогресс, какие бы облачные технологии ни изобретались, как бы виртуальная реальность ни служила увековечению, что бы трансгуманисты ни предлагали на этот счет, — все это ни в коем случае не позволит нашему обыкновенному современнику приобщиться к бессмертию, помимо уничтожительных эрзацев. Подлинное бессмертие нужно заслуживать, так просто не выпадает И, опять же, само «заслуживание», поход за бессмертием принципиально не осуществимы, что бы ни делал человек, пребывая и трудясь производяще.

Достаточно здесь, в дополнение к вышесказанному, заметить, что, если даже кто из так осуществляющихся людей исхитрится создать себе «бессмертный» виртуальный аватар, то, кроме него самого, последний, — оставив в стороне производственные нужды, — никому не окажется нужен, никто его не востребует, никогда. Даже современники, не говоря уже о людях будущего, не обратятся к нему. А все потому, что никому данная «вещь» (созданный чудом аватар) не будет способна послужить, никого не вдохновит, восполнит, обогатит в человеческом смысле, помимо, разве что, удовлетворения краткосрочных вещно- потребительских запросов. Ни для чего другого, вообще-то, в данных условиях люди не нужны, — даже самим себе. Чисто человеческое отношение человека к человеку здесь излишне, невозможно. Точно также — чисто человеческое потребление человека человеком.

Верно, и самому человеку не нужен этот сфабрикованный «двойник», пусть и бессмертный (вернее, вечный). В производящих условиях ведь мы трудимся всегда на кого-то, кому-то оказываем свою трудовую услугу. Выходящая из-под наших рук «вещь», не принадлежит нам. Она заведомо создается так, чтобы быть вынесенной на рынок. Не можем мы работать прямо и непосредственно на себя. Разве что, в форме платы (другими) за него (труд) он возвращается к нам. Работая на себя, просто не прожить: неоткуда иметь средства существования. Труд кормит лишь, когда он чужой, на кого-то осуществляется. Да и невозможен он, по большому счету, как труд на себя (работа над собой, с самим собой, самообразование, самотворчество) вне обращенности на других, без их посредства. Причем, как чего-то безразличсного, внешнего, «чужого» тебе...

Даже исчезнув за ненадобностью, наш вечный аватар не оказался бы, в силу только что сказанного, тем самым прахом, во что превращается обыкновенный реальный человек по смерти и что, хоть опосредствовано, но присутствует, служит подпиткой материального движения. Ибо он не будет использован развитием, историей для дальнейшего восхождения.

Собственно, уже при жизни своей современный массовый человек чувствует себя (часто даже безотчетно) «атомарным прахом», которому нет ни до кого (таких же как он, «пустышек») дела, равно им до него. Ощущение же «общности», «единения», сопричастности, которые он по началу испытывает в виртуальной реальности, быстро испаряемо, предстает не более, чем просто фикцией, иллюзией, самообманом. По сути, и в виртуале люди продолжают относиться друг к другу также, как научены в актуале: вещно-потребительски, манипулятивно, технически, бездуховно и бездушно.
А отсюда неминуемо Крыловское: «Видит око, да зуб неймет» относительно бессмертия...

Так что, Вроде, приходит, «демократизируется» бессмертие: вот оно, — да не возьмешь. Ибо, с другой стороны, не справишься, будешь раздавлен им. Точно также — исчезаешь в погоне за эрзацным (от бигдата, производяще-сингулярного ИИ) «бессмертием». Потому, если и не безвременный уход из жизни, то бессмертие прекращает. Если не последним, то, его эрзацами-ловушками, расставляемыми производящей виртуальностью от производящих же супертехнологий, человеческую жизнь приходится покидать.

В дополнение к сказанному, становится все более мудреным и с тем, чтобы определиться, где пребываешь: в виртуальной или актуальной реальности. С этим, помимо прочего, с надеждой на «вечную жизнь» в виртуальности, — а то и просто, сознанием бессмысленности любого (виртуального или актуального) существования, — в последнее время множатся банально бессмысленные уходы из жизни, особенно среди подростковой молодежи. А сколько людей, играющих «в рулетку» со смертью! Сколько, все решающих, когда им «покинуть жизнь»? Люди массово захваченны волей к смерти, «уходят из жизни при жизни» без всяких там «виртуализаций»!..

Стало ведь общепризнанным: современная западная (только ли?) культура преисполнена комплексом смерти. «Воля к смерти» здесь — ведущая целевая ориентация даже, порой, без ведома самих людей. Буквально днями наткнулся на сообщение, что в сегодняшнем Петербурге с начала 2020 года количество самоубийств возросло в четыре раза. В условиях господства тотального отчуждения и глобально-планетарного кризиса, полнейшей абсурдности жизни, где, вдобавок, засвирепствовал корона-вирусный психоз («коронабесие» между прочим, в качестве неизбежного спутника современной крупноурбанистической культуры [Пандемия навсегда // https://forum-msk.org/material/news/17118577.html]), как понятно, иначе и не может быть. Что уже говорить, если само «бессмертие» (эрзац подлинного бессмертия) предстает смертью человека!..

Итак, где человек живет производяще, буржуазно-ограниченно, частнособственнически, отпавши не только от человечности, но также бытия, к тому же, общественная система погрязла в непреодолимой кризисности, буквально «дышит на ладан», — если и достигают что-то (элементы) от бессмертия, то они носят крайне ограниченный, даже обманчивый, противоположный видимости, характер. Вообще, у людей с царством неразвитых форм практики жизнь отчуждена, потому и смерть, бессмертие выступают, предстают тоже в отчужденной данности.

Мы видим, виртуализовавшись, современный человек, вроде, заполучает беспрецедентные возможности, способности, качества, коими в актуальности, не говоря о прошлых эпохах, даже помечтать не дано. Отдельный человек уже способен как бы универсализовать себя. Причем, — и в плане приобщения к накопленному богатству культуры, человеческого опыта, и по части вхождения в жизнь окружения, мира своими способностями быть нужным, «пригодиться», послужить. Пользуясь современными средствами коммуникации, интернет, каждый из нас, вроде, может позволить себе общение, связь не с какой-то узко-локальной микросредой, где актуально протекала наша жизнь. Нам «в помощь» сообщники (единомышленники, диалоганты), пускающиеся с нами искать истину. Можно сказать, целое человечество, вся история сотворчествует с каждым.

Но все это и многое еще, возводящее нас на уровень непреходящести, вечного, даже событийного, открывается, коль скоро мы способны совладать с предстающими перспективами. Тем временем, кто из бесчисленного множества современных людей (не считая, как всегда, случайных «одиночек») возвышается на такой уровень освоения виртуальной реальности? Кто, способен выйти за пределы своего, уже отлитого актуальной реальностью, присваивающего буржуазного миропорядка? К тому же, — пребывающего на последней стадии полнейшего изживания. Разве в силах носитель и представитель последнего — «вещный», потреблятствующий, одномерный, дивидуализованный, всемерно отчужденный индивид, устремленный к «атомарной пыли», — возвыситься, чтобы адекватно справляться с открывающимися возможностями событийного (только так!) самоутверждения в мире, подлинного несения бремени бессмертия?

Нет, такой человек никак не способен совладать с представшими возможностями-перспективами, в том числе обессмерчивания себя. Каков он в реальности актуальной, таков и в данности виртуальной. Он и здесь будет вести себя стольже примитивно, кнопкодавно, одномерно, полностью отпавши от человечности и бытия. Потому, сколько б техника ни развивалась, какие б перспективы по самоутверждению, самореализации человека, включая самообессмерчивание, ни предоставляла, — с таким человеком актуальной вечности не достичь, нормального мира не построить, до событийности не дорасти. Уготована одна инфернальная дорога в погибель. Оно и понятно. Ведь техника данная стольже одномерна, бесчеловечна, безбытийна по своим настроям, нацеленностям, несомым смыслам, которые вложены в нее создателями. Кстати, об этом очень хорошопишет и сам Клаус Шваб, являющийся при этом одним из активных устроителей нового мирового порядка [См.: Клаус Шваб, Николас Дэвис. Технологии Четвертой промышленной революции // М.: ООО Издательство Эксмо. — 2018].

Современный массовый человек с создаваемой техникой, — в какой бы форме она ни выступала, стартабами ли, нейро сетями, облачными технологиями, — и в актуале, и в виртуале несет и себе самому и миру лишь смерть. Своим неуемным стремлением не исчезнуть, «овечниться» он сегодня лишь сокращает сроки существования себе и окружению. Вот уж действительно: «хочется как можно лучше, а выходит — как всегда!», сказал бы один, не дотянувший до великости... Человек, таким образом, всецело захвачен погибелью, исчезновением. И, как должно быть, на заключительных этапах становления частнособственнических, особенно производящих обществ, смерть (вернее, погибель), воля к концу пронизывает всю культуру, любые дела и формы активности людей. Для них, на самом деле, вопрос о самоубийстве возвышается на уровень мировоззренческой значимости (А. Камю).

[sgaliev]

Место смерти и бессмертия в событийном человеческом бытии



Итак, мы осмыслили соотношение смерти и бессмертия, которое, так либо иначе, устоялось, известно человеку. Показали, в каком смысле и качестве в данной «устоялости» безбытийный и связанный с бытием (в том числе событийный) человек способен обрести бессмертие. И, все же, может ли быть иное, нежели устоялось (общепризнано, обычно говорится), отношение к смерти? Возможны ли люди, способные по-настоящему быть бессмертными, подлинно превозмочь смерть? Если даже да, то не есть ли данная способность что-то от таинства, необыкновенности, сверхъестественного? Точнее, — от бытия, от поэтичности, от той самой высокосознательности и событийной моральности, к которым мы выше немало апеллировали и которые недоступны, неподсильны производяще-безбытийному существованию.

Одним словом, мы утверждаем осваивающе-событийный вариант достижения бессмертия, и ему нет альтернативы. Нет, — по крайней мере, в будущем, в последующем становлении человека, истории, коль скоро оно имеет место. Попробуем, как бы собрав воедино сказанное выше, несколько упорядочить, сконкретизировать и уточнить данный вариант. Опять же, наш «блин» окажется весьма комковатым, где-то обрывочным, даже тезисным, конспективным. Во многом это связано с тем, что мы берем событийное человеческое бытие в качестве чего-то известного, определенного. Можем такое позволить себе, поскольку в другом месте вели на этот счет специальный разговор. На самом деле, что понимать под событийным человеческим бытием (коммунизмом), считаем, достаточно сказано в других наших работах (например, «Практика: общий взгляд извне», к которой постоянно отсылаем,). Развернут данный предмет и на многих страницах темы «Коммунизм — смысл жизни — время», на форуме kprf.org [См.: http://www.kprf.org/showthread-t_29546.html]

Осваивающе-событийный вариант бессмертия сегодня, действительно, единственно реальная перспектива человеческого существования. Она позволяет не только превозмочь безысходную роковость связи безбытийных людей со смертью и каждому из них практически определяться с бессмертием. Что всего важней, осваивающий способ существования несет человечеству, истории единственный шанс вырваться из всепоглощающего инферно, уготовленного закатным производством, где мы сегодня пребываем. Тем самым, удастся преодолеть роковую тягу безбытийного человека к смерти, обессмертить не только себя, но и мир, планету. Об этом достаточно говорено в других наших работах, особенно в «Практика: общий подход извне» [https://cloud.mail.ru/public/552r/eVpqg1DsY].

Уже, найдя в осваивающей практике выход из уготовленного производящим существованием инферно, мы обессмерчиваем человека. Правда, в общем: в смысле человеческого рода, человечества, истории. Но на означенном пути имеется также бессмертный выход для человека как отдельности, в единичной данности. Попробуем обозначить его.

Чтобы выбраться из накатанной колеи безбытийного существования (буржуазности) ради преодоления смерти, сознание, дела и отношения человека должны, говорили мы, отдавать таким служащим присутствием в действительности, когда бы он, подобающе событийным мироориентациям, всемерно раскрывал себя и осознанно, осваивающе-любовно воплощал «дарованное» (или приобретаемое) время, заботясь о подлинной справедливости, равенстве, свободе и высокой человечности. В данном служении он, вместе с тем, призван осуществлять себя в истине бытия, внимая его неслышным зовам.

Уточнимся. Становится нужным строить жизнь далеко не как угодно, не «спустя рукава», «без царя в голове», «близоруко», нечеловечески, либерастически-потреблятски, порабощенно «вещным» обогащением. Но с ясным пониманием значимости вершимого, с полнотой лично-человеческой, даже уникальной (экзистенция, человеческое бытие, даже личность с этого начинаются) самореализации в заботе. Больше. Коль скоро устремленному таким образом человеку (личности, экзистенции, даже индивиду) не удается воплотить намеченные устремления, дела, — в его видении, наиболее справедливые и достойные, — он движим сделать все от себя зависящее, дабы другим непременно удалось эти предметы, цели утвердить. Иначе, он будет чувствовать себя виноватым, безответственным, малодушным. Ибо, как он понимает, «хватило б сил», способностей, но не реализовал их, где-то отступил, «недотянул», проявил слабину (хорошо еще, не умышленно).

Кстати, не отсюда ли следующее? Когда человек осмысленно (добровольно) отклоняется от своего призвания, реальных возможностей, посланности, — в том числе предлагаемой должности, поручения, где бы, действительно, мог послужить общему делу, решить предстоящие задачи, видимо, даже лучше других, — он справедливо заслуживает порицания, осуждения. Ведь, в конечном счете, так убегают от свободы, от призванности быть самим собой, ответственным, озабоченным человеком.

Вообще, человек, по крайней мере, событийный (коммунистический) может и должен хоть как-то сознавать свою призванность, если угодно, миссию в жизни. Это обычно открывается-формируется, когда он живет осмысленно, сознательно, свободно. Хотя, многие, в том числе не осваивающие, люди испытывают свою призванность. Однако, как бы там ни было, кознодей, безбытийник не может быть призван, хотя и может иметь «цель жизни». Нет здесь призванности, поскольку нет высокой сознательности по-настоящему, а также свободы. Зло (ложь, заблуждение, непонимание, к тому же, намеренные), со свободой, мы считаем, не совместимы. Когда совмещают, — значит, ложно понимают и осуществляют свободу. По большому и адекватному счету, она реализуема сполна лишь осваивающе живущим человеком. Присваивающее отношение к действительности всегда несет свободу в ущербной, оскопленной данности, вплоть до либерастизма... Правда, и осваивающий человек может иметь неистину. Однако, не намеренно, в силу независящих факторов. Отсюда и свобода будет тоже соответственно ограниченной, но, тем не менее, истинной. Вообще, как и все, располагаемое человеком, свобода, что ни говори, относительна. Абсолютной свободы, равно абсолютной истины, абсолютного сознания, — чего бы то ни было абсолютного, безотносительного, без относительного, — нет в человеческом существовании. Это так, по крайней мере, касательно истины в рациональном, научном смысле. Экзистенциально понимаемая и реализуемая же истина, хоть и ограничена в известном смысле (потому «относительна»), все же, в этой своей ограниченности она не теряет момент абсолютности... Но оставим эти, уводящие от сути дела, моменты. Продолжим наш конкретный разговор.

Хорошо и просто, далее, о качествах-призваниях событийного человека, являющихся одновременно и зовами-целями природы, говорит Ю.И. Мухин в небольшой публикации на msk.org: «Мы должны жить ради общей пользы (общей цели). Не ради удовлетворения своих животных инстинктов — не ради своего брюха, дорогой еды, модного барахла, вычурных развлечений, не ради того, чтобы пустить пыль в глаза соседям и кичится своими возможностями. А ради общей пользы. Да, это коммунизм, а что поделать? Что ещё можно придумать, исходя из целей природы?» [Ю.И. Мухин. Естественный отбор и рай с адом // https://forum-msk.org/material/society/15033106.html]. Еще проще и, скажем так, «ближе» к простому человеку на этот счет, — каким быть, как быть, что делать, — говорит в своем выступлении на «День ТВ» А.В. Бузгалин, на которого мы выше ссылались [См.: Цифровое рабство или коммунизм: какое рабство ждет нас // Указ. Соч. - Там же].

К сожалению, ни данные авторы, ни кто другой пока не доходят до понимания, что везде и всюду в их речах, — в характеристиках теперешнего и будущего состояния истории, того, каким человеку быть, что делать, — нужно исходить, отталкиваться от самого главного, исходной точки. Она-то и выражена в способе существования человека, в практике. И, как мы не раз показывали, коммунистический способ человеческого бытия, — соответственно, коммунистический человек, — принципиально отличен от буржуазного тем, с самого начала, что существует осваивающе-произведенческой практикой. Она есть способ существования коммунистичности вообще, событийного человеческого бытия. Легко показать: Все, на что нацеливает теория и практика научного коммунизма, к чему устремлено коммунистическое сознание, созидание, — в политике, экономике, морали, мировоззрении, в строительстве человека и общества, межчеловеческих отношений, в связи человека и природы, — абсолютно и безоговорочно, осуществимо и предполагается осваивающе-произведенческой практикой. Мало того. Сами созидатели коммунизма как событийного человеческого бытия, даже не давая себе отчета в том, как бы по умолчанию вершат и строят жизнь, утверждаются осваивающе-произведенчески. Конечно, поскольку вершение не осмысляющее, нерефлективное, или даже осуществляется в превратно толкуемой форме, складывается весьма непростое движение. Приходится «ломать довольно много дров», идти часто окольными путями, отходить от того, что и как надо, с «оглядкой назад», совершать ошибки и проч. История созидания нового мира в нашем обществе и других странах, ставших на путь социализма и коммунизма, — не это ли свидетельствует!..

Стало быть, стремления, дела, заботы, материальная и духовная жизнь, мироориентация, смыслы существования, в том числе понимание и реализация смертно-бессмертной диалектики, — что угодно в коммунистическом человеке отталкивается, живится из осваивающе-произведенческой практики. Не забудем при сем: высшим проявлением ее выступает осваивающе-любовное созидание людьми себя и действительности.

Что именно такой способ существования, — коммунистическая, следовательно, подлинно человеческая жизненная позиция, сознание и отношение к действительности, опять же, всецело складывающиеся на основе и в форме осваивающе-произведенческой деятельности, — должны выступать сегодня (впрочем, всегда) единственным, к тому же, спасительным курсом, направлением движения, вытекает уже хотя бы из следующего несомненного аргумента. Последний признается, между прочим, не только коммунистами, но также другими мироориентациями, хотя и именующими и осмысляющими несколько иначе «коммунизм», «событийное человеческое бытие» по-своему. Достаточно даже здесь обратиться к православию с его установкой на пришествие «царства небесного на Земле», чтобы убедиться в только что сказанном.

Вообще, всевозможные разговоры о данном предмете, уподобляемом раю, «эльдорадо», — где бы его не размещать: на Небе или на Земле, — не о том ли самом, о чем говорят коммунисты? Не о событийном ли человеческом бытии, часто проговариваемом косноязычно, вплоть до несуразиц, нелепостей, но, тем не менее, как самом заветном, самом жданном? Речи, правда, часто слишком наивные, упрощенные, видимо, рассчитанные на неграмотных, малосознательных людей. Да и самим «говорящим», излагателям они малопонятны, поскольку предстоящий «плод» не созрел, подчас даже пребывает еще в завязи.

Разве что здесь эту идеальную жизнь людям, — поскольку они «не самостоятельны», как «дети малые», живут прибытийно, — уготавливает, дарует сам Бог. А в коммунистическом мировидении «рай», — существенно заземленный, наполненный жизненной конкретикой, решением насущных земных проблем и т.д., — созидается естественноисторической активностью самих людей. Для такой деятельности они вызревают в свободе, социально-экономически, морально, демократически, культурно. Одним словом, они развиваются практически, обретают подобающую самостоятельность, научно-технический опыт, знания. Причем, — все это происходит, человек растет, крепнет под покровом самого бытия. Ведь и на производящее, отпавшее от бытия существование человек был отпущен, послан бытием, чтобы он набирался сил, умений, способностей, потребностей существовать (жить и творить), полагаясь на самого себя, возмужавший, способный выдержать соприсутствие бытия. Лишь вызрев так, он в силах со-творчествовать бытию, быть помощником бытия по дальнейшему историческому движению, созиданию все новых и новых ликов мира в событийном своем существовании, которое, собственно и называется «коммунизм».

Всевозможные просветительские, технократические проекты и упования современных авторов, — не о том ли они: о мире, где царит справедливость, благоденствие, процветание «братство», «равенство», «свобода» каждого человека; злободневные проблемы, сопровождающие человеческую историю доныне, будут преодолены и т.п. И достигается все это силой и результатами знания, просвещения умов, научно-техническим прогрессом.

В данных и аналогичных утопических представлениях будущего, тем не менее, во многом по результату совпадающих с коммунистическим идеалом, сквозит тот же недостаток, который характерен религиозным утопиям, видениям будущего. Там и тут последнее достается не самим человеком, вернее, не их сознательной бытийно-исторической деятельностью. Достается оно силами и средствами надчеловеческими. Не важно что в нововременных представлениях место Бога занимают технический прогресс и знания. Эти отчужденные от человека и овнешненные силы, подобно Богам в традиционно-религиозных верованиях, человеку в приходе светлого и блаженно-прекрасного будущего отводят роль пассивного ожидателя, — того, для кого кто-то (или что-то) сделают все, чего бы ему («бессильному», «безвольному», «несамостоятельному», «ущербному», «греховному» и проч.) желалось. Коммунистическое же мировидение, в противоположность таким подходам, зовет, утверждает человека на самостоятельное, своими руками, — коль скоро будет творить верно, осваивающе,, стало быть со-творчествуя с бытием (бытийно-исторически), — созидание в мире того самого обетованного рая или царства благоденствия и справедливости. Оно, тем самым, избавляет человека от всевозможных фантастических, иллюзорно-превратных видений себя, мира, своих призваний, смысложизненных устремлений.

Как же замечательно выражены пафос, энергетика, мощная влекущая и направляющая сила, заключенные в идее-утопии подлинного освобождения, справедливости и человечного бытия, великим Маяковским, особенно в поэме «Про это!».! Так и хочется привести всю вступительную часть ее здесь. Но только ли!.. Сколько этих, буквально, до глубины проникновенных, захватывающих строк можно найти в других произведениях могучего «горлана и глашатая коммунизма»! Просто

Так что мы с полным основанием должны признать, что коммунизм есть высший этап в становлении протекшей истории, то высшее, единственно спасительное, что должно утверждать человеку современной истории. Главное — это величайшая из всех величайших утопий и никем не опровергнутая идея, состояние человекобытийного движения, несущая самые благородные, человечные и справедливые цели, устремления, чаяния человечества. Не было б этих устремлений, этой утопии, — история не имела бы никакого смысла. Между тем, как известно из диалектики, «высшее», — это наиболее развитое, истинное, идеальное, главное, выступающее основанием всего предшествующего пути. Потому, оно должно значить, куда и как нужно двигаться в нем, по направлению к нему как цели и форме дальнейшего следования...

Повторим не раз говоренное. Другой, не гибельной для мира, человека альтернативы исторического движения, будущего, просто нет. И ми в этом воочию убеждаемся, наблюдая, как современный, присваивающе-производящий буржуазный мир буквально катится в тартар, грозя увлечь за собой невосполнимо много яви, мира. Больше — истребить на планете все живое.

Весьма замечательно, коль скоро осваивающе-произведенчески созидая, тем самым, подлинно заботливо служа миру, движимый бытийно-человеческими побуждениями, устремлениями, каждый носитель и представитель общества, мира (личность, экзистенция) воплощает свою частную жизнь, дела, поступки, в согласии, даже унисон с тем, как осмысленно и целеустремленно утверждается человек на уровне общества, народа, мира, рода, с бытием. В периоды такого совпадения общей (общественной, мирной, родовой) и личностной (частной) осмысленности жизни человеческое бытие явлено в полноте и красоте своей. Страну, народы навещает благодатная «птица счастья». Двери в бессмертие оказываются распахнуты!.. Причем, не только на уровне всеобщности, но также отдельного человеческого существования.

Между тем, протекание истории до коммунистического строительства, как правило, являет кричащий диссонанс означенного единения, стало быть, осмысленности жизни, подлинного жизнепроявления людьми. Не случайно отсюда, что крайне редко кому везет по уходе из реальной жизни «проскочить» в виртуальное бессмертие. Тем более — при жизни.

Вместе с тем, для обессмерчивания себя человеку, как уже прояснено, еще недостаточно быть личностью, экзистенцией или даже человеческим бытием. Тем более, коль скоро все это от безбытийности. И в условиях событийного человеческого бытия, когда люди в массе своей ведут осваивающий образ жизни, осваивающе относятся к действительности, далеко не всем уготовано бессмертие. И здесь будут, встречаемы люди, более преуспевшие в данном отношении, и не очень. Но и такие, — которые далеко не преуспели обеспечить себе бессмертие. В обществе исключительно выдающихся тоже должны быть свои «выдающиеся». И это — несмотря на то, что обыкновенный событийный человек стоит наголову выше по уровню развития, социальной зрелости, активности, созидательности и близости бытия по сравнению со своими предшественниками.

Здесь нельзя не заметить: «шкала» обессмерчивания — вещь подвижная, относительная. Скажем, что мог себе некогда позволить Ломоносов, Галилей, Архимед, в современных условиях доступно довольно большому числу наших современников. Однако же, от единственно этого вряд ли они достойны занесения в общечеловеческую «книгу незабвенности». Дабы «памятник себе воздать нерукотворный», им сегодня предстоит реализоваться куда иначе, сложней, ответствуя совам времени и бытия. Так что, все великие как-то по-своему, собственному времени велики, неповторимо, проходя уникальный путь. И, вообще-то, им предстоит всегда многажды большее, нежели обычным современникам и предшественникам тоже. Пусть даже порой это «большее» реализуется ими без особых личных трудов. Что же, тогда они, как говорится, «попали в струю»: общечеловеческая, общекультурная, родовая река (нужды, усилия, объективный ход, стечение обстоятельств) их «сама вытянет»...




Выше прояснено: заполучи иной раз бессмертие, растянув жизнь, преодолев время, дособытийный человек обычно не удерживается на «лезвии бритвы» человеческого бытия. Ведь здесь он открыто встречается с бытием (Богом, матерью-природой). Бессмертие, что ни говори, обязывает к такой встрече: Бог ведь тоже (и не один ли?) бессмертен... Как правило, наш дособытийник, не вынеся непосредственный контакт с бытием (Богом), как говорят, даже внешне (телесно, организмически) «претворяется»: слепнет, глохнет, горбатится, парализуем и проч. В этом смысле дело доходит до того, что ему («слабаку») изначально приходится «откладывать» реальное бессмертие в неопределенную даль. На худой конец, — подменять реальное бессмертие виртуальным. То есть бессмертием после смерти.

Например, признается, что, коль скоро умерев, не исчезает бесследно, — это никак не хочется допустить, — он подвергается так называемой реинкарнации. Или другие варианты: попадает в «потусторонний («загробный») мир», «переселяется» в означенную «виртуальносвт». Вообще же, После смерти человек, заслужив, погружается «в небытие», сливается своей душой с «вечностью», «сверхъестественностью». Ведь лишь сверхъестественное (не естественное, следовательно, вещественное, материальное) нетленно, вечно. Тем самым, обессмерченный «соединяется с Богом», обожествляется такими окольными путями. Повторяем: если, все же, реальное бессмертие и перепадает человеку, оно тут же «перекладывается» на плечи Богов. Ибо, как полагают, лишь последним подсильно данное «бремя». Так наш «счастливчик» сразу же и обожествляется, сакрализуется...

[sgaliev]

Смерть и бессмертие в событийном человеческом бытии (продолжение)

Выше прояснено: заполучи иной раз бессмертие, растянув жизнь, преодолев время, дособытийный человек обычно не удерживается на «лезвии бритвы» человеческого бытия. Ведь здесь он открыто встречается с бытием (Богом, матерью-природой). Бессмертие, что ни говори, обязывает к такой встрече: Бог ведь тоже (и не один ли?) бессмертен. К тому же, — Бог...

Как правило, наш дособытийник, не вынеся непосредственный контакт с бытием (Богом), как говорят, даже внешне (телесно, организмически) «претворяется»: слепнет, глохнет, горбатится, парализуем и проч. В этом смысле дело доходит до того, что ему («слабаку») изначально приходится «откладывать» реальное бессмертие в неопределенную даль. На худой конец, — подменять реальное бессмертие виртуальным. То есть бессмертием после смерти.

Например, признается, что, коль скоро умерев, не исчезает бесследно, — это никак не хочется допустить, — он подвергается так называемой реинкарнации. Или другие варианты: попадает в «потусторонний («загробный») мир», «переселяется» в означенную «виртуальность». Вообще же, После смерти человек, заслужив, погружается «в небытие», сливается своей душой с «вечностью», «сверхъестественностью». Ведь лишь сверхъестественное (не естественное, следовательно, вещественное, материальное) нетленно, вечно. Тем самым, обессмерченный «соединяется с Богом», обожествляется такими окольными путями. Повторяем: если, все же, реальное бессмертие и перепадает человеку, оно тут же «перекладывается» на плечи Богов. Ибо, как полагают, лишь последним подсильно данное «бремя». Так наш «счастливчик» сразу же и обожествляется, сакрализуется...

А что мы имеем на этот счет с событийным человеком? Последний, как сказано, дорастает до выдержки соприсутствия бытию, не расставаясь с человечностью. Напротив, — лишь множа ее. Кстати, он «дорастает» из того же безбытийного состояния, в котором пребывают его «недоросли» современники. Это означает, стало быть, что для обретения состояния событийного человеческого бытия нужно идти особым путем, не таким, как все. Иначе ведь не выйдешь, не дорастешь...

Вряд ли событийный человек, хоть и обретает, как мы говорили, реальную возможность быть бессмертным, не умирая, так уж сразу и «обожествится». И, конечно, вряд ли он, автоматически доищется всеобъемлющего (абсолютного) бессмертия, стало быть, преодолев свою временность. Возможность (бессмертия), хоть и реальная, не действительность, все же. И временность никогда и никем из людей не может быть преодолена, ибо она выражает суть человека. В этом смысле перестав быть временным, человек прекращает самого себя как человека.

Да, в принципе, событийный человек не бессмертен. Бессмертны лишь Боги. Однако, между прочим, именно потому их существование довольно проблематично...

Можно так сказать, уточняясь: событийный человек столь же смертен, как и люди любых других эпох, времен. Но, все же, пусть несколько иначе, нежели Боги, он также бессмертен. И в этом смысле он подобен любому человеку, удосуживающегося бессмертия. Другими словами, он прилагает серьезные духовно-практические усилия, волю, знания и умения, ради беспримерного служения освобождению, благу, прогрессу своего народа, общества, мира. Его деятельность: расширяет круг человеческих возможностей, способностей и потребностей, расцвечивает человеческое бытие новыми гранями, глубит связь человека с бытием, создает новые времена. Все это и бессмертит своего носителя, утвердителя.

Выходит, событийный человек, вроде, не отличается от людей, иначе связанных с бытием, тоже безусловно смертных и как-то бессмертных. Однако, смертность и бессмертие того и другого, все же, разные. Еще не углубляясь, сразу видно: событийный человек располагает куда большими реалиями на бессмертие, нежели предшественник. Причем, — и в плане большей развитости, и в плане полноты самореализации, осваивающе-диалектического отношения к действительности. Его предшественник, уже тем, что живет изначально безбытийно, присваивающе, производяще, буржуазно, недиалектически, несвободно, — всем этим ограничен перспективами самоувековечивания. Причем, не только актуального, но также виртуального.

Таких ограничений событийно живущий человек не имеет. Практически, он даже и бессмертен реально, поскольку в несравненно большей мере способен постоянно продлевать (НТП в помощь) свое существование, жизнь. К тому же, — не просто в медико-физиологическом и т.д. плане, но, что исключительно важно, в плане культурном, духовно-практическом.

Этого, кстати, о возможностях продления жизни в условиях безбытийности не скажешь. А если и может идти речь, то в том смысле, что тут данные возможности в основном реализуются стихийно, порой даже помимо воли самих людей, как бы в качестве следствия иных дел и процессов. Больше, часто, получив возможность продления жизни трудящихся, эксплуататорские классы тут же пускаются во все тяжкие ради эксплуатации заполученного времени, извлечения из него барышей. Причем, самыми бесцеремонными средствами, где «оттяжки» сроков выхода на пенсию всего «лишь цветочки»...

А в нынешних условиях мы уже видим, что производящая цивилизация закатной поры просто истребляет человека за ненадобностью, неспособностью его содержать. И это «истребление» осуществляется весьма различными путями, от прямых до опосредствованных. Прямые же пути не только выражаются в войнах, геноцидах, объективных условиях, когда человек просто изживается (нищетой, разложением, болезнями, биогенетическими, средствами и проч.). Изживание осуществляется также под маской благопристойности, «гуманности», «культуры», насаждением губительных ценностей, ориентаций (мультикультурализм, ЛГБТ, разгул похоти, расчеловечивание, оживотнение, «вещефикация» и т.п.) как средств современной «некрополитики» (М. Фуко).

Между тем, в условиях событийного человеческого бытия возможности проживания прибавляемого ресурса времени обставляются принципиально иначе, будучи нацелены на всемерное очеловечивание, развертывание созидательных способностей и потребностей людей. Вообще, нет ничего такого, никакой преграды, чтобы с новыми достижениями науки и техники человек не смог потеснить старость, раздвинуть сроки своего существования. Что важно, — насытив обретенный интервал, равно все время бытия, духовно, практическими жизнеутверждающими смыслами, содержанием. Вот почему, между прочим, человеческая жизнь не обтяжена волей к смерти, что, опять же, характерно безбытийному существованию людей, культур, мира.

Виртуальная реальность, которой событийник живет, наконец, по сути, тождественна ноосфере. К тому же, она имеет многие основания не отличаться от реальности актуальной, асимптотически сходясь с последней. Если б приведенные выше прогнозы Курцвейла относительно человеческого бессмертия сочетались одновременно с духовно-практическими переменами в самом человеке, в способе его существования, ведущего к событийности, — разве можно б было им отказать в истине!..

Можно, разумеется, основываясь на достижениях науки и техники, а также социального прогресса, «растягивать», продлевать жизнь, тем самым, добиваться бессмертия в известном плане, отношении. Например, научывшись: преодолевать естественный предел деления клеток и сроков существования органов тела, вплоть до замены их искусственными. Точно также, добиться, чтобы теломеры наших клеток не укорачивались, что, вроде бы, влечет, как считают специалисты, естественную и «неизбежную» границу человеческому веку. Можно научиться справляться с конкретным смертельным недугом, превозмогать холод и голод, климатические тяготы, экологические и прочие опасности. Никто не помешает человеку раскрыть тайну и вести здоровый образ жизни в соответствующих условиях. Достаточно избавить общество от вековечных бед отчужденного, особенно частнособственнического существования, совершенствовать мир в направление большей человечности и бытия, разрешать возникающие в обществе и мире противоречия, исцелять, оздоравливать социальную жизнь, спасать ее от разного рода напастей, чтобы улучшать качество и сроки подлинного существования людей. Действительность событийности, к тому же, способна так восполнить время человеческого существования, включая прибавляющееся, чтобы оно не «проживалось впустую», как это сплошь да рядом происходит, из-за незрелости общественных порядков, господства отчуждения, в том числе социальных сил, не заинтересованных в обеспечении условий подлинно человеческого бытия на предыдущих этапах истории.

Однако, повторимся в который раз: увековечить во всех отношениях, абсолютно свою жизнь человеку (по крайней мере, в том виде, как он был и есть пока) не дано. Да и, по большому счету, ему нет нужды в том. Заполучить полное и безоговорочное бессмертие, бессмертие в абсолютном смысле, окончательно преодолев смерть, человеку, — не важно, событийный он или нет, — увы, никогда не удастся. Да и нет такого бессмертия, как показано выше.

Так что, смерть есть непреоборимый удел человека любых времен, в том числе событийности. Это так, помимо сказанного, еще потому, что человек, будучи естественноисторической реальностью, природой, раскрывающейся историей, бесконечно содержательно емок, неисчерпаем. Для исследователей-«фиксаторов» в нем непременно и всегда сохранятся моменты от таинства, от убегания, отсваивания. Следовательно, рассчитывать, что, хотя бы когда-либо, человек (в лице науки) полностью и безоговорочно познает себя, окажется зафиксированным, — и лишь тогда в подлинном смысле овладеет секретами своего бессмертия, — просто недопустимо. Хоть ему дано «растягивать» пределы собственного века, стать неуязвимым для разного рода «болячек», «негораздов» (особенно социальных), он никогда полностью не устранит их. Ибо, как первые, так и вторые тоже меняются, обновляются в меру роста и обновления самого человека, мира вокруг. И тем не менее. Мы знаем, во-первых, по мере роста знаний, углубления в самое себя и мир, человек способен раздвигать свои сроки. Во-вторых, не существует абсолютного предела продлению человеческой жизни, истории, мира. Нужно только, чтоб не «грянула», — от его ли собственных рук, или, например, из какой-нибудь внешней «наружки», — роковая случайность. Нужно, наконец, чтоб он сам не «спилил сук на котором сидит». Этого уже достаточно для признания противоположного тому, что он смертен. Другими словами, человек, будучи смертным, вместе с тем, также и бессмертен. Причем, — реально, практически, стало быть, подлинно, не подобно иллюзорно-эфемерным Богам...

Не задерживаясь на этом, поскольку выше сказано достаточно, заметим: коль скоро б и удалось человеку удосужиться реального (в смысле абсолютности, — кстати, дурной) бессмертия, — вряд ли это уж слишком изменило течение и статус событийно человеческих дел. А потому, надо видеть касательно осмысленности жизни, что одно дело быть бессмертным, а другое — иметь возможность быть таковым, как бы эта возможность (к тому же, реальная) ни полонилась, близилась к действительности.

Тем не менее, уместен далеко не праздный вопрос: осмыслена, исполнена ли служением, заботой (причем, на мировоззренчески-ценностном уровне) жизнь событийного, — в принципе, располагающего реальными возможностями, во всяком случае, множащего их, физического бессмертия, — человека? Причем, независимо, подлинно он бессмертен, или в возможности. Вообще, поставим и так вопрос, пусть даже выглядящий несколько неуместным: обременено ли смыслом жизни, целями, служением, любовью сущее под названием «человек» (не только событийный), коль скоро располагает бессмертием, причастно ему? То есть, уже бессмертен.

Мы видели, в известном ракурсе дособытийный человек тоже причастен бессмертию. Оставим, что понимать под ним, как, впрочем, и смерть. Видели также, что обыкновенный безбытийник, заполучив желанное бессмертие, тут же и деградирует, обессмысливаясь, от бесцельности, безыдейности, безморальности, неопределенности и т.д. Между тем, у редких людей описываемой категории, сподобившихся бессмертия, общеизвестно, жизнь осмыслена. Как-то и любовью да заботами глубокими обременена. Высокие смыслы тоже не минают данных людей. Не важно, какого качества все это, но именно так обстоит.

Собственно, так же обстоит и с событийным бессмертником. Да, он, подобно всякому человеку, в том числе бессмертному, стоит лицом к смерти как своей роковой неизбежности. Люди захвачены примерно теми же экзистенциальными состояниями, переживая данный факт. И, тем не менее, есть в связях событийного человека со смертью нечто такое, чего нет, по крайней мере, трудно найти во взаимоотношениях со смертью дособытийника.

Для последнего в основном смерть может предстать двояко положительными смыслами в зависимости от того, кто он, какой смысложизненной позиции (религии) держится. В традиционных религиях при всем том, что люди, так сказать, «субъективно» испытывают смерть как нечто ужасное, отвратительное, горе и т.п., она, по большому счету, предстает неким пределом, завершением земных мук, испытаний, лишений, коим люди подвержены, пребывая в посюстороннем мире. Смерть есть в этом смысле некоторой «дверью», за которой начинается другая, благая и подлинная жизнь от «царства небесного».

Для иных же, по-настоящему экзистирующих, смерть, несмотря на всю трагичность ее присутствия в жизни, мыслится некоторым испытанием, мерой, чем люди отмеривают свои качества, достоинства, себя самого, еще живущего. Перспектива смерти здесь делает человека стойким, самостоятельным, обретшим понимание и смысл вершащегося, делающим свое, спокойно, невзирая на любые угрозы, лишения. Ибо, как говорится, большей беды, нежели смерть нет. А она у человека одна и подстерегает всегда в качестве роковой неизбежности где-то там впереди.

Эти люди преимущественно из числа безбытийников. Причем, довольно глубоко сознающих свое отношение к жизни, наработавших глубокие смысложизненные платформы, позиции. К их кругу принадлежит также огромное множество людей Нововременной (отпавшей от бытия) действительности под названием буржуазный мир, которые отнюдь не отличаются смысложизненной «начинкой».. Это обыкновенные массовые люди, придавленные всей тяжестью отчуждения и расчеловечивания. И для них, как говорилось выше, со смертью связан лишь сплошной негатив. Все злосчастья мира воплощены в смерти. Потому, от нее всяко убегают, прячутся, отворачиваются, чувствуя (даже безотчетно), что с ней совершенно «прекратятся», поскольку ничто не ждет. Как же ужасно нечеловечески они (или их) уходят (мрут). Они не у-мирают...

Видно, событийному человеку тоже не гарантировано у-мирание (в означенном выше смысле). Однако, надо думать, то самое животное отношение к смерти они-таки, преодолевают: по крайней мере, близкие, общество, наличные условия жизни это не должны позволить.

И что-то от означенной положительности обоих видов в известном смысле сохраняется. Вместе с тем, дополняется положительностью в несколько ином (третьем) смысле, наблюдающемся в предшествующих у-мираниях постольку поскольку. Речь идет об осмысленности жизни, о небесцельной наполненности ее в виду неотвратимости смерти, о Корчагинской довольности прожитым (Н.А. Островский). Этим главным образом характерна жизнь, соответственно, отношение к смерти и бессмертию событийного человека.

И, конечно же, жизнь его не может быть не осмысленной: тоже имеет цели, устремления, моральную волю, выражающую осваивающе-практическое мировоззрение. И не только до момента обретения им реального бессмертия, но и в связи с данным событием.

Иначе и не может быть. Больше. Человек ведь не только смертен, умирает, но прежде всего и главным образом живет. А жить, вообще-то, — значит не только стоять лицом к смерти, и в ожидании ее как-то вести себя с толком, практически. Жить — это также иметь практические (человекобытийные) стремления, заботы, цели, проистекающие из самого факта жизни: живешь, творишь, утверждаешься вовнутрь и вовне себя. В конце концов, ведь и в событийном человеческом бытии (при коммунизме) человек не перестает оставаться для себя тайной, в силу присущности ему, впрочем, всегда, забегания вперед. К тому же, посредством отсвоения... Стало быть, постижения себя заново, со всеми, связанными, — а главное, с необходимостью жить, причем, событийно, — следствиями, «хлопотами», волевыми акциями, самоопределениями...

Что из сказанного для событийного человека значит научиться бессмертию, пусть, и не добиться его всецело? Среди прочего, это значит: 1) знать, когда и как оно может наступить и не наступит, 2) уметь его выдерживать, коль скоро случится, пребывать, осуществлять его и не потерять себя (как это бывает с дособытийным человеком) здесь. 3) беспрестанно, всеми своими помыслами, делами, волевыми актами стремиться к нему, ибо тем самым человек будет утверждаться и человечно, и бытийно, и событийно в подлинном смысле. Чем больше человечности и бытия, тем больше бессмертия!..

Главное, — во всем этом оставаться самим собой. То есть, не Богом, а человеком, открыто и озабоченно-практически связанным с Богом (бытием, матерью-природой), как и миром. Соответственно, — справляться с возлагаемой на него бытием миссией со-участника созидания, со-работника бытия (Бога).

[sgaliev]

Смерть, бессмертие и событийное человеческое бытие (окончание)

Но разве для осуществления этого, очень даже малого из всего, что предстоит, не затребованы напряжение, воля, силы, переживание, понимание необходимости и значимости надлежащего служения? Или это все нечто ненужное, бессмысленное? Нет, разумеется. Напротив, очень даже, во много раз более осмысленное, нежели то, что мы наблюдаем в жизнедеятельности человека предшествующей истории.

Когда мы выше говорили об утрате дособытийным человеком смыслов с обретением бессмертия (и наоборот), речь в основном шла о вещах индивидуального, единичного порядка, о вещах, касающихся человека как некоторого отдельного существа. Человек здесь выступает как бы в урезанном (оторванном от человечества, общества, мира), стало быть, в не подлинном смысле. Потому-то, многие моменты, которые он, возможно, утрачивает, обессмысливает, — это все тоже, нечто от не истинно человеческого, по большому счету, преходящего, связанного лишь, опять же, с неподлинным («саморазорванным», следствие отчуждения) человеческим бытием.

Можно и так поставить риторический вопрос: неужто плохо быть человеком, коль скоро он — не Бог, смертен? Мы также поняли, что человек есть человек далеко не только по причине смертности, как часто утверждают. Даже существует знаменитый «сократовский силлогизм» на этот счет, кстати, опровергаемый действительностью:

Каждый человек смертен,
Сократ человек,
_______________
Сократ смертен

Да, опровергаем данный силлогизм, несмотря на свою формально-логическую безупречность. Ведь, говоря по большому счету, Сократ относится именно к тем людям, которые превозмогли смерть. И, по всей видимости, никогда не уйдут из интерсубъективного (виртуального, незабвенного, даже ноосферного) пространства-времени. Многие политики, ученые, религиозные, культурные и общественные деятели уйдут, а Сократ останется, «живее многих живых», пока существует человечество, мир, человеческое бытие. А вместе с ними и понятия вечности, бесконечности, бессмертия, равно многие другие, предполагающие свою «парную» противоположность. И, надо понимать, что бессмертие, если только возможно, то лишь в форме, и аналогично, в какой обессмертил себя Сократ, Платон, Ньютон, Леонардо, «отец народов» (Кир), Тамерлан, Бабур и многие, многие другие великие.

И не важно, вообще-то, что Сократы будут обязаны своей бессмертности пребыванием лишь в виртуале. Ведь, мы уже знаем, виртуальная реальность — вещь, довольно подвижная, даже условная (особенно где-то там, в недалеком впереди). К тому же, если мы (еще оставаясь в рамках производства, будучи настолько расчеловечены, что выступаем симулякрами) сможем, пользуясь (оставим без внимания, кто кого пользует) большой базой данных, облачными технологиями, с помощью того же мощного ИИ воссоздать великого Леонардо, то почему на том же основании, этой способности лишать событийного человека? Именно он, как раз, и в силах по-настоящему, — не расчеловеченный и исковерканный до симулякра, в трансгуманного вмутанта-кирпичика нового мирового порядка, — рано или поздно, воспроизвести великого Сократа вместе с выдающимися учениками, и кого угодно другого из прошлого.

Да, оставаясь людьми, всесторонне реализуя себя, относясь к жизни осваивающе-произведенчески, событийно, вооруженные основательными и разносторонними знаниями, высокоразвитыми инструментами, технологиями, — не став их штифтиками-батарейками, но пользуясь, — мы будем способны, про-из-водя, восстанавливать, «воскрешать» («вспоминать», реально общаться) кого угодно. И, уж конечно, не по, означенным выше, лекалам, напрочь расчеловеченных людей-мутантов, но по подлинно человеческим мерам. Ведь осваивающе-произведенческое творчество предполагает не навязывать (фабриковать) созидаемому свои (к тому же, оскопленные) меры, но, осмотрительно-внимательно проникнув в его потаенное бытие, поняв его, собрав воедино естественные силы и причины, запустить их для изведения этой потаенности на свет, одействить. То есть, приобщить ее к нашему миру, дать место и роль здесь, включить в наличные отношения и порядки.

Как понятно, такое «возрождение» весьма ко многому обязывает, очень много проблем вызывает. Например, то, что, воссозданный, возрожденный Сократ, конечно же, будет как бы не до конца возвращенным к жизни. Ему будет недоставать многого из того, чего мы сами еще не знаем и не сообщили ему. Однако, воссоздав его, взявшись его опекать, растить дальше, восполнять, беря, стало быть за него ответственность на себя, — мы сможем-таки, по крайней мере, довести нашего опекаемого до такого уровня, откуда он уже самостоятельно будет расти, окультуриваться и осваивать мир вокруг.

Так что эта и другие вопросы могут быть вполне решаемы, преодолеваемы, коль скоро мы отваживаемся на крайне непростой шаг, включения в нашу жизнь новых субъектов, личностей и т.д. Здесь, между прочим, в известном смысле, по-новому звуча, актуализуются отношения родителей и детей...

А с другой стороны, мы, опять же, прояснили: значимость, достоинство, ценность человеческого присутствия в нашей жизни, что бы там ни говорить и говорить под углом зрения вечности, мира, по большому счету, в его участии, влиянии на наше именно человекобытийное созревание. Причем, — в том, непреходяще значимом, что связано с ним и без него не осветило бы мир своей неповторимостью. Выходит, стало быть, Сократ не смертен (не исчезает) своим учительным пребыванием с каждым из людей в вечности человеческого рода, в ноосфере. Он своим служением удостоверяет бессмертность. То же, что он как-то бестелесен, — это, вполне возможно, лишь временное, условное состояние.

Самое же главное тут, что он обретает бессмертие не тем, что переборол, преодолел смерть какими-то ни было своими физическими (медицинскими, санитарно-гигиеническими, генно-инженерными, бытовыми и проч.) Усилиями, вплоть до так называемого «здорового образа жизни». Нет. Свое бессмертие Сократ заслуживает на иных стезях. А именно: высшего духовно-практического, мудрого служения миру, истине (бытию), добру, человеку. И это служение он возвысил до практической реализации в форме подлинной любви, заботы. Не случайно же, он признавал за собой миссию «повивальной бабки» майевтического прихода в мир истин («детей мудрости»).

Так что, повторимся еще раз, бессмертие достигается по большому счету не просто убеганием от смерти, — «самого страшного из всего страшного». Его добиваются не столько антисмертными стремлениями, но главным образом, осмысленными стараниями действенного, положительного жизнеутверждения, когда последнее пронизано высшей формой практической реализации человека, любовно-заботливым служением.

В таком положительном служении, заботе человек усматривает для себя высший смысл. Между тем, сама по себе смерть, страх смерти, что бы там ни говорил А. Шопенгауэр, не насыщает человека подобными высшими смыслами. И это так не только в плане отрицательного опыта смерти, но также опыта положительного. Подлинно живущий любящий мир, заботящийся о своем окружении человек, вообще, не думает о смерти, забывает ее, не нуждается в убегании от нее. Он утверждает жизнь ради жизни. Другими словами, бессмертие (забыв смерть).

Так что, смысл жизни далеко не только следствие смертности человека. Если б было наоборот, он (смысл жизни) был всегда какой-то плоский, недалекий. Лишь жизнь ради жизни (причем, жизнь осваивающе-практическая, а здесь — любовная, заботливая) способна по-настоящему и глубоко содержательно осмыслить человеческое бытие. Потому, у обретающих реальное бессмертие, событийных людей тоже имеются, должны быть смысложизненные устремления. И, надо понимать, они куда сложней и емче, нежели выпадающие, так сказать, «сократическим людям». Отсюда, коль скоро люди, действительно (например, следуя идеям великого Николая Федоровича Федорова, а то и трансгуманистам) обретут бессмертие, больше, научатся даже «воскрешать мертвых», они непременно будут поставлены перед дилеммой: либо держать свою жизнь и жизнь возрождаемых высоко осмысленной, либо утратить статус человека довольно быстро. Ибо сущее без смысла, если и человек, то скоро деградирует из данного статуса.

Выше мы зафиксировали положительную роль смерти в процессе временной реализации человека. Легко убедиться, она несет «положительную нагрузку» и в практически-озабоченном самоопределении событийных людей. Потому, не оправдано строить изыскания, отталкиваясь лишь от негативной миссии смерти в человеческом смыслоутверждении. Понимая это, попробуем напоследок еще раз несколько прикоснуться к положительной работе смерти. Это, к тому же, позволит нам шагнуть в последний раздел нашей работы, о роли любви в смертно-бессмертном, смысложизненном самоопределении человека. С нее мы начали наше движение, ею и закончим.

Оспаривать положительную работу смерти, как обычно настроен здравый смысл, недопустимо. Действительно. Уже на общем уровне рассмотрения Неверно будет расценивать смерть в качестве исключения из правила, согласно которому нет ничего в мире, что бы было сугубо отрицательным (правда, и положительным).

Верно, человек устремлен к осмысленному существованию отнюдь не только в силу смерти, тем более, как исключительно негативного фактора его бытия. Смерть, среди прочего, будучи свидетельством и следствием противоречивости вещей (в нашем случае человека), придает и положительную цену, значимость жизни, наполняет человеческое присутствие в мире осмысленным содержанием, чувством довольства, радости, жизненности. Она не только прекращает жизнь, но, вместе с тем, обеспечивает, поддерживает, сохраняет непрерывность ее, порождая новую жизнь. Вместе с тем, она осчастливливает, насыщает жизнеутверждающими устремлениями живого человека. Иначе и не может быть. Это очень хорошо чувствует великий Рождественский в приведенном выше стихе о нашей смертности. Элементарно же: мы счастливы, живы, знаем «чего стоим», «вылезаем из тьмы», поскольку не умерли, нам известна «горькая истина, что смертны мы»..

Что значит жизнь человека, не ведающего смерть: бессмысленная, бесцельная, даже не абсурдная?! Не есть ли в таком случае она, в продолжение сказанного, самым большим наказанием и мукой?.. Кстати, даже так представшая, она, как показывает А. Камю («Миф о Сизифе»), несет в себе смысл. Можно в таком разрезе утверждать, что, если смерти и не принадлежит исключительная прерогатива в формировании осмысленного отношения, то, по крайней мере, она выступает начальной своеобразной ступенью, где человек проникается данным отношением.

Очень глубоко продуманно о жизнеутверждающем (положительном) значении смерти для сократического человека, вообще, нашего современника говорит Л. Н. Толстой. Мысль о неизбежности физической смерти человека, проходящая красной нитью через все его творчество, теснейшим образом увязана с утверждением нравственного, духовного («родового») бессмертия. Смерть страшна, говорит мыслитель, для тех, кто «не видит, как бессмысленна и погибельна его личная одинокая жизнь, и кто думает, что он не умрет... Я умру так же, как и все... Но моя жизнь и смерть будут иметь смысл и для меня, и для всех» [Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. — М., 1957. — Т. 23. — С. 402].

Положительное достоинство осмысленности жизни великий мыслитель распространяет и на смерть. В такой связи для него «человек умер, но его отношение к миру продолжает действовать на людей, даже не так, как при жизни, а в огромное число раз сильнее, и действие это по мере разумности и любовности увеличивается и растет, как все живое, никогда не прекращаясь и не зная перерывов» [Там же. — С. 413]. Живя в любви и для блага других, человек, считает Толстой, перекликаясь с отечественными космистами, «здесь, в этой жизни уже вступает в то новое отношение к миру, для которого нет смерти и установление которого есть для всех людей дело этой жизни» [Там же. — С. 415]. Сохраняет свою жизнеутверждающую, умиротворяющую роль смерть и для событийного человеческого бытия, живущего, как неоднократно отмечалось, осваивающе-произведенчески, высшим проявлением чего выступает любовь.

В общем-то, очерченные установки на жизнь и смерть, на осмысленность человеческой жизни, выражают продуманную материалистическую позицию. Последовательно проводимый философский материализм, скажем так, «с щепотью соли» относится к идее возможности личного физического бессмертия для человека. Он выражает сомнения на надежды людей касательно «загробной жизни» (или какой другой, аналогично «скроенной»). Ибо они, по сути, вместо конкретного решения смысложизненной проблематики, нахождения подобающего смысла в посюсторонней действительности (единственно и неоспоримо истинной, обладающей, как бы сказал Спиноза, «безоговорочными реалиями на существование»), отодвигают все это в какую-то иллюзорную, призрачную (больше, вымышленную) перспективу. Собственно, если даже последняя имеет место, разве не нужно будет тогда человеку самоопределяться? Причем, — свободно, личностно-экзистенциально, ответственно, самостоятельно, на собственный страх и риск именно в посюсторонней жизни. Не придется ли, здесь находить смыслы, «концы и начала» своих забот и служений, существования вообще? В своих разысканиях на этот счет мы, в частности, касаясь человека как личность, экзистенция и человеческое бытие, высказались однозначно. Высказались и о том. Что многие проблемы человеческого бытия, в том числе и определения со смертью и бессмертием, ближайшим образом упираются в любовное отношение человека к жизни, своему окружению к самому себе. Оно и понятно. Ведь любовь, как мы определились с ней, высшая форма творчества в любом историческом типе практики. А в осваивающе-произведенческой деятельности выступает ее наиболее развитой данностью.

[sgaliev]

Любовь как естественный умиротворитель смерти и бессмертия


Разумеется, можно, следует усматривать множество аспектов связи любви со смертью и бессмертием в зависимости от того либо иного подхода. Так, собственно, обстоит со всеми другими предметами, понятиями, соотношение между которыми высвечивается по-разному под соответствующим углом зрения. И последний обнажит своеобразие соотнесенных предметов, пополнит наш опыт, Часто весьма значимо. Вполне возможно, иначе, в другом разрезе он остался бы даже не выявленным. Однако, поскольку мы к вещам всегда подходим с заведомо ограниченными целями, интересами, они-то определяют, как предстающие предметы должны и будут высвечены, — мы ограничимся означенным заголовком. Тем самым, наши «хлопоты» серьезно упростятся. К тому же, коль скоро решать их предельно общо: не столько разворачивая существо открывающихся моментов, сторон осмысляемой связи, сколько лишь намечая, прикасаясь к нему, обнажая идею, смысл представшего.

Ко всему прочему, наши разыскания будут являть собой некоторый (правда, уточняющий и кое-где дополняющий) пересказ уже написанного нами лет семь тому [См.: Алиев Ш.Г. В.А. Роменец о Смерти как факторе смысложизненного самоопределения человека // Там же], к которому выше не раз обращались. Эта работа полностью обязана своей подпиткой замечательному диалогу выдающегося отечественного ученого-психолога, Владимира Андреевича Роменца, «Грезы. О жизни и смерти» [См.: Роменец В.А. Грезы. О жизни и смерти / Роменец В.А. Жизнь и смерть: постижение разумом и верой. — 2-е изд. — С. 206-228]. Мы и далее будем двигаться в своих разысканиях, отталкиваясь от данного небольшого, но весьма глубокого и богатого идеями произведения.

Теперь можно и сконкретизироваться относительно целей и задач, выраженных в заголовке настоящего раздела. Мы хотим показать, что любовь, придавая человеческому уходу из жизни характер умирания, сообщает ему качество смерти. Вместе с тем, она всего полней обнажает связь последней с бессмертием. Тем самым. Любовь позволяет не только усматривать, но также реально обеспечивать диалектику смерти и бессмертия. Это, равно многое другое, любовь открывает в свете бытийного (естественного) осваивающе-произведенческого подхода. Сама же она преимущественно выступает в данности заботы.

Страх (страдательность) в любви и смертно-бессмертной диалектике


Нельзя не согласиться с В.А. Роменцем, к любовно-заботливому мироотношению в связи со смертью люди приходят через феномен страха. Ближайшим образом — одухотворенного страха, выливающегося в страдательность. Более подробно обо всем этом, а также о природе одухотворенного и животного страха смерти, о связи страха и страдания мы говорим работе, ссылка на которую дана в предыдущем абзаце.

Нетрудно видеть, в общении с предметами (включая смерть), даже самыми «страшными», мы испытываем не только негативные чувства. Предметы эти вселяют в нас также известный позитив. В этом своем аспекте страх ближе всего обнаруживает сопричастность страда-нию. Страда-ние же, коренясь в природе страха, сращено не только со смертью, но (не главным ли образом) с любовью [см. Алиев Ш.Г. Осваивающая практика: с. 129-133], причем, как жизнеутверждающим антагонистом смерти. Так что, страх (страдание) смерти, сопровождающий умирание человека, где-то в существенно-положительном, действенном проявлении предполагает и любовное страдание, любовь. Поскольку же она налицо, смерть также наполняется жизнеутверждающими чертами.

Вообще, страдание связано со смертью внешним образом. Оно лишь сопровождает, свидетельствует смерть, причем, преимущественно, как следствие утери, расставания с жизнью. Смерть сама по себе не может быть страданием, поскольку лишь прекращает все жизненное, в том числе и страдание. И как таковая смерть не характеризуется ни страдательностью, ни чем бы то ни было другим от жизни (об этом несколько ниже). Так как смерти чуждо жизненное, любвеносное, разговоры о «страдательности смерти», в строгом смысле, неверны. Она страдательна лишь в том аспекте, что из-за нее, в зависимости от того, что результирует, — деградацию или возвышение, — люди страдают (положительно или негативно), умирая. А это все задано любовью, ибо, коль скоро нет ее в процессе ухода человека из жизни, сводится на нет и умирание, и смерть.

Как понятно, принципиально иначе чем со смертью связано страдание с любовью. Будучи действенной и страдательной, действенным страданием, страдательно-действенным единством, любовь в отличие от смерти и страдания (страха) перед ней, выступает одним целым со страхом (страданием), единым началом. Причем, любовь изначально страдательна в действенном смысле. Потому, выступает, так сказать, «школой очеловечивания», очищения, «выделки в человека». Теряем ли мы ее, находим ли, — без страдания (действенно преобразующего нас) не обойтись. Причем, поскольку речь идет о настоящей любви, страдание выступает в высшем и чистом своем обнаружении. Вот, тогда она также и действенна [См. об этом: Алиев Ш.Г. Указ. Соч. // Там же].

Очевидно и то, что умирание невозможно без страдательно-действенной любви. Иначе и не может быть. Ибо любовь — одно из самых надежнейших средств не только подлинного осуществления человеком жизни, но также умиротворенного обхождения со смертью, коль скоро последняя приходит, налицо. Повторяем, о связи смерти со страданием ничего подобного не скажешь. Смерть и страдание, Связаны, разве что, внешне. Чем больше в процессе умирания любви, тем подлинней оно, тем легче переносится уход человека из жизни, тем полней он одухотворяется, смертится.

Говоря обо всем этом, нельзя упустить, что страдательность любви и смерти связана со страхом, независимо, как конкретно в историческом становлении, или же понимании, они выступают. Надо только помнить, речь у нас в обоих случаях (любви и смерти) об одухотворенном страхе. Страдательно-любовный страх возвышается даже до «страха Господня».

[sgaliev]

Жизнеутверждающая природа любви

Любовь, видимо, присутствует той либо иной явленностью в человеческом существовании (не имеет ли смысл вести речь о всяком живом?) как самое действенное средство спасения, самосохранения жизни от погибели, разрушения, единения живущего (человека) с миром, окружением, бытием. Средство данное настолько значимо, что вполне оправдано выступает и целью существования людей. В той либо иной данности, различно проявляясь, она присуща любому из людей, коль скоро он человек, светится человечностью, тяготеет к бытию. Любви в этом смысле не только «все возрасты покорны», но также все люди несут ее. Кстати, эту особенность по-своему, на поэтико-мифологической, аллегорической основе подмечает и Платон, находя любовь порождением богатства и бедности. Правда, с другой стороны, эту аллегорию можно толковать и в смысле разнообразия любви, разнообразия и многоохватности ее проявлений: от самого высокого до самого низкого, от высшей красоты до безобразия...

Как бы там ни было, по крайней мере, на человеческом уровне жизни два полюса противостоят в сознании, культуре, заполняя их многообразными переживаниями, стремлениями, чувствами и идеями. Это жизнь и безжизненность. Первую сторону, осветляя, возвышая, человечески осмысливая, представляет, в конечном счете, что называется «воля к жизни», жизнеутверждение, наконец, любовь.

Сторона вторая почти всецело выражена погибелью, деструкцией. Больше. Противостоя жизнеутверждению как любви, погибель, зряшняя кончина живого (по крайней мере, человека) исполняется смертью. И «исполняется» с самого начала благодаря любви, одухотворяясь ею.

Любовь присутствует в человеческой жизни как сохранитель, удерживатель ее от разрушений, порчи. Больше она не просто поддерживает наше существование, но, что важно, исцеляет, возвышает, устремляет к бессмертию. Она излечивает нас, совершенствует, устраняя наши изъяны. И такое понимание, видение любви уже складывается в Греческой культуре, а у того же Платона получает глубокое мифо-поэтическое осмысление. «Так впервые в нашей цивилизации возникла мысль о великой вздымающей силе любви, о ее роли творца, исправителя людской природы, ваятеля лучшего и целителя худшего в ней» [Рюриков Ю.Б. Мед и яд любви. — 2-е изд., М., 1990. - С. 23].

В диалоге «Федр» Платон устами Сократа развивает учение о крылатой природе души. Бессмертная по своей природе Душа в нормальном состоянии обитает в занебесных высотах. Но, обломавши крылья в сутолоке движения, или просто обтяженная «злом», «смятением» она «падает». Если не столь обтяжена злом, не сильно повредилась, ей может повести. И она попадает в человеческое тело, оживляя его. Коль скоро человек живет праведно, прекрасно, благородно и т.д., силой посещающей его любви, душа, пробуждается, пестится. Вместе с телом она наполняется красотой и благородством. Человек возвышается, его душа начинает заново окрыляться, рваться к прежней заоблачной выси. Так, по мере роста, питаемая и взращиваемая любовью, она возрождает («вспоминает») в себе отблески вечных божественных истин, все больше захвачена последними и устремляется возвратом к былой жизни: снова обрести занебесную красоту, вечность и бессмертие. Эти устремления не бесплодны, ибо любовь наделяет человеческую душу также способностью расти, возвышаться, наконец, вознестись и слиться с вечностью. Способность (скачок), переход к занебесной сущности она совершает посредством того, что Платон называет исступлением. Другими словами, перед нами что-то от трансценденции, прокладки «мостика» и движения по нему от мира земного (смертного) к занебесному («бессмертному»»).

Нельзя не согласиться с оценкой Платонова видения места и роли любви в человеческой жизни, выраженной известным специалистом в области амурологии, Юрием Борисовичем Рюриковым: «...Любовь у Платона — лестница, которая ведет к смыслу жизни, к бессмертию. Это гигантски важная часть человеческого существа, одно из самых главных проявлений человеческой природы. Любовь превращает человека в часть мирового целого, связывает его с землей и небом, с основами всей жизни. Она делает человека больше, чем он есть — поднимает его над самим собой, ставит между смертными и бессмертными... В мифологическом, карнавальном наряде здесь выступает самая державная, самая стратегическая роль любви — и самое неясное ее свойство: ее загадочная сила, которая прорывает тленные путы будней, вздымает человека над бренным миром и делает его как бы надчеловеком, как бы полубогом... [Там же]


Конечно, волю к жизни, жизнеутверждение и т.д., в том числе страх смерти, не следовало бы безоговорочно и равнозначно подводить под любовь. Тем не менее, любовное начало в них обнаруживается определяющим образом. Начало данное многолико, имеет множество форм проявления, в том числе становления собой. Точнее, любовь «работает», по крайней мере, в человеческом становлении, существовании на различных уровнях, выступая порой даже неузнаваемо.

В каком-то смысле и одухотворенный страх смерти (не говоря уже о действенно-страда-тельной данности его) есть одно из специфических формообразований любви. Пусть даже он будет любовью не в буквальном смысле, а комплексом самосохранения жизни. Тем не менее, нетрудно показать, как в человеке комплекс данный может являть, прорастать любовью, служа сохранению и утверждению жизни, умиротворению смерти, отграничению подлинно человеческого от не такового.

Если любовь и почти все, связанное с ней, в существовании людей служит обереганию, укреплению, продолжению, росту, единению, овечнению жизни, то погибель, чувство смерти, влечение к ней — несет обычно деградацию, разрушение. Легко видеть: оба (жизнеутверждающее и деструктивное) начала присутствуют как бы объективно и субъективно. Сами объективные факторы не мешает разделить. В частности, одно дело, когда речь идет о факторах как бы естественных. Другое — когда перед нами детерминанты, сугубо социальные, культурные. Здесь важно сознавать: «естественные» факторы во многом видоизменены влиянием факторов культурных. Собственно, то же самое надо сказать о факторах субъективных: душевном (тяготеющем, как понятно, к «естественному») и духовном. Опять же, в человеческом существовании первое начало рядом моментов предопределено вторым.

Объективно, человек в своей отдельности, рано или поздно, под влиянием каких-либо, независящих обстоятельств, дряхлеет, уходит, уносится, уносим из жизни. Но нередко и так бывает, что он влечется к прекращению жизни (смерти) самопроизвольно, субъективно. И в этом случае воля к сопротивлению, духовный страх исчезновения, сила любви в нем как бы угасает, ниспадает. Складывается даже впечатление, что любовь сама толкает его на падение. По крайней мере, — в известных ситуациях. При этом здесь далеко не безоговорочно торжествует деструктивный страх смерти, который, как легко показать, почти никак не сопряжен с любовью к жизни. Вот почему, когда у нас в ходе изложения речь идет о любви в связи со страхом смерти, последний выступает своей одухотворенной данностью.

Именно такой одухотворенный страх смерти, любовь в условиях (на стыке практически-духовного и духовного уровней развития общества, культуры), где, Например, жизнь после смерти представляется более значимой жизни наличной («посюсторонней») впрямь, «в одной упряжке» со смертью могут унести человека из наличной жизни. Причем, — уже движимые, преимущественно, субъективными факторами.

Поэтические строки, приводимые в означенном выше произведении В.А. Роменца:

«Возьму тебя в безмерность и в ту высь,
Где Ты и Я в единое слились»

[Цит.: Роменец В.А. Грезы. О жизни и смерти // Там же. — С. 217], конечно же, не о смерти, как считает один из участников диалога. Они о высшей жизни в представлениях (кстати, не просто субъективных) написавшего данные строки, Аль Руми. Данный всемирно известный мыслитель и поэт жил и творил на практически-духовном уровне становления арабо-исламской цивилизации (XI-XII век).

На означенном уровне, воспроизводящемся в любых культурах, мироотношениях по ходу их развертывания, «высшая жизнь», как правило, достигается, становится достоянием людей лишь по смерти. Пусть даже смерть заслуженная (почетная, геройская, как-либо возвышенная, обставленная), все же, определенно выступает средством, не самоцелью. Главное здесь не смерть, но именно что после нее: «высшая жизнь». В частности, в ней, как представляют, раздельно существующие на Земле («в посюсторонности»), люди могут даже навеки слиться воедино, обрести бессмертие.

Ниже мы покажем, что на иных этапах и уровнях становления культуры, человека возможны и другие представления смерти и бессмертия, соответственно, связи с ними любви.

Наши собеседники в «Грезах...» (произведения В.А. Роменца), надо думать, хорошо сознают: человек весьма редко явлен со стороны своей отдельности, изолированности от ближайшего и опосредствованного окружения. Где и как бы он ни был, человек, будучи родовым сущим, всегда выступает носителем и представителем известной общности: общества, мира, в конечном счете, человеческого рода. Потому и мысли, чувства, поступки, дела, идущие от конкретного человека, в той либо иной форме, предопределены данными общностями. Причем, — часто это даже не сознают, не рефлектируют. В таком ключе человек и выражает свою страдательность, стало быть, любовь, умирание, уход из жизни, смерть. Сказанное следует постоянно помнить и, соответственно, осмысливать человека и происходящее с ним.

Но, с другой стороны, общеизвестно и то, что в условиях распадения человеческой сущности и существования, — особенно с, с приходом производства и свойственного ему отчуждения, — расколотость жизни, «атомизация», разобщенность, стало быть, отъединенность людей просто кричаще затмевает почти все в человеческом существовании. Люди отдали бы многое, дабы выбраться из-под гнета своей распорошенности. Она превращает людей в «вещных» индивидов, в конечном итоге, в симулякры. Даже, прорывающийся на экзистенциальный уровень самореализации, человек не в силах перебороть свое «атомарное» одиночество. Напротив, именно для такой экзистенции одиночество обретает крайне трагический облик, ставящий человека прямо лицом к смерти. Будучи отъединены, атомизированы, «вещефицированы», манипулируемы, как мы видели, люди формируют для себя всевозможные иллюзии смерти, жизни, любви и проч., которыми как-то пытаются скомпенсировать («виртуализовать») невыносимые лишения собственного бытия...

Отчужденно живя, в отрыве от бытия и подлинной человечности, люди, как должно быть ясно, не могут знать настоящей любви. Их жизнь проходит без любви. Это — пожалуй, самое страшное несчастье. Мир просто переполнен человеческими существами, обделенными любовью (служением, заботой), особенно в наше, «переломное» время.

Собственно, и в обычные производящие времена их, увы, слишком много!.. Не случайно, что самоотдача (служение) в эротической, половой любви сегодня сведена к сексу, в лучшем случае к торгу (опять же, удо-вольствиями). Больше. Разве мало вокруг, которые, будучи еще живы, одновременно и мертвы в человеческом отношении, поскольку не любимы и не любят. В лучшем случае, играют «в любовь», тем самым лишь деградируя друг друга...

Но вернемся к нашему обобщенному разговору. И тогда придется проконстатировать, что Комплекс воли к жизни (вершиной которого можно видеть любовь) не выпадает из-под диктата означенных (объективного и субъективного) факторов. Со стороны объективности воля к жизни проявляется в живом как стремление к росту и расширению, сопротивление уничтожению, негэнтропия и т.д. Видимо, даже на досознательном уровне, на уровне функциональном в живом заложено такое стремление. У высокоразвитых организмов активность жизнесберегания дополняется психическими, сознательными (человек) факторами, целеустремленной созидательной активностью. Здесь, иначе говоря, любовь утверждается субъективно, субъектно, поступающе.

Надо, все же, понимать, на уровне живого, дочеловеческого, даже на ранних этапах собственно человеческого развития о любви может идти речь лишь в смысле ее истоков, зачаточных, неразвитых форм. По большому счету, как мы определились, она — сугубо человеческая форма реализации, зреет с последней. По-настоящему свойственна, вернее, обретаема лишь развитым в человечности человеком. То же, что везде и всюду в жизнепроявлениях людей, кто и где бы они ни были, наблюдается, — близкие ли, далекие, но проявления, обнаружения любви (страсти, влечения, сердечно-половые тяготения, взаимо-проникновенные действия, энергия, чувственность и проч.), — по меркам соответствующих людей.

Как жизнеутверждающее начало, очеловечивающее, открывающее человека бытию и бытие человеку, любовь, тем не менее, возникает, формируется, развивается (не прежде всего ли?) по осознании людьми своей временности, конечности, незащищенности, кончины. Стало быть, — ущербности, одиночества, бессилия справиться со всем этим располагаемыми средствами, формами освоения окружения и самого себя. Уходящая жизнь человека, говорит В.А. Роменец, «порождает возрастание любви к бытию. Оно не может быть достигнуто в жизни, в которой принципиально не обозначен конец» [Там же]. Ничто, как смерть, не пробуждает у человека (причем, не просто в противоборстве ей) любовь к жизни, жизненной любви, жизни как любови жить, — это действительно так.

Дабы быть в состоянии, с одной стороны удерживать, растить в человеке человечность и близость бытия, а с другой — служить средством открытого стояния человека лицом к своей временности и гибельности, любовь должна была формироваться так, чтобы вобрать в себя и объединять в цельность все разновидности человеческого утверждения в мире. Тем самым, стать самой развитой формой творчества, венцом осваивающего отношения человека к жизни. Вот почему, между прочим, своей высокостью и зрелостью она настолько необычна, своеобразна, главное — могущественна, что, как утверждают древние мудрецы, способна «двигать Солнцем и светилами». Во всяком случае, выступая по подлинности, любовь есть такая человеческая созидательность, где человеку всего больше помогает, сотворчествуя, бытие. Где настоящая любовь, там непременно со-присутствует и бытие.

И все же, не переживай с самого начала человек ограниченные сроки «отпущенного» ему бытия, не «обжигайся» на своей конечности, разобщенности (одиночестве) с окружением, собственным родом, — его бы, подобно животному, не подстерегал «уход в небытие». Как знать, он и любви бы не ведал. Ведь страдание было бы поверхностным, мимолетным, если бы вообще не испытывалось, не служило «выделке человека в человека». Между тем, человек вызревает в любви через страдательность. Вернее, такую страдательность, которая одновременно есть также действенность. Будучи единством страдательности и действенности, любовь, как нетрудно понять из только что сказанного, вмещает в себя два рода страдательности. Замечательно говорит В.А. Роменец: «В любовном страдании наличны и свидетельство жизни вечной, и страдание смерти. Не будь этого, не было бы и любви» [Там же]. Иначе говоря, любовное страдание (а, значит, сама любовь) единит в себе смертное и бессмертное начала.

Конечно же, любовь — средство и путь действенно-страдательного самосохранения, противостояния смерти не в одиночку (что хуже всего, особенно для изначально коллективного сущего), а совместно с другими, сообща, общественно, деятельно-творчески. Не возможна в подлинном смысле любовь изолированных от общества, мира, целостной жизни, славно известных Филимона и Бавкиды. Любовь не может быть ограничена лишь одним (скажем, этим человеком) предметом из всего их многообразия. Прекрасно на этот счет говорит Фромм: «Если я в самом деле люблю одного человека, то я люблю всех людей, я люблю весь мир, я люблю жизнь. Если я могу сказать кому-то: <Я тебя люблю>, то нужно, чтобы я мог этим сказать: <В тебе я люблю всех; любя тебя, я люблю весь мир, в тебе я люблю и себя самого>» [Фромм Э. Искусство любить // Там же. — С. 134].

В состоянии любви встречное движение других (мира, ближайшего и даже не совсем близкого окружения) тоже выступает главнейшим средством-условием, «энергетической подпиткой», путем, где мы множим свою любовь. В том числе умиротворяемся лицом к смерти. Больше, — обретаем бессмертие.

В полнокровной любви, — куда вовлечен мир, где присутствует бытие, участвует все окружение человека, — умножаются силы любящих. Находима поддержка, помощь, понимание, соучастие, подобающее поприще. Главное, любовь не только сохраняет любящие стороны, обеспечивая им возможность непрерывной самоотдачи, заботы, созидания и единения. Но (что важней) — продолжает их жизнь после смерти. Коль скоро мы по-настоящему любим, в созидании делимся, служим другим, черпаем не только во встречном движении возлюбленного (а им может стать и сама жизнь, отечество, «Бог» и т.д.), но также из окружения, новые силы, энергию и время, — не исчезаем в лету, увековечиваемся в жизни и делах для других, мира, бытия. Во всяком случае, это является важнейшим условием нашего овечнения, обессмерчивания, соединения с родом.

Повторимся, любовь — надежнейшее основание обрести вечность. Ничто другое так не гарантирует человеческую небесследность как она. Здесь, помимо воли, активности, теплится вера и надежда, что мы не пропадем окончательно. И своеобразно подтверждая это, служит само наше окружение. Больше того. Ни одна форма творческой реализации человека не может сравниться с любовью в плане достижения людьми бессмертия. Ни одно поприще не столь благотворно в данном отношении как любовь. Оно и понятно. Ведь любовь — высшая форма человеческой созидательности. Она влечет человека к бессмертию в прямом и переносном смысле.

Важно понимать, что любовь, будучи всеобъемлющей формой творчества, эту общность, универсальность обнаруживает по отношению к тому историческому типу и даже уровню практики, внутри которой складывается, работает. Однако, как таковая она, именно в силу всеобщности в творческом смысле, настолько емка и развита, что преодолевает рамки своей историко-практической данности. Именно потому мы видим, что весьма часто люди, очень даже различающихся историко-региональных эпох, пространств, сходны в любовном творчестве. Не потому ли произведения (плоды) их созидательности преодолевают века и расстояния, не теряют своей человечески-родовой значимости, вдохновенности, поучительности никогда. Да и сам способ творчества (не только результаты) таких великих во многом совпадает. Именно в их лице осваивающее отношение к действительности, жизни, пусть и в качестве исключения, случайности, но выражено. В протекшей до сих пор истории, собственно, именно так осваивающая деятельность вершилась на уровне человеческой отдельности.

Так реализуемая, любовь, действительно овечняет, бессмертит. Например, люди обретают бессмертие, как уже знал великий Платон, через сохранение в результатах любовного творчества. В том числе наследниках, созидательных плодах (детях, «истинах») любящих сторон.

Бессмертие достигается, далее, на путях любовного (посредством любви) движения вверх, восхождения к бытию, развертывания подлинной человечности. Оно является следствием причащения-слияния беспримерно любящих к роду, миру, бытию. «Борозды» любовно-жизненной «распашки» столь глубоки и впечатляющи, столь прекрасны, чудодейственно показательны, поучительны, что их ничем не разгладить, в том числе временем. Это касается также любви вымышленных героев, из мифологии, художественных произведений, являющих для живых образцы подлинности.

Как таковая, любовь — будучи самобытной активностью, обнаружением неповторимого и неподменимого проявления жизни, куда при этом вовлекается мир, все человеческое окружение, творчество, — не может не стать вечной. Причем, через овечнение своих носителей-выразителей. Она вечнится, вечня жизнь и в плане всеохватного, всезаполняющего и всем переполненного мига движения, как бы впитывающего весь простор, останавливающего время.

Конечно же, в любви достигается бессмертие также в том смысле, что здесь люди творят общезначимое, непреходяще важное, те самые «нерукотворные памятники», внося вклад в копилку культуры, преуготавливая себе вечную память делами и плодами своими в жизни последующих поколений и культур. Подлинная любовь всегда ведет к восхождению, умножению человечности и бытия. «Нерукотворные памятники» не могут быть созданы без любви: к творчеству ли, к кому ли из людей, к предмету творчества, к жизни и т.д. Каждый из нас согрет, просветлен образцами и примерами замечательной любви людей, которых, вроде, уже давно нет между нами, но которые столь благотворно влияют (умудряя, осветляя) на нас! К тому же, — нередко более действенно, нежели живые, находящиеся рядом... Адресованная каждому без исключения, такая любовь пробуждает и побуждает нас к действенно-страдательному самоопределению в жизни, к росту в человечности и бытии.

[sgaliev]

Любовь и смерть



В любви же пребывает основание, простор нашей спокойной смерти. Умиротворенные, мы, любя, оставляем актуальную жизнь. Вместе с тем, любя, — сохраняя умершего, сопровождая, воздавая ему подобающее тепло, заботу, — увековечиваем, продолжаем его.

Именно любовь как страх (причем, действенный, страда-тельный) перед смертью и действенный страх за себя и окружение позволяет человеку достойно, подобающим образом примириться со своим уходом. И даже рассчитывать на нечто гораздо большее. Ведь, с одной стороны, имеется вера, что его после смерти ждет куда большее и лучшее, нежели достается в посюсторонней жизни. А, со стороны другой, — остающиеся в живых, по крайней мере, не оставят его, умиротворят. Схоронят: сберегут память о нем в мире. Они удержат его пребывание здесь: в вершимых делах и взаимоотношениях, жизненном опыте, в предметах культуры.

На самом деле. Умирающий не хочет уходить, удерживается в жизни, цепляется за нее, поскольку любит. Любит жизнь, людей, самого себя. Окружающие вещи: небо над головой, Садик за окном, луг, колосящееся поле вдоль дороги, заветный родничок, пробивающийся из-под большого камня в лесу, щебет птиц в листве, — во всем здесь он, и оно удерживает, сохраняет его. Краски, звуки, запахи окружения, уличный шум, гуляющая на вечерней площади молодежь, мир, — все это ему не безразлично, дорого, значимо. Везде тут он присутствует как-то, да и оно без него как бы ничего не значит, опустеет, уйди он...

Так что, за все он цепляется, держится. И оно, вместе с тем, удерживает, обступая сплошняком. И коль скоро не прекратится такое взаимное «цепляние», коль скоро друзья, вещи, мир удерживают его оставаться самим собой, — таким, как есть, живым, могущим любить, жить с миром и в мире как есть, — в нем пребудут вера, силы для борьбы за свое существование. Он сможет не поддаваться, противостоять навалившимся тяготам, «болячкам». Причем, — кем бы ни был, как бы даже ни жил. Он будет оберегаться, сопротивляться невзгодам, слабостям; будет являть волю к жизни. Что ни говорить, она ведь, коль скоро подлинно человеческая, именно и главным образом от любви.

Любовная воля к жизни уходящему (заболевшему), придавая силы жить, сопротивляться, живит также веру в свое сохранение. Да, выживет, победит недуги, беды, справится со всеми трудностями. А «мир его не оставит»...

Что исключительно важно, любовь к жизни питает и другую веру. А именно: что жизнь не прекратится даже, если уйти (выпасть) из этой, наличной жизни. Там, после «выпадения», человека ждет не менее приятная и достойная жизнь. Даже «лучшая», куда «счастливая» «настоящей». Там «искупаются» лишения, недостатки, беды теперешней жизни. Самое главное — в потусторонней жизни человек обретает подлинную истину, бессмертие, сливается с абсолютом и т.п.

Подобные верования, видения на разный лад характерны, сопровождают мироощущение любого религиозного человека. Религиозность же, как мы знаем, так либо иначе, свойственна каждому человеку, включая атеистов. На известных ступенях освоения действительности (главным образом, на стыке духовного и духовно-практического уровней) в той либо иной форме, такое мироприятие разделяют все. И совершенно не обязательно, чтобы посмертность выражала потусторонность в смысле традиционных религий. Различно выглядя, она может размещаться и «вверху», и «внизу», и «слева», и «справа», быть «материальной» или не таковой.

Кстати, в силу наделения посмертной жизни несравненно высокими достоинствами перед наличной, далеко не редки безвременные уходы людей из последней, вплоть до самоубийства, самоизживания и проч. Как раз из этой области участившиеся сегодня суициды подростков, молодежи в связи с иллюзорными «перспективами» «достойной жизни», открываемыми современными информационно-техническими религиями.

И везде здесь люди исполнены веры. А последняя, в свою очередь, коренится в любви. Без последней ведь и веры-то не может быть. Об этом, между прочим, говорят почти все христианские апостолы.

Так, апостол Павел прямо говорит о первенстве любви в «Послании к Коринфянам»: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» (Коринф., 13, 13). «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто» (Там же, 13. — 1-8).

Собственно, весь «Новый завет» построен на первенстве любви в делах и помыслах истинно верующих. Читаем в «Евангелии от Матфея»: ««Учитель! Какая наибольшая заповедь в законе?». Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Матф., 22. — 35-40.).

Не случайно и то, что многие христиане прямо называют Бога любовью: «Бог есть любовь». Он любит своих чад, свои создания. «И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (Иоанн 1.4. 16). Бог спаситель, покровитель, хранитель мира, каждого из людей. Причем, особенно, когда божественная любовь выступает в форме, как бы сказал Фромм, «материнской любви», и Бог сам есть матерь, основа, породитель и оберег всего сущего. Он любит своих «чад» в равной мере, независимо кто и что оно. Это любящее материнское начало сохраняется почти во всех религиях, несмотря даже на то, что здесь Бог по растущей обретает признаки Отца. Удерживаются данные признаки по сегодня и в аврамическихрелигиях, независимо, как далеко ушли от своей первоначальности.

Собственно, все мало-мальски значимые философско-религиозные мироориентации стремятся окружить человека любовью, заботой при его расставании с жизнью. Также сулят они любовь, причем, в куда больших мерах, нежели в посюсторонней жизни, в жизни посмертной. При этом любовь,- как правило, сведенная к заботе, «всевышней» материнской любви, — сознается не только как «избавительница» от хлопот и горестей посюсторонней жизни, но и как покров, хранительница и спасительница жизни, ее высшее обнаружение, высший смысл, искупление былых тягот. Не случайно ведь, об усопшем не принято говорить плохо...

Надо понимать, кое- в чем любовь обязана и смерти, вернее, конечности человека, его преходящести, уходу из жизни. Если б человек не был таковым, — не исчезал, не претерпевал погибель, существовал вечно, даже бессмертно, — как знать, способен ли он быть любящим, свойственна ли была его природе любовь? По крайней мере, — такая, как есть.

Вообще-то, аналогичные вопросы правомерны и касательно бессмертия. Оно тоже специфицирует человека, его любовь. Человек ведь призван располагать такими качествами, способностями, чтобы достигать бессмертия, а главное — выдерживать его, сохраняться в далеко не простом пространстве последнего. Мы, между тем, выше на этот счет кое-что говорили. Сейчас же сосредоточимся хоть на миг на очищающем влиянии смерти на любовь. Благо, это обязывает название настоящего раздела.

Об «очищающем» (причем, не только в смысле негатива, но также позитива) воздействии смерти на любовь говорят и участники диалога В.А. РОменца. Собственно, это уже понятно из осмысления не только негативной, но и созидательной роли смерти, о чем у нас речь шла выше.

Собеседники из диалога показывают, что смерть «очищает» (крепит) жизнь, любовь, даже выступает своеобразным критерием ее зрелости. В частности, благодаря своей смертности, человек, любовно страдая, возвышается и просветляется, облагораживается. Это уже очевидно из его устремленности оставить о себе «добрый след», передать живущим свой жизненный опыт, предостеречь их от «нежелательностей», ошибок, которые, возможно, допустил. Человек не желает просто исчезнуть, кануть в безвестность, сам потому старается умереть, послужить людям, миру, позаботиться по возможности также о собственном сохранении, доброй памяти о себе. Именно в таких своих устремлениях человек очищается, осветляется, успокаивается, облегчает себе и остальным душу, умирая.

Как уже очевидно, не только негативный опыт толкает его на умирание. Толкает и что-то положительное, что-то от таинства, от которого он успокаивается, принимает свое положение как должное, преисполнен каким-то чувством, опрощенностью, светом мудрости. Во многом это от веры, причем, религиозного характера, от неосознаваемой приобщаемости уже к миру. И, видимо, от чего-то еще, во многом таинственного, возможно откровения бытия.

НО и любящие его, тоже осветляются, очищаются, коль скоро по-настоящему любят, в качестве страдательно-действенных участников процесса умирания. Ведь умирание не есть одностороннее, пусть даже любящее, покидание человеком жизни. Умирающий уход человека одновременно сопровождается всеобъемлющей заботой о нем. В частности, она являет проникновенно-внимательный и теплый уход за больным, осветляющий, очищающий, религиозно обставляемый процесс отпускания, провожания (соборования, елеосвящения и т.д.). Вершится, наконец, сохранение (захоронение, принятие, одействление) умершего миром, обществом, человеческим родом.

Так и должно быть. Ибо любовь, не локализованная (на атомистический лад) в отдельном человеке, течет на миру, в мире, с миром и светом. Стало быть, в воле мира и света с человеческим родом воздать каждому, сполна послужившему им достойно. В частности, — воздать, всяко облегчить его уход, проводить, принять, одействить, овечнить. Тем более — обессмертить, коль скоро «воздвиг нерукотворные памятники».

Действенно-страдательный страх смерти, проистекающий из любви, таким образом, может быть понят не только как страх потери любви — этой «великой привязанности к красоте жизни, сосредоточенной в конкретном человеке, предмете, пейзаже» [Роменец В.А. Грезы. О жизни и смерти // Там же. — С. 218]. Но, что весьма значимо, он действенно (созидательно) служит укреплению, росту и расширению любви, полноты бытия, воли к жизни.

И, что важно, — не просто моей, эгоистической, индивидуальной жизни, а жизни всего окружения: мира, общества, родины, близких и родных. Иначе не бывает, не должно быть, коль скоро речь о любви. В последней, утверждающей жизнь, жизненной любви, любящей жизни я никогда не одинок. Со мной мир, и, прежде всего, самые главные носители-представители его, другие люди, общество. И в обоих случаях — идет ли речь об умирающем или об окружении, — любовь испытывается, крепится, очищается не только фактором бессмертия, но также присутствием в нашей жизни смерти, необходимостью (положительной или негативной природы) считаться с ней.

Особенно очевиден очистительный результат у всех участников умирания, а также очищения, возвышения любви благодаря смерти, когда последняя выступает своеобразным средством выражения любви. Так, любовь может возвыситься через смерть при условии идеалистически-религиозного мироприятия, где смерть представлена своеобразным «мостиком» перехода человека в более высшее состояние жизни и любви. Естественно, и в умно-материалистическом видении дело выглядит, обстоит именно так.

Более и глубже всего очистительная роль смерти проявляется на любви как страда-нии, со-страдании. Страдательная любовь, любовь как страдание, страдание и любовь, в отличие от смерти и страдания (страха) перед ней, как мы знаем, выступают одним целым, единым началом. Любовь изначально страдательна в, означенном выше, человекоутверждающем смысле. Теряем ли мы ее, находим ли, — без страдания не обойтись. Причем, коль скоро речь идет о настоящей любви, страдание выступает в высшем и чистом своем обнаружении.

Именно страдание как преображение человека в направление человечности, замещает, наполняет животный страх исчезновения в умиротворенный страх. Вместе с тем, пробуждает в человеке успокоение, примирение, готовность и движение по вхождению в мир. Вот, тогда, как раз, приходят желание, готовность человека пребывать в мире своими «добрыми следами», овечниться и проч.

С другой стороны, в процессе противоборства человеческой кончине, превращению ухода другого (друга) человека в смерть, в умирающий уход, страдательность для остальных участников исполняется характером со-страдательности. Вообще, в любви, особенно братской, наше страдание приобретает качество сострадательности.
Итак, человека, стоящего лицом к смерти, любовь как действенно-страдательная активность, побуждает противоборствовать смерти. Или, напротив, — если она ведет к более высшему состоянию жизни, — содействовать ей. Тем самым, она одухотворяет (очеловечивая) уход из жизни, смертит последний, умиротворяет. И сама она в данной непростой работе очищается, растет, среди прочего, в том смысле, что проходит проверку на истину, «выдерживает экзамен зрелости». После «испытаний» она освобождается от всяческих привнесений, обманчивых масок и кажимостей. Речь при этом идет не только о любящих сторонах, но также отношениях между ними. Иначе говоря, о любви, как, тоже возгорающемся и затухающем процессе.

«Разгораясь», любовь только ширится и глубится. И, видимо, границы ее глубины упираются в пределы человеческого бытия. Они, как известно, хотя и конечны в каждом конкретном случае, но, все же, бесконечны в прогрессе.

«Затухая» же, любовь не умирает: просто исчезает, сводится на нет. Именно так, ибо не имеет души и духа, то есть не является человеком, лишь он умирает. Умирание (равно душа, дух) — «привилегия» любящих сторон.

Вот почему они «в огне любви», — противоборствуя прекращению жизни, в поисках бессмертия, — страдают. Другими словами, очищаются, растут, осветляются, полнятся силами и возможностями, ширят свои способности и потребности, творчески-созидательный размах, близость к бытию, бессмертию.

Это — коль скоро любовь «разгорается». Когда же она «затухает», «гаснет», преображается и страдание. Оно «тускнеет», лишается адекватности, качества. Вместо того, чтобы поддерживать и растить человечность, оно «мучит», теряя любовный характер, ведет к мельчанию, деградации человека, вплоть до зряшнего (животного) исчезновения.

Если жизнь (любовь) и очищает, облагораживает смерть, то постольку, поскольку к себе ведет, возвышает человека (пусть даже через смерть). И, прекращаясь (умирая, будучи на пути к смерти), человек, опять же, страдает силой и притяжением любви, жизни. Конечно, умирая, теряя жизнь (пусть даже плохую), мы страдаем (не только в физическом, но и душевно-духовном смысле), так сказать, «испытываем муки», «таем», болеем. Но мы одновременно страдаем, приобретая жизнь, отталкиваясь от животности, животной смерти. В обоих случаях страдание связано только с жизнью, наполненной любовью, но не со смертью.

Не потому ли, люди, не испытывающие болей, мук расставания с жизнью, не чувствующие утраты жизненных связей, идут на смерть почти как ни в чем не бывало. Вспомним в этой связи первых чернобыльских пожарников, или идущих на смерть, не ведая об том... А каковы в этом плане захоронения фараонов, когда вместе с ним добровольно-празднично погребается заживо вся челядь...

Но, может-таки, в возвышающей любовь или возвышенной любовью, смерти страдательность присутствует? Сопровождающие ее негативы физического отпадения от жизни, даже как бы не принимаются в расчет. Очевидно ведь, любовь может облагораживать, очищать смерть (как выпадение из жизни) своим величием, значимостью, бесценностью. Она тогда, вроде, присваивает такой смерти подлинную цену, освобождая ее от всевозможных поверхностных, непоследовательных и негативных привнесений, в том числе здравого смысла, обыденного сознания.


И, все же, хотя смерть как покидание человеком жизни высокой любовью и очищается, осветляется, возвышается, тем не менее, осветляется и т.п. она не сама по себе, не, так сказать, «объективно», а в смысле субъективном, для нас. Будучи результатом абсолютного прекращения жизни, смерть сама по себе никакая: не светлая, не темная. Нет в ней никакой страдательности. «Сущность», «скачок», «качество», «количество», «уход», «приход», «труд», — каждая из характеристик движения, процессуальности, очевидно, ни хорошая, ни плохая сама по себе. Таковыми их делает наше отношение, переживание. Точно также обстоит дело со смертью. «Геройской», «мучительной», «безвременной» «страдательной» и проч. Она есть не как таковая, а по отношению к нам.

Вообще, само состояние прекращенности жизни (называемой «смертью») как исключительно человеческого удела нам не ведомо. Лукреций был прав: о нем нам «просто нечего сказать». Разве что, физиология в помощь, рассказывая, как постепенно жизнь, отпуская (теряя в боли, муках) тело в небытие, отходит от последнего... Но и в этом случае ведь речь не столько о смерти, сколько о пути к ней. К тому же, в качестве результата ничем не отличающейся от того же, что происходит с любым живым существом по уходе его из жизни.

[sgaliev]

Любовь и смерть (окончание)


Выше немало говорилось о двух родах смерти: животно-деструктивной и одухотворенной. Сейчас мы можем заметить, что в деструктивной смерти, вернее даже, животном уходе из жизни в основном преобладают естественные, инстинктивные, запрограммированные формы самозащиты организмов. Они подчас бывают до удивления изобретательны и находчивы. Конечно, где-то, в каком-то приближении, имея в виду, что уже обнаруживает себя комплекс воли к жизни, можно признать, что и любовное начало здесь налицо. Однако, без известной «щепоти соли», как бы там ни было, не обойтись. Слишком-таки мало тут любви, если вовсе не найти ее. Соответственно тому, и выдавать деструктивно-животное покидание жизни смертью, считать что оно выступает умиранием, без оговорок, нельзя.

Другое дело одухотворенный уход. Здесь, в подлинно человеческом расставании с жизнью, любовь, так либо иначе, присутствует, выражая человечность, бытийное начала. И чем полней эти начала, определенней, тем одухотворенней, смертельней, вместе с тем, бессмертней покидание человеком посюсторонней актуальности.

Подкрепляя выраженную мысль, мы можем дополнить: смерть (тем более, деструктивное выпадение из жизни), строго говоря, есть не совсем то, за что ее принимают. По крайней мере, очевидно, смерть не причина умирания вещей, людей. Не в смерти дело. Присваивая ей какие-либо особенности, качества (той же деструкции или одухотворения), делают это, как бы перенося на нее роль факторов, на самом деле вызывающих означенные эффекты.

Несомненно, Последние всецело обязаны не смерти, а жизненным коллизиям-тупикам, испытываемым наличной действительностью. Мы уже знаем, они, в свою очередь, суть выражения, проявления и результаты внутренне-противоречивой раздвоенности, которой существует любая конечная (несовершенная) вещь (в том числе человек) по своей сути.

Если б вещи, люди избавились от противоречий, обусловливаемых ими коллизий, они бы не исчезали, были вечными, бесконечными, совершенными, стало быть, даже бессмертными. Но в том-то и дело, что этого не может быть. Ни одно сущее не свободно от своей противоречивости, несовершенства. Потому и вынуждено, — как конечное, следовательно, ограниченное, несовершенное, преходящее, — рано или поздно, уступить место иным реалиям. В том числе высшим, коль скоро сохраняется в негэнтропии, диалектически становясь. Вместе с тем, когда последнего нет, — вещи просто деградируют, идут по нисходящей. Негэнтропийное же начало, по крайней мере, на высших уровнях жизни (человеческой истории) связано, главным образом, с любовным творчеством.

Подчеркнем еще раз: мы боремся, геройствуем, мучимся, страдаем не ради погибели, смерти, не уходя в нее радуемся. И это — даже в тех ситуациях (обычно на стыке практически-духовного и духовного отношения к действительности), свидетельствующих исчерпание («закат») развития в соответствующем отношении и начало движения по нисходящей. Отныне смерть в возрастающей степени выступает для нас предметом тяготений. Мы стоим лицом к ней, сознаем ее как сокровенную и неизбежную свою участь. И даже — тянемся к ней, стремясь избавиться от наличной жизни, порядков, господствующего «ада», где пребываем.

На самом деле. Растущую актуальность, значимость приобретает культ смерти. Причем, смерти в качестве результата деградации, — разрушительной, бессмысленной, роднящей человека, в конечном счете, с животным. Такая «трагедия» неизбежна с приходом нисходящего движения социума, его старения.

Налицо эпоха декаданса, кризиса господствующих устоев жизни. Начинается переоценка ценностей. Идеализм, мистика, ересь, ложь разных мастей празднует триумф.

Как бы низко господствующее сознание в своем триумфе ни пало, Для него, как понятно, погружение в нетленный и изначально вечный дух не приемлет ничего материального, выражающего «прах». Потому смерть, как физическое прекращение человека, как своеобразное насилие над духом со стороны материи, воспринимается только в плане негативности, всячески уничижается. Такая смерть выглядит каким-то непонятным ужасом, извне и недопустимо обрывающим нормальный ход дел, вроде бы, претендующий на вечность.

Тем не менее, она (смерть), — крайне негативно окрашенная, не допускающая никакого приятия, — как бы смотрит и ждет людей из каждой «щели жизни», со всех сторон обложив ее. Что бы люди в данных условиях ни предпринимали, за какое бы дело ни брались, — все это сразу же, по своей изначальности для них чревато гибельностью, развалом, бессмыслицей.

Когда в обществе пошатнулись смысложизненные устои, когда люди утратили смысл существования, что наблюдается в описываемых условиях, тогда смерть повсюду. Ее уже невозможно отделить от жизни. Ибо она постоянно маячит где-то «сбоку», «снизу» (порой даже «сверху») или «спереди». И что важно, смерть выступает как разрушительное начало, как бессмысленная негативность, бесследно уничтожающая и уводящая в забытие.

Что характерно, данными признаками она обладает не столько по причине означенной выше деструктивности. Она сплошь такова именно в смысле духовном, в качестве безоговорочного «обнуления» всего и вся.

С такой смертью, конечно же, связывать жизнь, тем более любовь, намеренно, целеустремленно, нет смысла. И если, все же, любовь соединяют с ней, то помимо добровольности, не с целью возвышения жизни. Напротив, — как трагедию, объективную неизбежность, как то, что извне навязывает себя, о чем нельзя не мыслить в содрогании от страха и ужаса. Видишь грозную, наваливающуюся со всех сторон, катастрофу. Как бы ни хотел, как бы ни пытался закрыть глаза на это, — но ведь не можешь! Повсеместный ужас кричит громче всего, затмевает и пересиливает остальное вокруг. Даже самые милые и близкие вещи, дела, лица, — все смертельно обезображено. Все катастрофично сюрреалистично.

Да, для завершающих стадий практически-духовного и начального этапа духовного мироотношения (особенно на закатной стадии цивилизации) жизнь порой настолько невыносима, тяжела и гнетуща, что Смерть даже кажется «спасением». Жизнь (уподобляемая «аду») хуже смерти. Вот почему наблюдается бурный всплеск тяготения людей к самоубийству. Лишь оно избавляет многих от жизненных страданий.

Но, как известно, где наибольшая опасность, — там и спасение! После «испития чаши жизни» как «земного ада» (особенно на первых этапах духовного мироотношения), постепенно, вместе с упрочением и расширением религиозно-идеалистического мироприятия, на завершающей его стадии в качестве попытки вырваться из уничтожительного хаоса, обессмысливающего актуальное существование, прорастает (впрочем, никогда не сведенная на полный нуль) иная жизненная установка. А вместе с ней — новая идея, новые смыслы, понимание. Завязывается, начинает зреть принципиально иная мироориентация, взгляд на вещи, на человека, на мир. Вместе со всем этим меняется также отношение к смерти, ее оценки. Она уже не выглядит чем-то характеризующимся исключительно негативными чертами. Смерть начинает восприниматься, напротив, в качестве пути, скачка в более достойную реальность. Переставая казаться самой «низшей» точкой жизни, она отныне воспринимается «верхом» наличной действительности, возводящим к новой жизни, восхождению на более высшие ступени бытия.

Все это и кое-что другое происходит с нами в процессе расставания-встречи с жизнью, с любовью. Муки, горести, радости, эйфория — от нашего, предполагаемого ухода из одной жизни в другую. Коль скоро последняя ничтожна, безвестна, «темна», обезжизневает, — мы не можем не горевать, всяко сопротивляться, страдать. И, надо понимать, наше беспросветное «горе», наваливающийся «ужас» перед безысходностью, бессмысленной и, настигающей врасплох, кончиной, — они не от нежелания утраты жизни, свидетельством и итогом чего, правда, выступает смерть.

Точно также, коль скоро имеет место противоположное (кажется или на самом деле), — мы уходим ради другой, более высокой и светлой жизни, — нас переполняет радость, довольство, счастье... И даже «неприятности» физического расставания с наличной жизнью принимаемы не столь болезненно, мучительно.

Да, всяко выглядит смерть: то как переход в ничто, в небытие по деструктивной линии, то как переход по линии восхождения. Она ведет в «мир иной», или в «небытие», разлучает и соединяет людей после себя. Возможно и множество других представлений. Однако, повторим уже в который раз, любая данность смерти — это лишь приятие, отношение наше, но не она сама. Потому, как таковую «даму с косой» трудно характеризовать, даже подмывает полностью субъективировать, что, разумеется, никак не оправдано. В том, что происходит с людьми, нет ей хулы и похвалы. Разве что в связи с человеческой жизнью, устремлениями, ожиданиями она чего-то стоит, как-то измерима. Причем, весьма многоразлично.

Говоря все это, надо не забывать, что смерть и погибель (кончина, уход из жизни) не одно и то же. Лишь в умирании присутствует смерть. Погибель же далеко не часто протекает умиранием, не сопровождается любовью, не вылезает за пределы животности.

НО вполне возможны такие жизненные ситуации, когда человек оставляет мир (погибает) не по своей воле, случайно, как бы обделенный, по той либо иной (даже объективной) причине, вниманием, любовью. Вполне допустимо при этом, что сам он этого всего более жаждал. Но, так сложилось, — не дождался, не «испил», не оказался понят, как бы выпал из мира незаслуженно, неблагодарно, безвестно. А ведь геройски уходил, даже, положил жизнь «за други своя»... Возможны и такие сюжеты-обстоятельства, когда, как говорит о себе один великий, «Мир ловил, ловил меня, но так и не схватил» (Г.С. Сковорода). Хуже всего, все же, когда, — как ни стараюсь, — но так и остаюсь «за глухой стеной»: не понятым, не узнанным, зряшно уходящим!.. В данных и аналогичных «сюжетах», конечно же, погибель — смерти подобна. И хорошо, коль скоро, хоть и поздно, но нашим безвестным героям воздается-таки...

Несомненно также, по большому счету, не из-за нее приходится горевать человеку. Тем более, любящему, полнокровно живущему. Мы горюем, поскольку человек ушел не умерши, не обессмертившись и не обессмерченный нами. Горюем мы и за то, что он ушел из актуальности, когда бы мог еще остаться. Не исполнился он до конца, не сделал всего, что мог совершить. Коль скоро мы видим, что человек совершился, — мы тоже горюем, Однако. Горе это какое-то светлое, жизнеутверждающее, благодарное, в известном смысле даже печально-радостное, возвышенное. Мы духовно спокойны и воодушевлены появлением в сонме наших бессмертных еще одного, «достойного». Кстати, и он, реализовавшись сполна, спокойно и с готовностью, довольно даже входит в мир навеки...
Для людей, не способных так существовать, не постигающих сути человека, человечности вообще, сути умирания, смерти, она (погибель) — своеобразный «заместитель». То есть «козел отпущения» тех, кто полнит свет, скажем так, «подменными, замещенными горестями» и не только... Все же, в данном выражении явственно сквозят смыслы, выражающие «смерть», как мы пытаемся ее понять.

В отличие от ухода из жизни, подобно животному, Смертельный уход, расставание с наличной жизнью, утрата с ней актуальных связей выражает процесс умирания. Мы, опять же, знаем: умирание и смерть — вещи разные. Когда мы умираем, мы еще в жизни. Вот, когда умирание закончилось, наша актуальная жизнь полностью прекратилась, исчерпала себя, тогда наступает смерть: совершенно неясное, неизъяснимое состояние безжизненности (актуальной). И данное состояние, понятно, невозможно как-то описать средствами актуальной жизни, не используя их в отрицательном смысле. К тому же, — поскольку по смерти (как скачке из одного качества в другое) сразу же начинается иная жизнь. То есть, небытие прежнего бытия, или бытие прежнего небытия. Причем, — в зависимости, куда направлен данный скачок: вверх (к бытию) или вниз (в небытие). Вектор же направления, как раз, определяется нами, вернее, нашей жизнью, нашими любовно-заботливыми устремлениями, делами. А еще общее, — историческим типом практики, которую мы выражаем, состоянием ее развития в конкретно-исторических условиях, и соответствующими смысложизненными устремлениями, уровнем мировоззренческого отношения к действительности, коими выражена жизнь, активность, любовь, как высшая форма нашей созидательности. Все это, в свою очередь, обставлено известными социально-экономическими, политико-правовыми, культурными и т.п. обстоятельствами.

Так что, в действительном смысле любовь очищает, осветляет не столько саму смерть, сколько процесс умирания, выступающий страданием из-за жизни: ее угасания, утратый, а также стремлениями сохранить, уберечь, вплоть до увековечения, обессмерчивания. Тем более это имеет место, когда мы умираем, расстаемся с жизнью «за други своя», «ради торжества жизни», ради победы добра над злом, ради высшей идеи, и т.п. Не может быть, чтобы в этих «расставаниях» и самоотдачах-жертвах фигурировали в качестве цели, устремления смерть, воля к смерти, а не воля к жизни, жизнь, как самое ценное, чем мы располагаем, и чем можем даже пожертвовать во имя самой же жизни. Смерть тут, почти не причем. И, повторяем, неверно саму смерть как таковую возвеличивать или принижать. Неверно наделять ее некими, к тому же, уж дюже значимыми оценками. Но и без оценок (по ходу дела) она, разумеется, тоже не может обходиться. Особенно без переживания ужаса, страха, полного неприятия. Да, смерти мы касаемся, она участвует в наших переживаниях-исканиях как бы постольку поскольку: решая смысложизненные задачи, утверждая жизнь, возвышая ее, устремляя к бытию.

Потому, повторяем, в целом, сколь бы ни была значима роль смерти в человеческой жизни, — сама она, равно смерть, бессмертие, существование, красота, добро, вплоть до бытия, — все в жизни людей главным образом задается любовью. Это, между прочим, уже знали великие мудрецы издревле. Без любви смерти-то, по сути нет. Надо только не отождествлять смерть и обыкновенный (животнообразный) уход из жизни, гибель, и проч. Надо добиться, чтобы люди не уходили из жизни подобным образом, но лишь через, посредство смерти….

Любви обязана смерть, коль скоро присутствует в нашем бытии. Оно и понятно: без любви, без подлинно человеческого существования смерть, — как покидание человеческого бытия в результате его конкретной специфики, жизненных коллизий, противоречий и т.д., — бессмысленна. Ибо не будет сущих, человечески существующих, любящих, некому будет обеспечить умирание, да и мира не станет. Мертвые (пораженные гибелью, «неживые», причем, еще при жизни), не любящие — не умирают. Стало быть, смерти не испытывают. Но также не живут. Ибо настоящая человеческая жизнь, — это единство жизни (бессмертия) и смерти, смертное бессмертие и бессмертная (человекожизненная) смерть, коль скоро все это протекает в лоне и под покровом любви.

Следует только соприсутствующие тут стороны избавить от дурного физиологизма, физики. При этом, — найдя и последним место в их взаимосвязях, но, не забывая, что в данном выражении присутствует и нечто от метафоры (мета форы), то есть, от бытия и времени...

Итак, люди живут во имя любви, любят во имя жизни. И умирают они во имя жизни, любя. Никто из нормальных людей, — помимо полностью «сломавшихся», сломанных, утративших реальные смыслы, предпочитающих нежизнь, — не уходит из бытия ради просто ухода. Если-таки, уходит, причем, без любви, — это беда! И от нее следует избавляться прежде чем от всех остальных негораздов человеческого бытия...

Верно, единственно, что не отнять от смерти, так то, что она, будучи неотъемлемым внутренне-сокровенным уделом человека, вместе с тем, выступает крайне нежелательной «платой» за жизнь. Причем, она «оплачивает» любую жизнь: от самой негодной до самой замечательной, без разбору. Часто даже выступает «откупом» других, Но и жертвой ради высоких жизненных целей, освященных любовью. Особенно последнее наблюдаемо при господстве духовно-практического отношения к действительности, навещающего людей в поры качественного обновления мира.

Да, смерть всегда ставит пределы нашим возможностям, активности, устраняет нас из реально-актуальной жизни. И этот факт в высшей степени достоверен, непреложен. Но, примирившись с ним, приняв его за должное и сокровенное до неустранимости, мы, — пока живем, пока любим, пребываем на духовно-практическом уровне мироотношения, — вполне сильны распорядиться собой, чем располагаем, включая смерть, как нам угодно. Мы в состоянии также с собственной смертью определиться достойно. Особенно, — живя духовно-практически. Например, мы способны здесь употребить собственную смерть во имя осуществления определенных целей: во имя утверждения полноты бытия и человечности, во имя осветления и возвышения жизни, ради более достойного будущего... Наконец, — дабы преодолеть саму смерть, обессмертиться. Коль скоро подлинно самостоятельны, свободны, — являемся личностью, больше, человеческим бытием, человекобытийной экзистенцией, — нам, покуда существуем, доступно (по крайней мере, в пределах известной необходимости) располагать своей сущностью, жизнью, включая смерть. Именно так, — лишь бы хватило сил, умения, воли. Пусть, смерть окажется крайней мерой, «последней жертвой», высшим проявлением нашего служения, на что мы способны пойти. Однако, если посчитаем, что избранный нами путь, цель того стоит, — мы пойдем на эту жертву, так послужить.

Разумеется, мы бы многое дали для не совершения данной «жертвы». Но часто так складывается, что не остается выбора... Однако, как бы там ни было, смерть и в подобных (духовно-практических) ситуациях ни в коем случае не выступает целью и смыслом наших деяний. И мы властны-таки, с умом ею распорядиться.

Верно и то здесь, что власть удается «употребить», коль скоро смерть (погибель) не настигает врасплох... Это, в свою очередь, значит, вообще-то: нужно прогнозировать, опережать данное (случайное) событие. И, опять, тут нам любовь в помощь!.. Продолжим эту мысль несколько ниже, а пока коснемся тоже весьма важного момента, любви как заботы.

[sgaliev]

B]Еще раз о любви как заботе[/B]


Любовь как коренящуюся в природе страдательного страха, предпочтительно рассматривать не как эротическую любовь, любовь половую, а как любовь к жизни, любовь человеческую к миру. Еще точнее, перед нами любовь, более всего сродная экзистенциальной заботе человека. На самом деле. По своей подлинности и в, означенном выше, плане любовь выступает заботой (страхом) о жизни, особенно страхом за жизнь в высшем смысле перед смертью. Причем, — своей и остальных (людей, мира). Примерно так отягощена заботой экзистенция и, сходное с ним в данном отношении, человеческое бытие. Они оба в своей заботливой любви к жизни никогда не утратят способность и стремление бережного, врачующе-сохраняющего отношения к сущему вокруг ради его благополучия, роста, полноты мира.

Теряя такую любовь, человек лишается также преграды перед смертью: он отъединен от мира, вещей вокруг, ни за что не отвечает, ни за что не волнуется, страшится, ничто не хранит, бережет, множит. Да и самому себе он не нужен, безразличен. Не случайно, многие, утратившие любовь, нужду в заботе (в подлинном, экзистенциальном смысле), просто покидают жизнь. Кстати, — даже оставаясь еще живыми. Такое нередко случается у людей, являющих личность и экзистенциальность на производяще-присваивающей основе.

Да, нет больших скрепов, чтобы удержаться в жизни, чем настоящая любовь, выступающая развитой данностью осваивающе-произведенческого бытия человека в мире. Пусть даже проявляющий экзистенциальную (человекобытийную) заботу, уходит (умирает) из жизни. Тем не менее, у него большие шансы остаться на нетленной высоте, в исторической, общеродовой памяти.

Повторимся, чтобы выражать, проявлять любовь как заботу, человек дорастает до экзистенциального (человекобытийного) жизнепроявления. Далеко не каждому это доступно. Подлинная экзистенциальность, человекобытийность не есть нечто, само собой достающееся. Потому, обыкновенные люди, не возвысившиеся не только до уровня экзистенциальности, но даже личностного самовыражения, тем более, относясь к жизни присваивающе, производяще, не способны к любовно-озабоченному обхождению со своим окружением. Стало быть, — и со своей смертью: нормально, подлинно человечески умирать. Их удел — испытывать деструктивный страх смерти, бесследно расставаясь с жизнью.

Именно потому, что осваивающе любим, на данной основе личностно, экзистенциально живем, мы возвышаем свою любовь до заботы. И нередко так бывает, что мы, ради сохранения жизни возлюбленному (а это отнюдь не только другой человек), ради продления жизни другим, кого (что) любим, — к тому же, далеко не просто эротически, но главным образом озабоченно, — можем расстаться с собственной жизнью. И в этом случае мы не просто совершили самоубийство, а быть может, осуществили самый высокий жизненный акт. Ибо спасали жизнь возлюбленных, жизнь вдвойне, Отдали жизнь во имя жизни, тождественной любви! Можно приводить множество примеров, когда во имя подлинной любви, любви свободной, полномерной (причем, как своей собственной, любви к себе, так и любви других, любви-заботы к другим) люди в действительности, в искусстве шли на верную смерть. И это понятно, такой, нередко наблюдаемый акт расставания людей с жизнью, отчетливо обнажает отношение к любви, приравниваемой (если не поднимаемой выше) к жизни.

Тем более уместны подобные отношения к смерти, коль скоро последняя приносит людям (нет смысла в разбирательстве оснований данного «приношения») не просто бесследный и бессмысленный конец, но, напротив, потустороннюю жизнь, вечную, «у Бога». «Смерть» как средство обретения высшей жизни (вдобавок, равной любви, во имя любви) становится для них даже «в порядке вещей», чем-то возвышенным. Больше, она может выглядеть освобождением из бремени посюсторонней ограниченности. В качестве средства ухода в потустороннюю жизнь, воспринимаемая высшим проявлением жизни (по крайней мере, наличной), смерть даже может выглядеть чем-то объединяющим влюбленных.

С другой стороны, например, известно, М.Ю. Лермонтов, хорошо чувствовавший дух своей эпохи, Очень переживал факт неопределенности своих взаимоотношений с возлюбленной после смерти. А потому — не старался поддерживать их также в актуальной посюсторонней жизни. Видимо, нигилистический дух завершающего этапа практически-духовного отношения к действительности, — свойственный либо ему самому, либо той конкретно-исторической обстановке, где жил, либо то и другое вместе взятое, — «терзал» его достаточно крепко...