ВЕСЬ РУССКИЙ МИР. КУЛЬТУРА И ИСКУССТВО

[Олег Павловский]

.




ВЕСЬ РУССКИЙ МИР.
КУЛЬТУРА И ИСКУССТВО
___________________________________________


В той теме мы рассмотрим широкий круг вопросов ранее уже поднимавшихся в разных темах. К некоторым из них мы вернемся – целого не бывает без его частей. Здесь нет, и не может быть ни видимых границ, ни каких-либо ограничений. Странно было бы утверждать, что поэзия, философия и искусство в целом – суть, вещи не взаимосвязанные.
Принципиального различия между гуманитарными и точными науками,
по-видимому, тоже нет…




.

[Олег Павловский]

.



_________________________________
Тихая моя родина. Трио Реликт, мр3
https://www.litprichal.ru/work/308638/

Николай Рубцов

ТИХАЯ МОЯ РОДИНА


Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи...
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.

– Где тут погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу...
Тихо ответили жители:
– Это на том берегу.

Тихо ответили жители,
Тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос.

Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил...
Тихая моя родина,
Я ничего не забыл.

Новый забор перед школою,
Тот же зеленый простор.
Словно ворона веселая,
Сяду опять на забор!

Школа моя деревянная!..
Время придет уезжать –
Речка за мною туманная
Будет бежать и бежать.

С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

– Где тут погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу... –
Тихо ответили жители:
– Это на том берегу...





НИКОЛАЙ РУБЦОВ
_____________________________________


О поэтике Николая Рубцова говорить особенно нечего,
оригинальностью его поэтика не отличается, да этого и
не требуется ни сейчас, ни раньше не требовалось.
В Сети далеко не весь Рубцов, и суждения о его творчестве,
чаще поверхностны, чем объективны.

Слышал ли его имя, знал ли о нем в конце 60-х кто-либо
из его нынешних апологетов и почитателей?
Это маловероятно, нынешние пенсионеры и пенсионерки,
бодро изображающие из себя патриотов, славянофилов
или православных христиан, а иногда и все вместе в одном
шоколадном наборе, если и жили в 60-е годы, то «задрав
штаны за комсомолом», во всяком случае «от руководящей
линии не уклонялись», нет.
Они ведь и сейчас примерно тем же самым занимаются,
но с точностью до наоборот, привычка укоренилась…

Особой популярности Николай не имел, во всяком случае,
в той степени, как это сейчас пытаются представить
квасные патриоты. Его знали поэты, знали авторы песен,
но ажиотажа не было. Рубцов жил и учился в Москве,
потому и не оказался в кругу «ахматовских сирот» –
Бродского, Кузьминского, Бобышева, Горбовского,
Кривулина, Рейна, Сосноры...
Его кумирами были Евтушенко, Ахмадулина, если у него
вообще были кумиры – в лирике Николая нет ни
«фантазерства» Евтушенко, ни «некой классичности»
Ахмадулиной.
Николай не был ни западником, ни русофилом в отличие
от того же Виктора Сосноры, который серьезно занимался
историей Древней Руси. А любовь к русской деревне
и простому народу – к своим современникам – это никакое
не русофильство. А кого он должен был любить?
Может быть «высоколобых интеллектуалов»?
Так он таким не был.

Я тоже «интеллектуалов» «люблю не очень», интеллектуал
должен еще и уметь что-то делать, а не только что-то там
говорить… Не случайно ленинградский Горный институт
явил в 60-е (когда это стало возможно) столько поэтов, писателей
и авторов самодеятельных песен – профессия геолога далекая
от кабинетов и стен предпочтительнее академической скамьи,
в данном случае это именно так.
Академистов чаще всего русская деревня вообще не привлекала,
море и горы тоже – в результате мы и получили то, чего
и добивались, чуть ли не всеобщим средним специальным
и высшим образованием, одних заборостроительных и
ямокопательных ага! институтов наплодили, казалось, на век хватит!
Ан, нет… ликбезы продолжают плодиться, как и чиновники.

Грузчиком (такелажником) и охранником я тоже работал и когда
надо было семью кормить, и когда учился – студент едва ли может
совмещать работу на производстве с нормальной учебой, лучше уж
«сутки через трое»…
Охранник – это теперь так называется, а в эсэсэсэре контролер КПП
с напарником и две сторожевые собаки, сутки через трое…
удостоверение МВД, правда серого цвета, но из милицейского
участка за уличные драки меня выпускали, надо сказать, быстро
и без особых последствий...

А в ведомственных котельных работали и кандидаты физико-
математических наук, Наль Подольский, например. Он сначала
убегал из кабинетов в экспедиции, чаще на море, и только
с возрастом, что называется, «осел» в городе. Дело знакомое.

При жизни Николая вышло четыре сборника его стихов,
это не мало для любого еще молодого поэта, да вот за яблонями
на Марсе и прочей атрибутикой «физиков и лириков»,
и при традиционно для поэтов небольших тиражах до «народа»
эти книги, если и доходили, то не скоро.

Николай играл на гитаре, пел и неплохо, и окружение у него было
вполне подходящим не из поэтов Нарвской Заставы, но… Это сейчас
мы слышим песни и смотрим ютуб-ы с Сергеем Никитиным
и другими исполнителями песен на стихи Рубцова, при жизни
Николай этакого ажиотажа, конечно, не наблюдал.

Виктор Соснора в 60-е – 70-е работал на заводе, хотя и был
образован, а в плане литературных заработков перебивался
переводами национальных поэтов Средней Азии ли Балтии?
которые даже в свои сборники не включал…
Да, что-то не припоминаю этого.
Академик литературы Глеб Горбовский в 70-е ходил по Питеру
и отмахивался «от мух» размером с кулак, которые ему грезились
вследствие белой горячки.
Короче, веселая была жизнь, но… Николай и до начала 70-х
не дожил, знать, не судьба… а подробности здесь неуместны.

Разбираясь в его творчестве (коль уж вынудили «патриоты»),
я написал песню-посвящение Николаю Рубцову, не про него,
и не совсем про то, о чем поется в исходнике, но как бы
с элементами некоторых «совпадений», что ли?
Да, применительно к мотиву А.Дулова – кого же еще, самая
популярная из песен на его стихи вместе с «Тихая моя Родина»,
которую лучше других исполняет трио «Реликт».
Написал, потому что захотелось, настроение было такое.
Это и песня, и посвящение в стихах одновременно, и никакой
в ней особенно сложной поэтики – в данном случае этого не
требуется, а для песни – тем более, лишь бы пелась…

А в целом, сейчас написать так, как Рубцов, или хотя бы
«очень похоже», или так как Есенин (в некоторой части)
сможет, пожалуй, каждый. Но второго Есенина или Рубцова
не требуется, место занято.

Чем ценен Николай Рубцов, что такого в его стихах необыкновенного?
А ничего необыкновенного нет. Но он не дудел в одну дудку
с «физиками и лириками», как и не славил «маленького, но отважного
героя», писал о том, что сам видел и знал, и о чем болел душой.
Не могут все и сразу идти в рядах строителей светлого будущего,
и это тоже своего рода протест, это всегда и сопереживание, иногда
сострадание и даже страдание, что для поэта не является необходимостью,
но жить как-то иначе поэт не может.
Поэты не сочиняют деклараций, для этого и без них есть много
желающих, особенно если при этом больше ничего не делать.

Что такое талант, может быть, это умение писать, строить, рушить,
чего-то добиваться? Да нет, талант – это в первую очередь умение
прожить свою жизнь Человеком, а там уж как доведется.


НИКОЛАЙ РУБЦОВ. "ОТПЛЫТИЕ"

Размытый путь. Кривые тополя.
Я слушал шум – была пора отлёта.
И вот я встал и вышел за ворота,
Где простирались жёлтые поля,
И вдаль пошёл... Вдали тоскливо пел
Гудок чужой земли, гудок разлуки!
Но, глядя вдаль и вслушиваясь в звуки,
Я ни о чём ещё не сожалел...
Была суровой пристань в поздний час.
Искрясь, во тьме горели папиросы,
И трап стонал, и хмурые матросы
Устало поторапливали нас.
И вдруг такой повеяло с полей
Тоской любви, тоской свиданий кратких!
Я уплывал... всё дальше... без оглядки
На мглистый берег юности своей.



Николаю Рубцову
_____________________________________


И было холодно, и был полночный час,
мои друзья курили молча папиросы,
как корабля не покидавшие матросы,
какой бы бурей не запугивали нас.

И был сентябрь, таких немного на земле –
слетались тихо мотыльки на пламя свечки,
нам было весело в осенний синий вечер,
и пели струны опьяненные вдвойне.

И от вина кружились только тополя
в той глубине двора, в прощальном тихом вальсе,
и говорили мне как будто, – Оставайся,
еще не высохли осенние поля.

Еще по осени синеют небеса,
стоит вода как на часах и сини реки –
не торопись, пока закаты не померкли,
пока рассветы не окрасили леса.





А я иду навстречу Родине моей
стезей проселочной в преддверье зимней стужи,
еще морозом не подернутые лужи
все в отраженьях серебристых тополей...

И было холодно, и был полночный час,
мои друзья курили молча папиросы,
как корабля не покидавшие матросы,
какой бы бурей не запугивали нас...

__________________
Олег Павловский

https://www.litprichal.ru/work/306730/
https://www.litprichal.ru/work/277882/

.

[Олег Павловский]

Музыкальный файл МР3 здесь
https://www.litprichal.ru/work/277882/




МОЯ ЗЕМЛЯ
_____________________________________________


Николаю Рубцову

И было холодно, и был полночный час,
мои друзья курили молча папиросы,
как свой корабль не покидавшие матросы,
какой бы бурей не запугивали нас.

И был сентябрь, таких немного на земле –
слетались тихо мотыльки на пламя свечки,
нам было весело в осенний синий вечер,
и пели струны опьяненные вдвойне.

И от вина кружились только тополя
в той глубине двора, в прощальном тихом вальсе,
и говорили мне как будто, – Оставайся,
еще не высохли осенние поля.

Еще по осени синеют небеса,
стоит вода как на часах и сини реки –
не торопись, пока закаты не померкли,
пока рассветы не окрасили леса.





А я иду навстречу Родине моей
стезей проселочной в преддверье зимней стужи,
еще морозом не подернутые лужи
все в отраженьях серебристых тополей.


1.

Моя земля звенела ульями в саду
сияла лужами, пчелой июльской пела,
глазами девочки как небом голубела –
она коня из рук поила в поводу.

Пропахло детство терпким табаком,
капустой квашеной, квасным печеным хлебом,
томленой глиной и топленым молоком
из погреба и прошлогодним снегом,
и ледником речным набитым льдом.

По февралям стояли холода,
тогда еще душа не онемела,
еще доске всегда хватало мела
и воробьев хватало проводам.

Я уходил в грядущее как в сон,
в предчувствие и мир иных видений,
и вдоль дороги выстроились тени –
как всадники, пропахшие овсом…

А впереди маячила война
с железным привкусом – войну не выбирают,
она придет и женщины стирают
рубах солдатских соль, и понимают –
что порохом просолена она.

Прожить бы век не зная о войне,
война и обо мне не много знает,
когда бы на войне не умирали…
– Эй! отзовись пацан, который с краю,
куда ушел, да и по чьей вине?

И нет вины больней, чем холостой
патрон, чем быть в тепле привычной неги,
жить как во сне, не думать о ночлеге
в степи, не звякать флягою пустой.

Опять от гари корчится земля
и встала в рост усталая пехота,
и пахнет гарью пыльная броня…

«И вот я встал и тихо вышел за ворота,
Туда, где простирались желтые поля»…

И нет беды, но есть одна судьба
шестой, как ни подумай части света –
седьмой, как ни досадно для поэта,
как ни смешно для вечного раба.





2.

. . . . . . . .

… еще не все закончены дела,
еще долина морщится от боли,
еще поет в наушниках юла
про сладость слез
и вкус сердечных колик,
еще не все написаны любви –
на отрывном
как календарный в прошлом –
чернилами на голубой крови
простых принцесс и каверзных горошин,
еще не все запомнились слова,
и губы не искусаны до крови,
не сверстана последняя глава
и памяти стальная тетива
звенит осой,
и ты не прекословь ей!
еще не отстучали поезда
и не оглох от гула полустанок
колес, гудков…





и теплится звезда
как кровь
на дне граненого стакана,
еще не все обуты в сапоги
в скрипучие – скрипучие протезы,
– была рука и нет уже руки,
была душа, а на душе – порезы,
был год лихим,
расстрелянным,
нахальным –
большим как кит,
упрямым как нарвал…

и звезды как рубины полыхали,
и мавзолей никто не закрывал.

. . . . . . .

3.

Прощальный вздох московских вечеров,
московским утром красит нежным цветом
рассвет, и на душе оставит метки,
на стенах и асфальтах тех дворов
на Сретенке, и горбится мостом
Кузнецким, пахнет ветром, голубятней
топорщится чердак, и старый дом
как старый вальс все кружится опять, но…





…Опять кипит как в чайнике жара,
и злость кипит как старый радиатор,
которую ни в лоб,
ни на ура
проклятым
азиатским
демократам,
которую соплей не перебьешь,
(а в дурака, глядишь, – не обыграют!)
– колючую и стойкую как рожь
на Родине,
где нас не забывают…

Где нет степи багровой как гранит,
где нет стерни, что скошена обстрелом,
где все уже до смерти надоело,
до жизни, до обиды, до крови…


4.

Мой старый двор, однако, не грустил,
сновали тетки с сумками и пары
бродили по вечерним тротуарам
и целовались, господи прости…

Когда мы возвращаемся с того,
как говорится, света и без шума –
от шляпы воскресенского ПО,
до серого казенного костюма,
и чемодана с парой коньяка…
трофейный «вальтер», чистые кальсоны,
и тянется тяжелая рука
к заезженному диску телефона…

– Привет, я здесь…
– А я и не ждала…
Немного тишины, протяжный зуммер,
как проводы. И вертится юла –
«ты снова здесь» и, кажется, не умер…
Зачем безвестным пасынкам войны
чужой… давно ли радостным казался
привычный мир? Давно. И нет жены,
и нет… а вот коньяк еще остался.

Стол у окна, гитара на стене.
И на окне засохли папиросы.
Все как всегда. Есть истина в вине,
и хватит риторических вопросов.


5.

Мой друг, сосед, утершись рукавом,
о стол – граненым, по душе – как вскользь, и
то плакал, то смеялся, как старпом,
когда служил на бывшем «Комсомольце»,
когда спасла забортная вода,
когда слеза братишек повязала
одним ожегом, спиртом… и причала,
казалось, не увидеть никогда.

Казалось, повторяется беда –
пожар души, пожар последней встречи –
нам было весело в осенний синий вечер,
и горек был коньяк как никогда.

Стоять, как до последнего глотка,
до той последней в жизни папиросы,
когда корабль оставили матросы,
а капитана уносили на руках…

О чем грустишь, измученный «каплей»,
о той звезде, как кровь на дне стакана,
о той мечте, что оказалась раной
на сердце бедной Родины моей?




. . . . . . .

Пускай гитара плачет как вдова
в кругу друзей и желтых фотографий.
Когда и кем начертан этот график
и бесполезны жесты и слова?

Когда и кем проложен навсегда
единый путь, неровная дорога
для тех, кто не добрался до порога?
не вздрогнет и оконная слюда...

Не для него лежит заветный ключ
под ковриком, не дрогнет занавеска,
когда придет холодная повестка –
последний вздох не долог, не горюч.

Последний взгляд и между ним – война,
межою пролегли вина и горе –
была жена и больше не жена,
и лампочка погасла в коридоре.


6.

Узнаешь мир – полюбишь и войну,
война честнее и намного проще,
всем поровну и хлеб, и «сатану» –
по кружкам разливаемый на ощупь
сучок… ни водки, ни воды, – слова
матерые, соленые, пустые...
Нас не забыла красная Москва
и полюбила красная пустыня.

И нет такой земли, такой страны
народами и песнями богатой –
все как один российские сыны,
России неизвестные солдаты.


* * *

.

[капитан]

Хороший,сильный стих. Надо же,умеют люди. Твой?

[Олег Павловский]

.
Тему читают внимательно. Или на... к Галочке...

Музыкальный файл МР3 здесь
https://www.litprichal.ru/work/277882/

.

[Олег Павловский]

.




ОБЕТОВАННАЯ ЗЕМЛЯ
_______________________________________


…пока и дом молчит, и колокол пасхальный –
свернувшись, спит весна, прикрытая не тем
снежком, рождающим полет и колыханье,
а смрадным снегом, выбросами тел …

пока грядет весна и ливни
над столицей,
над северной сырые сгустки облаков…
испить тебе воды, удвоиться, троиться
тебе сквозь блеск витрин, лабазов и ларьков!

. . . . . . .

…я выдумал тебя, я думал – ты живая,
в сплетенье улиц ты, в преобладанье трасс –

за мертвой сетью стен – не мы! не проживали
и не любили, и не помнят здесь о нас…

ты – география,
я выдумал тебе
название под стать
сознанию пейзажа
и остановки в нем – такая ипостась
от собственной моей
судьбы невдалеке,
поблизости от брошенного пляжа…

* * *

я был твоим другом, я верил тебе,
рыдал, как мальчишка бросался с галерки
навстречу единственной в мире судьбе
казалось…
щенок магистралей нью-йорка,
воспитанник сумерек,
терпкой слезы абсента –
бокала на белой террасе…
бывал молчалив или подобострастен –
я был твоим другом, я верил тебе…
я был у тебя, география, ты
меня принимала не гостем – на равных…
ты помнишь?
колодезный холод парадных
и собственной речи прямые черты…

* * *

…есть в географии наука побеждать
достоинством оружья, не бряцая –
на параллели
страсть и благодать,
и острова, и лужицы, и стая
прибрежных птиц – вот география!
следы,
как мокасины из лосиной кожи…
но где б ни вымирал затерянный мирок –
повсюду тленье брошенных дорог –
не географии, но просто суеты…
в какой-то окровавленной стране
растоптан танками песок сухих предместий…
мы примеряем сводки происшествий
на карту времени,
безрадостные вести
на каждый день,
на каждый свет в окне…

* * *

…мне говорил историк,
ты – не прав,
машина зла, земля – дается людям,
за это люди возвращают прах
земле, а не вагон металлолома…
(он произнес раздельно, без прелюдий,
слегка напоминая метроном)…
спокон веков лелеем механизм,
от влаги, от износа прячем в ящик
не потому, что он незаменим,
а потому, что он не настоящий,
искусный – но, увы! искусственный наш плод,
(плод гения иль жаждущего денег?),
он только производит, а дает
земля…
цивилизатор, чужеземец
всему находит оправданье тем,
что он творец и жизни вдохновитель…
сгущался вечер,
ветер шелестел,
я вслушивался
медленно,
как житель.

* * *

…у меня на столе – пять томов или тем?
пять излюбленных книг – вернисаж мирозданья,
я их тысячу раз пролистал, пролетел,
я внимал им, учился читать с опозданьем

эту голубизну – не созданье богов –
Полигимнию, память… всего понемногу –
очертания тех и иных берегов,
ожиданье…
и все же создание Бога

я любил твою выпуклость, глянцевый лист,
оглянись на меня, уходя от касаний,
от ладоней моих, где небесная высь
распростерта,
а руки мои повисают…
и, внимая тебе, ухожу от простуд,
от лекарств и чумы сульфамидного рая…
только пальцы мои сквозь лазурь прорастут,
только руки мои задрожат, замирая…

* * *

… опять афганские стрелки
сойдутся около «сайгона»
бритоголовы, безпогонны –
начало нового сезона
для почестей и для тоски…

о чем воспоминаешь, брат
я пристрелил того душмана…
потом Кабул, Джелалабад –
подумать, сколько без охраны
как слитки платины лежат!

. . . . . . .

квадрат двухверстки, сбитый танк,
дыра в паху, звезда на лацкан –
в какой теперь могиле братской
отыщет нас телеэкран?

квартиру получил, закон
как будто вышел… мать солдата
моя старуха… словно сон –
телеэкран, persona grata,
и я – персона, грата, нон…

* * *

я вижу танковые грядки,
мир в перископе, мир в прицеле –
сквозь красоту разрыва – рядом,
сквозь тишину рассвета – в целом,

сквозь синеву телеэкрана –
простреленный, непокоренный
клочок ЗЕМЛИ ОБЕТОВАННОЙ…

лоскутик неба – отдаленно.


* * *





.

[Олег Павловский]

.

Начнем, что называется, с начала…
Поэма «Странствие» была написана в 1982-84 годах.
________________________________________________


Остались за спиной как за кормой
светящиеся искорками лилий…
Под старость лет нам хочется домой
в мир грез и этих самых ватерлиний…
___________________
Из поэмы «Пролог»





«Здесь рос кустарник одичалый и пахло плесенью, когда раскачивалась у причала невольно невская вода…» Так начиналось странствие по Любви, и это было странствие
с любовью...


.

[Олег Павловский]

.

_____________________ СТРАНСТВИЕ
______________ _______________________________________________ поэма



ПРОЛОГ

Не только ты не размышлял о чуде
и, ковыряя в собственной душе,
как вилкой на широком светлом блюде,
но с маленькою трещинкой уже…
ты говорил: весна синее снега,
судьба не выдаст, не забудет мать,
(мне про нее устал знакомый негус
на дудочке самшитной напевать)…
Он пел,
а ты, внимая и листая –
как прошлое, шерстя календари,
где каждая девятка – запятая
и праздники красней, чем снегири…
ты проведи по красноватой грудке,
мой птицелов, нахальный карапуз,
рискуя и боясь ежеминутно
нарваться на стремительный укус –
лети птенец ты безупречно сизый!
И я тихонько пробирался в сад
(в те дни, когда побаивался клизмы),
там яблоки холодные висят!
Там каждый стук напоминает дятла,
а каждый дятел злого старика –
хозяина большой и странной кадки,
в которой черти что наверняка…

. . . . . . .

Как не взрослеть, когда весна лепечет
на языке понятном лишь пичугам
или когда протягивает в вечность
листки и ветки ловким полукругом?
Как не понять, когда она читает
слежавшиеся за зиму и заживо
не тронутые хрупкими перстами
в скорлупке суеты междуэтажной
твои сомненья сложенные вчетверо,
очерченные с точностью лекальной –
что лето! дай-то бог – пусть будет ветреным!
А лето кораблями привлекает...






I

Здесь рос кустарник одичалый
и пахло плесенью, когда
раскачивалась у причала
невольно невская вода.

У той воды был запах схожий –
так с ветром сходится мечта,
так парусина пахнет кожей
и краской пахнет чистота,

у той воды был запах прежний
и сладко плакала она
полуразверзнутая между
мной и причалом глубина.

* * *

Как телка белая, как телка,
что носом тянется к руке,
лизать готовая котел как
соленый камень на песке.

С нашлепкой розовой, как телка
и в пятнах охры – без прикрас,
как первокласница на елке
и в белом фартучке как раз…

Как телка смирная, как клетка
от снегиря на волосок –
для разбазарившего лето
на небо, воду и песок.

И возле бочки с купоросом,
ведерком цинковым бренча,
причал раскачивая – носом
как телка тыкалась в причал!

* * *

А ты, мечтая о разлуке
и забывая о словах,
склоняя голову и руки,
протягивая к островам –
не позолоту рук… но взоры
бросая прочь из-под руки
на острова, где в эту пору,
казалось, жили огоньки,
или поддерживали небо
как бы подобием свечей
те огоньки, как будто не бы-
ло белых пасмурных ночей.

* * *

И летом ветреным и вздорным
слизавшим пыль на ветровых
зрачках ночных таксомоторов,
и влагой благостной омыв-
шим крыши, стены, парапеты,
дворцы, особняки, дворы,
проезды, улицы – пусть это
не волновало до поры,
и летом ветреным и мокрым,
холодным, кисло-молодым,
казалось, отбываем срок мы
у всепрощающей воды!

* * *

За донцем хрупкого бочонка,
за тонким донцем анкерка
вода – отнюдь не обреченно –
прозрачно медленно слегка
она осознавала – это
не влага – просто холодок,
частица северного ветра
пролившаяся на ладонь
руки изменчивой как танец,
в кольце белеющих браслет –
вокруг мулат, внутри – китаец
и как черешина на свет,
руки, ни чьих прикосновений
не испытавшей никогда…

А впрочем – свет, за светом – тени
И это таинство – вода…

* * *

За старым эллингом лежала
и как высокая оса
звенела – не для горожанок –
оставленная полоса.

И парижанки не изящней,
и горожанки не смелей
та полоса дарила счастье
зимой ватаге снегирей,
или под зноем тонким осам
тех ослепительных верхов,
где_ д е л о_ в_ т а л и и –
матросам
волны и плеска лопухов.

* * *

Ах, полоса как это мало
сказать – в полоску карусель,
полоска – ленточка канала,
как будто дело в полосе…

полоска жизни на ладони
и нас заводит иногда
то в шепот струн, то в ропот коней,
а кони – чуткие к ладам!

Она вела, вела по кону
азартно, будто бы присев
пред капюшоном Витингтона,
а может, нет ее совсем.

* * *

А может не было, ты спросишь,
разнополосицы твоей
и сразу начиналась осень
за чистым выдохом дверей?

разноголосицы и после
отбора конкурсных проныр
как будто Мебиуса возле,
но и с обратной стороны?

Полоски узкая пружина
как заведенная юла
то вздрагивала, то кружила,
то пела, ссорилась, цвела,

то ровным строем партитуры,
то перекличкою посуды,
то жрицею литературной
несла эпитет на весу ты…

* * *

Репейник цвел. Слетались только
похожие на желтых пчел
на полосу из водостойкой
и чисто вымытой еще

упрямой плоти дикоцветья…
казалось не хватало сил
о лете помечтать – заметьте!
седьмому месяцу почти,

но шелестело по проспектам
неслышно, словно неглиже
оно с утра являлось…
это
седьмому месяцу уже!


II

Канал. Как иероглиф жил он
и, с топографией играя,
он походил на старожила,
а топография – не знаю…

он походил на пруд с лазейкой
из сада к краешку песка,
а нам с тобой и с длинной рейкой
к нему не выбраться никак!

Когда б ему гордиться этим
и влагу медленно пия…
а он как иероглиф метил
на небо спрыгнуть с острия!

* * *

На отмели, где вязли ноги
и речь, и редкая трава –
речной томился теплоходик,
так называемый трамвай
и ни следа от свежей краски
не сохранилось на изгибах –
одна лишь грация… и раз,
и два, и грация погибнет,
одна лишь грация и эхо,
неосторожно убывая…
как не хватало человека
давно порожнему трамваю!

Но вот скользнула вдоль планшира
ни сколько не переживая
как в пантомиме – от ужимки
к другой – не грация,
__________________ живая…


* * *

Он знал ее и этот хрупкий
картавый каверзный чумной,
что исходил от самых губ и
таял где-то за спиной
и походил на обещанье
как корабли на карасей…
ну, хоть немного помолчала б
и не ходила к полосе
ведь полоса была никчемной –
ничейной более того…

он знал – ее зовут девчонка,
она – по имени_ е г о…

* * *

Канал, канал! нас было трое –
канал, и я, и полоса,
где солнце золотило брови,
и небо падало в глазах,

нас было ровно столько, будто
иного не было числа…
как были мы сиюминутны!
как блеск на лопасти весла –
мы были как бы у порога
как след и поступь колеса…

как будто начал от второго,
а вот – от первого лица!

* * *

В конце июля стало проще
смотреть в лицо, глядеть в глаза
и понимать – идешь на ощупь,
не поворачивать назад,

не улыбаться слишком смело,
но волноваться про себя,
тайком оглядывая тело…
не возгораясь, не любя
еще…
______не ведая и мысли,
что только тонкая листва
как дождик падает из выси,
не распадаясь на слова,
что для единственного слова
один невыносимый миг
сотрет причал и рыболовов,
и как птенец заговорит!

* * *

Не телка белая, но клетка
для говорящего скворца –
она покачивала светлым,
как свет любимого лица,

она раскачивала точным
пятном на зелени воды
как бы пронизывая толщу…
сама себе и поводырь,

и увлекаемая лодка
одним движением плеча
и парусом надутым плотно,
и лишь немного горячась!

* * *

И ты немного горячилась
и мешкала на рубеже
причала – вроде без причины –
но это следствие уже!

ведь это странствие по лету
и по стремленью своему
бродить темнеющей Монетной
или разглядывая тьму

ночной и блещущей Фонтанки,
в ней – отражение свое –
не так ли, вздрагивать, не так ли
мое желание поет?

мне эта музыка приснилась,
а вдохновение – пленяло,
казалось маленькая милость –
такая милостная малость!

казалось, странствие по счастью
и очарованность движеньем –
они отнюдь не непричастны
к пленительному_ н е у ж е л и…

И эта музыка – немая,
но с невоздержанностью мота
она твердит: внимай, внимай мне,
внимай как Золушка гавоту,

внимай и ты как Маргарита
словам и вкрадчивым, и кратким…
и эта музыка парит, и
эта музыка прекрасна,

и эта музыка не мимо-
ходом услышанная – словно
движенье маленького мима
перерастающее в слово,

и эта музыка как книга
распахнутая на странице,
где час перерастает в миг, а
быль растет из небылицы…

она не контурная карта
очерченная на ладони,
но мановением азарта
врасплох захваченная в доме,

где мановению и жесту
казалось, не хватает только
еще не странствия, но шествия
растущего из вздоха…


III

О, мановение! Скажи мне –
ты только весело скажи,
слегка подталкивая – ж и в о!
и, замирая, – н е _д ы ш и…

броди, не причиняя боли
подошвам, улицам, пескам…
и как настойчивый католик,
лаская взглядом облака,

не простирая рук как падре
перед танцующей толпой
и повторяй, и пой, и падай
в объятья тихого_п о с т о й…

Но только музыка как мука,
ломая белые персты,
чуть вдохновительнее звука
не выудит из темноты!

И это странствие и счастье
водить вдвоем по вечерам
как за руку, как для причастья
еще не точное_п о р а…

и не заламывая пальцев –
о! неразгаданное_ т ы –
вплетать как в призрачные пяльцы
свое внимание в мосты,

вплетать серебряный и медный,
звенящий, вздрагивающий звук…

. . . . . . .

…когда-то с бала на Тотлебен
в каютном, палубном… к тому ж
вплетали собственные легче
чем тени – в тесные…
__________________тела –
в мундиры
______словно темень речи
во фразу точную ввела…

. . . . . . .

…так вспоминая то, что не было
грешным, пагубным,_т в о и м
ты повторяешь – только небом
теперь и можно напоить

мое дыхание и след мой
на чутком, чувственном песке –
ее и мой, и на Монетной
ее растает манекен,

и мы расстанемся как руки
протяжно, горько-горячо.
Не помышляя о разлуке,
мы только_н р а в и м с я_ еще.

* * *

Тотлебен – что это? Наряды,
офортик в рамке, отзвук шпор,
царящий воинский порядок,
герои, бастионы? –
________________форт!
последний из непосещенных
гордячкой смуглой как султан –
он не приманивал девчонок,
но радостная суета,

и ночи белые как птицы
над сизо-синей полосой,
что не за ветреность так чтится,
а за наплыв ее косой

на борт наветренный и скользкий,
как телка гладкая, точь в точь
под дождиком… подумай, сколько
ты будешь помнить эту ночь?

* * *

И ты уже не позабудешь,
тебе никак не позабыть
глаза холодные как будни,
словечки резкие как_ б р ы с ь!
к а т и с ь_н а_к а т е р е, пацанка…
и сколько раз не повторяй –
грубей ли, плавнее как в танго,
или склонено как в рояль,
легко, внушительно, прилично –
что б белка – да без колеса…

не зарекайся, в это лично
я не поверил бы и сам.

* * *

А ты, еще не доверяя,
мальчишка, собственник, фразер
как бастион не покоряем
и не прощающий за все,

что лишь тебе противореча,
как небу ленточка тумана
претит…
________ не слишком ли беспечно
фортуна за душу поманит?

И на руке оставит почерк
холодных маленьких ногтей
и вот начнутся многоточья
и вдох, и выдохнуть не смей!

* * *

Не смей, упрямая, ни вздрогнуть,
ни резвым обручем крутить
как бы забытую подробность,
как сон утраченную нить,

не жди, нахальная, насмешки
взамен неловкой суеты
не потому, чтобы замешкавшись,
а просто – это ты

сама себе, не доверяя,
ломая логики лекало,
неровным почерком – не рябью
воды – но почерком нахальным

наискосок: – А ну, попробуй,
замри, зажмурившись, войди
в невероятные хоромы,
где только шепот впереди,

и только розовые бредни
и неразверзнутая тьма,
и свет – как топчешься в передней
и кажется сойдешь с ума…

* * *

Нас двое. Лодка. Штиль. Прохладный бриз,
а может быть, не бриз порыв сменяет,
а просто ветер стих и кружится круиз
импровизантный и исполненный слиянья?

Мы растянулись белым косяком,
шесть тихих птиц покачивают снасти,
но еле-еле… Мыслимо ли в ком
хоть слабое предчувствие ненастья?

Нет, лучше бы головомойки,
мзды за нетерпенье. Или даже проще –
такое ощущение, что ты
никак не соберешься в гости…

А где-нибудь пурга, ненастье, снег –
в высокогорном славном переходе…

Темнеет. Штиль. Не сон и не ночлег.
И в воду загляделся пароходик…

* * *

Часть кончена. Ты – в пол лица,
едва угадывается профиль,
готовая и порицать,
и губы дуть, и супить брови,
или немедленно на _в ы,
едва оглядывая профиль
в ночи. И ночь, и часть – увы! –
закончена. И будет пробит
тот час, та точка бытия,
что тихою секундой бродит…

Конец. Конец главы, моя
смеющаяся в фас и в профиль.


IV

Не знаю, как тебя благодарить!
Наверное, боязнь внушает утром
не голос, что не смел заговорить,
а полость водяного перламутра.

Так по утрам заглядывает в дом,
чуть мельтеша в глазах и занавесках,
немного грустный, радостный притом
и озорной – из записных повеса –

не света блеск… Однако угадай,
найди на ощупь правильное слово
шипучее как пенная вода,
и точное как запись протокола.

Ах! этим утром, запахнув халат
в купе вагона, в загородной даче
улыбчив и немного мягковат
присяжный иль народный заседатель.

Ногой переступая полосу –
немного солнца на крыльце веранды,
без колебаний отдает под суд
жестянку кофе с фразой из Корана.

Ах! это утро – розовая муть,
и, расправляя паруса и плечи,
и движемся, и хочется заснуть,
бессонной ночи вспоминая вечность.

* * *

Не говоря напрасных истин,
но изредка произнося
слова,
_____ что в воздухе повисли
и паутиною висят,

перемолчим, пока надежда
не прикоснется горячо,
сменив упрямую одежду
на осторожное плечо…

И как во сне – плеснет фанданго,
перила, лестница, фонтан,
цветная неаполитанка,
цветущий неаполитан…

и как во сне, который тает,
небезопасно вспоминать
сырое зарево потали
и позолоченную прядь

волос остриженных – не локон,
сентиментальный завиток
волос остриженных, – а роком
заброшенных на волосок

от вырастающего_з а в т р а
из непрестанного_в ч е р а
– взыскующего или запро-
сто растающего в прах.


* * *

Мой птицелов, и ты забудешь песни
птиц любопытных, глупых и веселых,
свисток уронишь, клетку перевесишь,
запутаешь силки, рассыплешь зерна…

на отмели, где утопали травы
в песке, шурша, колючки кувыркались –
мы поздние любители отравы
затерянного терпкого дыханья…

мы водяные северные твари
и пятнадцатилетнем гибком теле,
в небьющейся и негорючей таре
проносим наши легкие потери.

Мне думается, ты меня не вспомнишь,
забудешь как о выдуманной мне,
потерянной в тиши окон и комнат,
в копилке зеленеющих монет…

Мой птицелов, и ты забудешь отмель
и как звенела злая стрекоза,
когда ворча, готовилась наотмашь
ударить в землю синяя гроза –

но мы с тобой целехоньки остались,
я твой слепец, упрямый поводырь,
казалось вот немного – и растаю
в смятенье ниспадающей воды.

Убогий кров, осколок парусины –
трещал как плащ, шумел как карнавал
и нас двоих укромных поразительно
с трудом и неохотно укрывал…

Я как-то недолюбливаю слякоть
и не люблю скрываться и терпеть –
какая жалость! – не умею плакать,
как не умею ластиться и петь.

Ту грубоват и я не многим лучше,
ты простоват, но не скажу – балда!
мы ни чему такому не обучены –
есть отмель, мы, а дождик ерунда.

И есть один лоскут, по крайней мере,
один наклон нечесаных голов, –
мой птицелов, когда-нибудь, поверишь ли,
что ты птенец, а рядом – птицелов?

И сколько бы гроза не творожилась,
с дождем договорившись на паях…
Моя душа – упрямая пружинка,
я – женщина, в ней – маленькая я!


* * *

Не смей, упрямая, не смейся!
и просыпайся не спеша.
Был сумрак, штиль – ну хоть повесься
ты, пресноводная душа!

Разиня! Геную полощет!
Вам генуэзкую не быть,
мадмуазель! Бывайте проще,
не я приковывал рабынь

к веслам египетской галеры –
вот назидательный гарем!
Да что ж ты делаешь, холера!
Как телка глупая совсем!

И телка белая, как телка
почуяв свежую траву,
проделывает круг почета –
пусть кувырком, но наплаву!

Ну, наконец-то! наша рота
шесть белых маршевых утят
все вдруг метнулись к повороту,
и будто лебеди летят.

Не торопись, теряем ход мы –
стоянка, сети, суета…
я вспомнил грозовую отмель...

Но режет фалы капитан!
Сам он из города Бердичев,
где только сахарный завод
и есть… а все-таки придирчив
простой бердичевский народ!

Как сахар белого каленья
полотна белые легко
на абордаж берут Тотлебен,
не как-нибудь – а босиком!

. . . . . . .

Как занесло тебя, девчонка
на отмель? И собой само
не помню… где-то и почем-то
мы покупали эскимо,
я не выискивал причины,
она сама нашлась и вот…

...а впрочем, здесь одни мужчины.
Не каждый – через одного.

V.

Прощай, Тотлебен! Мы дотлеем!
Прощай, Тотлебен, и прости
сухую горсточку поленьев
оставленную на пути
назад…
______ и мы дотлеем точно
как тлела белая оса,
над парусом звеня заочно,
но так, что резало в глазах!

как тлела, пела и просила
у снастей, спаянных в одно
как бы подобие росинок
в двойной шестерке домино,

про то, как ей невыносимо,
как в ней немыслимо поет…
что как бы вплавь ее носило
часа четыре напролет…

* * *

Прощай! Раскачивая остов
к нам приближается причал…
Под занавес слетались осы,
а птица чистые – сейчас!

Прощай! мы проживем не щурясь
на ослепительный лоскут,
на неба вдох, на поступь улиц,
что даже вздохи берегут,

не то чтобы шаги… Шагаем,
лакаем лаковый асфальт,
то под дождем, то по-шакальи
оглядываясь, но – фатально

оглядываясь на прохожих
и улыбаясь на ходу –
прощай! ты пережит и прожит
последний брошенный редут!

* * *

Я понимаю – мы осколки,
скорлупки, пляшущие в такт.
Что я? я просто комсомолка,
А он наверно просто так…

Увы! знакомство без фамилий –
Вот уморительный пробел,
когда такое изобилье
имен и телефонных дел...

Я позвоню через неделю?
Или оставлю телефон?

Ну-ну, вы мало надоели.
Мерси, мсье-маэстро-фон!

* * *

Поговорили. Очень надо!
Мне ваше складное «пока» –
как дождь под зонтиком парадным
и не складным наверняка!

Стоишь – как выпрыгнул с балкона
под зонтиком на кустик роз –
попачкан, несколько поколот
и весь колючками оброс –

хорошенькое положенье,
еще подумает, что_о н…
а, впрочем, есть прием вторженья
и способ, то есть,_т е л е ф о н.





Когда бы чорт меня не сунул
к тебе за крашеную дверь,
и я тебя совсем босую,
нечесаную и в аме-
риканских фирмы – это ж надо!
а впрочем – как-то наплевать…
трепал пальто сквозняк парадной,
и позолоченную прядь
волос остриженных – не локон,
сентиментальный завиток
волос остриженных, а роком
от локона на волосок…

вот мы и топчемся, и только
с ноги… и хочется сказать,
как мне не нравились нисколько
твои никчемные глаза
и рот очерченный и крупный
картавый, каверзный, чумной…
и было как-то не губ, и
того, что было за спиной…

но если руки ловят воздух
и как бы падают, спеша
как бы сказать – еще не поздно!
Уже не складки вороша,
Или уже кусая локон,
как ворот тонкого пальто –
волос остриженных неловко
и непричесанных притом…

Какого чорта мы лепечем? –
нет, – это праздная листва
как дождик падает на плечи
и превращается в слова.
И ты, единственная, только
пусть надвое и сердце, и
скорлупку – на две равных дольки,
и как птенец – заговори!
Ты мой единственный посредник
прокрадывайся сквозь туман
за дверь…

мы все еще в передней
и, кажется, сошли с ума.



___________________________________
© Олег Павловский. СТРАСТВИЕ. Поэма.
Издательство «Борей-арт», 2000 г.
ББК 84
Па 12
ISBN 5-7187-0289-6

.

[Олег Павловский]

.

Поэма «Четвертая тетрадь» была написана в 1996 году, иногда хочется остановиться,
и оглянутся назад…





ЧЕТВЕРТАЯ ТЕТРАДЬ
______________________________________


…все помню! Умирал однажды,
ногой запутавшись в сети
в глубоком озере – неважным
пловцом я выглядел, пути
из глубины, казалось, нет и
в отчаянье, сквозь пелену
воды я видел море света
и, проклиная глубину,
а не свою неосторожность –
я лишь запутывался в сеть,
где умирала рыба – тоже
запутавшаяся… Бог весть
какая сила нас держала
когтями цепкими, когда
она, спокойная, дышала…
мне – воздух, для нее – вода!
я шел за рыбой, за добычей,
забыв о разуме, один…
а кто-то скромно и прилично
за рыбой ходит в магазин,
и кто-то наверху играет
на мандолине, в домино…
и рыбу ест, и запивает
долинным розовым вином!
а мне – как все порозовело –
в сознании, и все вокруг…
но, вот я спас! я вырвал тело!
а в глубине остался друг…
там мой товарищ по несчастью
в дремучем шелковом лесу –
я тут рассказываю басни,
а вот его я не спасу!
я буду похваляться силой,
я стану царственным, спесивым
и буду с девочкой дружить…
пока меня превозносило,
моей подруге молчаливой
немного оставалось жить.

Я славно плавал в этом мире,
где дважды два – всегда четыре,
где двадцать три – там сорок шесть…
купался в океане brandy –
одет как затрапезный dandy,
слегка замарывая честь…
Моя скорлупка роковая!
я рак-отшельник, ты – живая,
я мал, но цепок, ты – огромна,
но ты не купол шапито…

. . . . . . .

…мы занимали оборону
в стенах районного ЛИТО…
Да, мы не только лыком шиты
какой-то сказочки простой,
где бедный дед искал защиты
у бедной рыбки золотой!
и мы не только знаем точно
и что почем, и почему –
за баррикадами заочных,
а то – и просто_ п о т о м у …

Я уходил и ветер мерил
мои движения, сличал
мои шаги, чужие двери
и каблуков моих печать,
я уходил, а ветер щелкал,
горбатым флюгером скрипел…

…такая маленькая щелка,
что не просунуться руке!
такие узкие ступени,
такой немыслимый паркет
в той мастерской, где медлит гений
от бытия на волоске…
О, мастер, медиум, откройте!
он отворил, он весь в слезах
сказал: – Я копия, я тройка
в плаще бубнового туза!
мы все, мы все, мы все из глины –
мы механически чисты,
лишь переливы пелерины
скрывают ужас хромоты.
Мы все – от двойки до десятки
и за десятку отдадим
неуязвимость наших пяток,
невозмутимость наших мин…

Я уходил, а ветер бегал
по переулкам, по пятам,
по кегельбанам – бил по кеглям
и папиросный дым впитал…
к моим друзьям! – от винной бочки
не оторвемся до поры…

Четыре дня стояли ночи,
как постоялые дворы.

. . . . . . .

…и было все как в старой книге
зачитанной по переплет –
квартир дворцовые интриги
и коммунальный быт, и взлет
фантазии, которой мало
будить меня среди зимы,
меня, моих друзей… навалом –
нет! я не прав – их тьмы, и тьмы…
входили, запахи с порога
не предвещали ничего
окрест дымящегося грога
и полыхания его.





Когда в одну сбегутся тропки,
как дверь в райком заколотив, –
желудков гаснущие топки
и туловищ локомотив,
когда пойдет стучать на стыках
душа в начале виража,
когда взмолится: не привык я! –
сосед с другого этажа,
когда, когда, когда морозы
загонят дворника в тулуп
(я было не сказал – тверезый),
он разговаривал на Морзе,
стуча зубами: тук-тук-тук…

. . . . . . .

…и все опять из лета в лето,
из поворота в поворот –
душа безумного поэта
как рыба, бьющаяся в лед,
блестящий лед высокомерья,
холодный лед небытия –
все так и_ н е_ б ы л о! – поверь я,
что ничего не потерял.
Но в лето канули как в Лету
друзья – я им не изменял,
клянусь!... Харон во время это
благопристойно, незаметно
паром заветный починял…

а мы плевали на паромы,
на тряпки, золото, хоромы –
задумал каверзный ответ,
а получается сонет!
Увы! поэзия не проза,
не будем спорить, за нее
я б отдал тысячу повозок
груженых шелковым бельем,
я б отдал тысячу наложниц
плюс государственный гараж
(слонов, верблюдов), кучу ножниц,
зеркал и прочий макияж,
я подарил бы ей беседку
из кости, жемчуга, слюды
и как любимую наседку
берег и холил от беды…
от самых дальних полустанок,
до самых лаковых паркетов –
перевелись у нас султаны,
не переводятся поэты…

Все было так, как я придумал,
как бденье лампы среди дня –
на кухне форменный придурок,
кругом несчастная родня,
везде, везде, везде плакаты –
там в кепке, чаще без нее…

когда, когда, когда, когда ты
поймешь, что не было- е е ?
что выстрел на какой-то речке
всего лишь пьяная пальба,
что все заблудшие овечки –
суть городская голытьба –
напрасно топчутся в передних,
напрасно пачкают полы,
напрасен тот, кто привередлив,
тот, обожающий углы –
тот, презирающий дороги,
(своя тропа, своя судьба), –
она – поэзия убогих…





…но и восставшего раба!

. . . . . . .

Ты мнил себя о вечном граде
распластанном как материк,
на смерть стоящего в блокаде,
на жизнь нацеленного в миг,
когда, казалось, рвутся шкоты –
не поводок поводыря,
а снасти спаянные потом
промышленного бытия,
когда натруженные тали
все вдруг спустили тормоза,
когда восторженными стали
доселе милые глаза,
и более не щель, не щелка
под вседержавным топором
твоя убогая светелка
у самой кухни, на втором…

Как говорил усталый клоун
уволенный по простоте,
арена – это не подкова,
и счастье не на высоте –
она, арена, ночью снится
и будоражат, и зовут
огней манящие зарницы,
дразнящей музыки бравур,
и как бы новая карета
вся – блеск! – въезжает на ковер…
неудалившийся директор,
неудавившийся гример,
неустановленная квота –
стакан дешевого вина…
как будто есть еще работа,
как будто кончилась война.

. . . . . . .
. . . . . . .

…ты уходила? – ради бога…
Ты воротилась, – нет цены!
Ты страсть моя, моя дорога
над белым заревом войны.





Где ход коня – там горечь пата,
на перекрестии – табун,
но –
поле с высоты п о к а т о…
я лишь нащупывал тропу –
так выбирают сети… впрочем,
где пашут там и боронят…
…ослепший заживо рабочий
и тот счастливее меня,
оглохший музыкант наверно
во сне считает серебро –
он жив, он бродит по тавернам
и бредит запахом метро,
он переводит Одиссею
на звук единственной струны:
когда б жила моя Расея,
когда бы не было войны…

Куда уходишь? где скитался,
какие выдумал тома
сомнений выжившего старца
и не сошедшего с ума?
Ни долго ждать, ни долго плакать
ты не умеешь… но, скажи,
когда рождественская слякоть
расплавит лунные межи,
и гневный окрик электрички
сотрет с причала рыбаков –
хоть тонок лед, а по привычке
не ездящих без сундуков –
как только окунется город
в клик перекрестков, всхлип шагов
и тротуар, и въезд, и двор тот –
прибежище поставщиков
бог ведает чего…
и все же
в какой затерянной судьбе
жила поэзия?
д о р о ж е
которой не было тебе!

за перекрестьем окон, краем
звонков, событий, тишины…

. . . . . . .

…еще ведет меня живая
над белым заревом войны.


* * *






___________________________

.

[Олег Павловский]

.







У ПАМЯТИ НЕТ ПРОВОЖАТЫХ. СОЛДАТИК ЛЮБВИ.
_______________________________________________


"...так начиналось утро наших судеб,
мы думали – какими мы не будем?
и высоко звенела мошкора...
все звон и звон, а где же крылья? где они?
не вырастают даже рукава...
в той азиатской августовской зелени,
как оказалось, ты была права!"


Я помню себя лет с четырех. Бабушка читала мне вслух, а я лежал под одеялом боясь заснуть. Через полгода я сам научился читать – не зря дед купил мне букварь. Сначала алфавит, потом – то ли Маша с кашей, то ли сорока с воровкой, но все произошло как-то очень быстро.

Бабушка читала мне «Тимура и его команду», потом «Робинзона Крузо». Слушая, я
выучил их почти наизусть и потом начал читать уже самостоятельно. У меня и сейчас перед глазами замечательное издание Даниэля Дефо с чудными иллюстрациями Доре. Книжка была толстая и очень красивая, а текст в переводе Чуковского для детей – да нет, текст как текст, но удивительно легкий и красивый как экзотический цветок. Наверно уже тогда я научился мечтать.

Можно подумать, мечтать не обязательно учиться! Ерунда, если возможно уметь или не уметь мечтать, то и учиться, вероятно, тоже бывает необходимо. И не придется тратить на это слишком много времени – нужно, чтобы однажды кто-нибудь научил.
Не прошло и полгода, а я уже скользил по полу на маленьком плюшевом коврике с половой щеткой в руках. Перевернутая раскладушка являла собой шалаш, коврик понятное дело – плот, швабра – весло. Были в шалаше и припасы – хлеб и сахар, и игрушечное ружье. Ну, а я был настоящим Робинзоном! Пусть думают, будто это фантазия. Уж кто-кто, а я-то понимал – это была мечта! Только объяснить, конечно, еще не смог бы.

Надо сказать город, не самый большой, но замечательный – это приветливая улыбка судьбы маленькому человеку, который только начинает жить. Мы жили в Курске. Не знаю, во что превратили его индустрия и более позднее хрущевское строительство, думаю во что-то, да превратили. Но в середине 50-х это был сказочный город. В нем легко и непринужденно уживались деревянные постройки, глиняные улицы и центральная Советская улица с трамваями и каменными домами. Аллея серебристых тополей на улице Микояна, и широкая площадь с Первомайским садом, великолепным кинотеатром «Октябрь» (бывшим кафедральным собором), редкой красоты краеведческим музеем, планетарием и пологим разбегом проездов. Было и величественное, классицистичное здание облисполкома, и кипящая, бурлящая, но на редкость уютная улица со старыми домами у кинотеатра «Комсомолец». Дома, вероятно, строились еще до исторического материализма. Но самым удивительным был рынок на Барнышовке. Это был истинно русский рынок.

Курск – город яблоневых садов. Соловьев почему-то было недостаточно. Помню, как все соседи собирались во дворе вечером, если прилетал соловей. А вот курские яблоки забыть невозможно. Надменный краснополосый штрефель, душистая антоновка, прозрачный до косточек, взрывающийся, сахарный белый налив… сто сортов, не меньше!

Дед служил в ближайшем гарнизоне, его еще не доконал маленький осколок большой войны, навсегда застрявший у него под сердцем. Он был замполитом батальона и видимо хорошим офицером. Иногда после учений он приезжал домой на военном грузовике вместе с солдатами, и я получал подарки. Что это были за подарки! Отличная рогатка и целая коробка желудей – боеприпасы! Два большущих жука-оленя с длинными кусачими рогами-клешнями! И целый вещмешок лесных орехов. Солдаты своего командира наверно очень любили. Ну, а я познакомился с солдатами еще до того, как понял, что на свете существует еще и война.

А с бабушкой мы ходили на базар. Рынок на Барнышовке не скажешь, чтобы большой. Дело в том, что это я был маленький, поэтому рынок казался мне очень-очень большим.
В огромной железной бочке с водопроводной трубой мыли овощи и всякую зелень.
Из этой же бочки небритые и пропахшие табаком мужики поили своих лошадей под крики голенастых горластых баб и старух. Мужики от них только отмахивались, пока я как зачарованный разглядывал лошадей. Лошадей я совсем не боялся и очень любил.
А зимой еще затемно к нам приезжала молочница на лошади, запряженной в деревенские розвальные сани. Она привозила в теплых крынках топленое молоко, и сметану, и завернутый в чистую марлю творог. Город непостижимым образом переплетался с деревней. Многие держали на подворьях коров и поросят, а в двух сотнях метров уже звенели трамваи. Чуть подальше и лошади у людей были, безо всякого там «хрущевского волюнтаризма». Это было до ХХ съезда, и жили тогда по сталински, в труде и честности. Странно, я что-то не припоминаю замученных непосильной работой людей, как не помню людей озлобленных, пьющих, опустившихся. Ведь это были герои огнем отгоревшей и отгоревавшей Войны.

Отношения были самые простые. К нам приходила мыть полы домработница тетя Даша. Полы были белые, некрашеные, их надо было мыть щелоком, он назывался «фоспор», и тереть веником. Вместе с бабушкой они мыли пол, потом вместе обедали, а после пили чай. Бабушка называла домработницу Дашей, а Даша бабушку – Машей. Я не знал, что такое домработница, она у нас была вроде родственницы. Еще одна родственница – тетя Шура, прачка. Она приходила стирать белье для всего дома. Белье кипятили на кухонной плите в больших цинковых баках, а после колотили и стирали в корыте на волнистых как море стиральных досках, трещали дрова в плите, на кухне было темно и густо от пара. Потом Шура гладила белье, когда электрическим, а когда и угольным утюгом, черным и страшным как паровоз.

…от вздоха первого, до первой полутьмы Вселенная легко твои ласкала взоры домашней утварью и далью иллюзорной, деревьев шелестом, нашествием травы… за лопнувшим пузыриком воздушным – ты крался, ты спешил слепой и малодушный в мир неизведанных забот и кутерьмы… казавшийся и радужным, и ярким – рождением, рождественским подарком, воскресным днем нетронутой зимы...

Зимы были морозные и ледяные, но зато летом я искал клад. Больше всего мне нравилась земля на огороде среди грядок стройного лука, нежной морковки и свеклы с лиловой ботвой…

…в стране голов капустных, грядок
лопаткой маленькой искал
три дня и воскресенье к ряду,
за что и выпорот… пока
на Пасху загорались свечи,
казалось – мир хорош и вечен,
и нет опасней – петуха!

С нами жил Тарзан, белая с рыжим дворняга, отважный и добрый пес –
он даже позволял мне забираться к нему в конуру.

…а мир – торжественный как Замок –
на кухне зрело торжество –
бросался в сад, дружил с Тарзаном,
пока собачники его…
пока в загаженной попоне
не унесли – смотрел без сил
через забор, где ходят кони
и продается керосин.

Нехорошие гицели застрелили Тарзана, разумеется, случайно – на нем был ошейник и
по не писаным законам того времени он не мог считаться бродячим псом. И подвела его шерсть густая и плотная как у белого медведя. Ошейника они и не заметили…

Мы покупали керосин прямо на улице у керосинщика. Керосинщик приезжал на упряжной повозке и долго стучал по бочке железным прутом, пока отовсюду не собирались люди с бидонами и канистрами, тогда начиналась торговля. Взрослые, женщины и старики, и дети со своими маленькими бидончиками. Нечего и говорить, что и у меня был свой маленький бидончик. А мужчины были заняты работой.

Меня как-то незаметно приучали к труду, и это было для меня радостно – мне доверяли.
Я ходил за хлебом, гордо зажав в руке широкий бумажный рубль. Хлеб стоил рубль за килограмм, его резали большим ножом и обязательно давали мне довесок, теплый и вкусный, который я съедал по дороге домой. Я любил черный хлеб, его пекли из ржаной муки, а не из всякой дряни. Магазина, по сути, и не было – было окошко в белой каменной стене и пару ступенек перед ним. Я едва мог заглянуть через прилавок, чтобы посмотреть, как взвешивают хлеб. Мне было четыре года, и дорога домой, добрая сотня шагов, казалась мне весьма серьезным и ответственным путешествием.

Воду мы брали на улице из чугунной колонки. Зимой колонка обрастала прозрачным льдом. Те, кто жил чуть поодаль приходили с ведрами и коромыслами, моя бабушка с одним ведром – она несла ведро, я держался за ручку – в общем, «помогал». Воду
можно было пить некипяченой. На «большой кухне» был водопроводный кран, но им пользовались хозяева. Это была их кухня, а у нас своя, маленькая, с никелированным умывальником и керосинкой. Как ни странно, нам всего этого хватало. Иногда вечерами бабушка делала абажур. Кстати сказать, она была замечательной портнихой, заказов и учениц у нее было много и, конечно, она умела делать абажуры, красивые, шелковые, оранжевые. Такие абажуры были во многих домах, промышленность народ тогда не баловала. Абажуры висели над столами как оранжевые цветы в далеко не экзотических квартирах и комнатах. Другого освещения, как правило, не было, абажуры наклоняли, и они прогорали как цветы изъеденные вредителями, и их делали снова. Я всегда любил смотреть, как бабушка обтягивает новый абажур, большая она была мастерица.

Наш дом заслуживал пристального внимания, потому что это был очень человеческий
дом полный давно забытых историй и тайн. Минула середина века, а дом строили, когда призрак коммунизма еще только бродил по Европе. Парадный вход был закрыт и ступени его стали удобной скамейкой, вытертой и отшлифованной как рукоятка плотницкого топора. Все ходили через кухню, берегли тепло.

В сенях, через небольшие отверстия в дощатых стенах наискосок пробивались лучи солнца острые как клинки, это после того как в соседнем саду упала немецкая бомба и осколки насквозь пробили стены – жутко и красиво.

На чердак мне лазить вообще-то не разрешалось, я еще не мог самостоятельно спуститься по высокой приставной лестнице и моим экскурсоводом был четырнадцатилетний Генка. Под лестницей он каждый год строил травяной шалаш, просторный шалаш, не то, что моя раскладушка. Мы подолгу лежали в его шалаше, где Генка потихоньку от матери курил. А на чердак мы лазили, чтобы гонять голубей, на крыше Генка построил голубятню. Еще у него был длинный шест с красной тряпкой на конце, он дико свистел и размахивал шестом, чтобы голуби не садились, Иногда голуби парами уходили в синее небо и как бы застывали на высоте, трепеща крыльями и сверкая на солнце как два маленьких белых факела...

...Свет падал из духового окна косыми струями серебряной пыли. На чердаке царил полумрак, а напротив окна, в подобающем обстановке величии стоял большой зеленый сундук весь в перекрестиях жестяных полос, с добротными оковами ручек и замков. Я так и не узнал, что хранилось в этом сундуке. Конечно же, не доспехи и лоцманские карты, или иные какие сокровища. Отважься я его открыть, возможно, был бы разочарован. В таком сундуке не имели права находиться вещи интересные не более чем простой табурет.

Я уже имел некоторое представление о драгоценностях. У моей сорокашестилетней бабушки была коробочка с разной бижутерией, большей частью из оккупированной нашими войсками Германии, но было и два почти драгоценных камня, аметист и аквамарин, довольно крупные, но мало чего стоящие в те времена. Аметист через
много лет оправили в золото, но перстнем уже неинтересно было бы поиграть.

Веранда утопала в зелени дикого древовидного винограда, который сковал дубовые стойки кровли толстыми скрученными ветвями, цепкими щупальцами, канатами и снастями насквозь продуваемого ветром корабля. Я карабкался на веранду, цепляясь за их напряженную плоть. Золотой ветерок бодрил меня, а запах цветов опьянял.

Хозяйка торговала цветами, вся веранда была заставлена ведрами с георгинами и
пионами летом, с астрами и хризантемами в сезон дождей. Цветы росли повсюду, рвать их, разумеется, не разрешалось. Хозяйка была старой и расчетливой немкой с трясущейся головой по фамилии Шу. Так, кстати, звали клоунов и акробатов из приезжавшего каждый год летнего цирка шапито.

…я помню дом, где страсть полуденной
казалась – от жары нет спасу, ни смех,
ни бряцанье иудиных
монет не предвещали Пасху.
Я рос в саду, где листья плавали
в рассоле полыханья летнего.
Вода на тротуарах – паводок –
бачки мороженого в ледниках…

Маленький я совсем не боялся собак и лошадей, я даже гусей не боялся, хотя они то
и дело пытались меня ущипнуть; гуси были крупные серые и жили в соседнем дворе.
Боялся я только рыжего соседского петуха, который вот с таким шумом норовил взлететь
на голову приходящей молочнице, да двух индюков, важно расхаживающих по двору – слишком у них был неприступный вид. Гребни и бороды у них были разные, у одного малиновые, а у другого цвета зеленой бирюзы. Петуха зарезали хозяева, и долго летал
над сараями обезглавленный рыжий петух, и валялась на земле никчемная окровавленная петушиная голова…

За мороженым я ходил самостоятельно по мощеной, где кирпичом, где асфальтом улице, мимо плеяды высоких серебристых тополей у швейной фабрики, ступая по тополиным веткам и перьям живущих в высоте галок, ими был усеян весь тротуар, но перьям я вскоре нашел весьма подходящее применение, а напротив у дома секретаря обкома с высокой голубой гималайской елью за зеленым забором всегда стоял ЗИМ, черный и блестящий как баклажан; путь был не близкий, но вот и «вафельная» деревянная будка, бочки со льдом истекающие в жару мокрой прохладой, вот и дядя Вася мой лучший друг и советник по всем вопросам жизни. «А, москвич! – хохочет дядя Вася, – тебе с верхом или без?» С верхом значит на рубль. Рубль – очень полезная вещь, на него можно купить не только хлеб, но и целое мороженое, молочное, с льдинками и восхитительным вкусом. «На рубль, – серьезно отвечаю я и жду ставшего привычным вопроса: – Ну как живет Москва?» Хорошо живет Москва…

. . . . . . .

Под верандой располагался подвал неприступный как старая крепость и, если бы не давно заклиненная приоткрытая толстая овальная дверь, замшелая, с позеленевшими медными скрепами, мне ни за что не удалось бы пробраться во влажное чрево сквозь паутину поселившихся в нем пауков, а кроме пауков там жили только летучие мыши. В подвале стояла машина неизвестного мне назначения с двумя стальными валами, причудливой формы колесом и надписью «Dimavag» на резном медном гербе – впрочем, скорее это было литье. Там было еще много чарующих и непонятных мне вещей. Спросить бы кого,
да вот беда – в подвал мне лазить не разрешалось…


…наш дом, и ты менял названья –
ты был двором и чердаком,
проездом, ветреным трамваем,
и первоклассным ветерком.

Ты изменял походку, почерк,
повадки детства моего.
Я вспоминаю даже точки –
Не только черточки его.

Ты нас прости голубоглазых,
смешных, нечесаных, живых
и вспомни повзрослевших разом,
и величаемых на «вы».

Ты помни не переставая
ведь помнить нам – не перестать…
Ночь опускалась над домами,
еще не начало светать.

. . . . . . .

...Секретаря обкома звали просто товарищ Ефремов. Рядом с калиткой прямо в заборе была будочка или маленький домик, из которого иногда выходил милиционер в синей форме с двумя рядами золотых пуговиц, это потом милиция стала какой-то серой. А, в общем, товарищ Ефремов был человек государственный. Государство пользовалось большим уважением, а первомайские праздники радовали мальчишескую душу как и новогодние. Мужчины все еще оставались победителями. К нам приезжал военный «додж», у соседей был трофейный немецкий мотоцикл. Когда дядя Коля приезжал на мотоцикле, я оставлял в покое соседскую корову и шел смотреть, как дядя Коля будет глушить мотоцикл, а он его глушил специальной ручкой справа на бензобаке – сектор
газа, как я теперь понимаю, но тогда я ждал, когда он толкнет вожделенную ручку, снимет тяжелые как сапоги краги и даст мне их подержать. Потом он снимал танкистский шлем и ветровые очки. Мир был прекрасен, и только корова мычала в сарае, наверно ей без меня было скучно в обществе одних только поросят.

Кроме вышеперечисленных удовольствий, существовало и нечто важное, непоколебимое, как Дом Советов – облигации госзайма в толстых пачках, разноцветные, пахнущие типографской краской, с нарисованными тракторами, паровозами и самолетами, пронзающими облака. Я разглядывал их вечерами, облигаций было много.

…как старая бабушка, фрейлина многих редакций – фатальные годы, слегка шелестел крепдешин, как часто находим листки государственных акций – коричнево-желтых, зеленых как запах акаций и пыльных, и праздных, и запах не вспомнить –
__________________________________________________ ______ дыши, не дыши…
и как, обессилев в утробе носили, возили в трамвайках, лечили касторкой, кормили икоркой, и полькой, и вальсом – и не уставали, крути, не крути межконтинентальный фатальный мотив!..

Мне исполнилось пять лет, и Генка подарил мне на день рождения клетку со щеглом с маленькой бархатной красной головкой и веселым свистом. Больше всего щегол любил петь по утрам, когда низкое зимнее солнце било в окна, а в комнате пахло озоном от принесенного бабушкой со двора высохшего за ночь промерзшего и до синевы белого белья. Впрочем, белье слегка подсинивали. Я кормил щегла коноплей и шел в Генкину комнату смотреть на его снегирей, комнату, которая никогда не запиралась и обладала неоспоримым в своем роде достоинством – круглой чугунной печкой, которую надо было топить дровами и блестящим черным углем. Печка чуть не вдвое больше меня ростом блестела благородным черным матовым цветом, и только чугунные дверцы были мрачны
и шершавы на ощупь. Отдав должное печке, я целиком отдавал себя снегирям. Снегири кусались, и кормить их было небезопасно…

…ведь это ты, внимая и листая, как прошлое шерстя календари, где каждая девятка – запятая, а праздники красней, чем снегири…Ты проведи по красноватой грудке, мой птицелов, нахальный карапуз, рискуя и боясь ежеминутно нарваться на стремительный укус… Лети птенец, ты безупречно сизый! И я тихонько пробирался в сад в те дни, когда побаивался клизмы… Там яблоки холодные висят! Там каждый стук напоминает дятла, а каждый дятел – злого старика, хозяина большой и страшной кадки, в которой черти что наверняка!...

Сад с малинником, зарослями черной смородины, вишнями, сливами и небольшим огородом был все-таки яблоневым садом. В собственно саду места ему не хватало, и он захватил часть двора, образовав небольшой сквер. В глубине сквера рабочие рыли яму, вероятно, собирались построить что-нибудь выдающееся, уборную например. Но откопали глиняный сосуд, нечто вроде древнегреческого фиала и долго трясли его, а потом разбили ударом лопаты. Увы! Мои надежды не оправдались. Я ведь и сам был отчасти помешан на кладоискательстве, несмотря на нежный возраст и полное отсутствие интереса к наживе. Помню, как соседи шепотом рассказывали друг другу, что наша хозяйка, копаясь в саду, нашла целый котелок с золотыми червонцами, и что богаче ее в городе нет. По-моему главным ее богатством был серебряный самовар и часы с боем. У меня тоже были часы-ходики, а вот самовара у нас не было, как не было и уныния по этому поводу. Похоже, и шкафа у нас не было, ему просто не нашлось бы места в двух небольших комнатах, однако это были лучшие комнаты в нашем доме потому, что из окна можно было выпрыгнуть в сад, что я и делал, и от чего пострадали хозяйские цветы. А вот ломать сирень считалось делом полезным, она от этого только лучше росла, Запах сирени – это запах моего детства, таящий как прерванный сон.

Забор казался серебряным в лучах не северного солнца, его испепелили ветры и дожди, такими же были калитка, и ворота в которые я стрелял из самодельного лука, который помог смастерить мне дед – все-таки он был военным человеком. На стрелы пошли едва
ли не самые ценные насаждения вконец заросшего сада и голубиные, и галочьи перья, которые я собирал под серебристыми тополями. Я бездарно расходовал стрелы, и они взмывали в небо, загораясь в бронзовых лучах заходящего солнца.
Иногда ворота отворяли, если приезжала телега с навозом, или полуторка с дровами. Теперь такой грузовичок увидишь только в военном кинофильме

...Я ловил бабочек, и, однажды, нежная зеленоватая капустница умерла, накрытая чайным стаканом на листке сирени, оставив геометрический ромбик яиц мелких, как жемчужины в старинном бабкином медальоне сердечком... что ж! Она сделала, что смогла, а чтобы она смогла еще сделать, запертая в чайном стакане начинающим вивисектором, который после только и делал, что пытался размножаться, хотя смертью ему как будто ничто не грозило...

Ура! Мы едем на Боевку с соседом дядей Сашей. Боевка – пляж, бывшая Боева Дача на речке Тускарь, притоке Сейма, а, в конечном счете, и Днепра, на лодке по ней можно добраться до самого Киева. Жаль, тогда я ничего этого не знал, а может быть и знал, но потом забыл. Но я никогда не забывал, что живу в чудесной стране, вернее никогда не переставал это чувствовать. На речке я буду сидеть на заросшем травой низком берегу, закатав до пояса трусики и с самым серьезным видом «загорать», а дядя Саша будет
долго лежать на воде, закрыв глаза и закинув за голову согнутые руки. А я плавать еще
не умел…
На пляже мы с дядей Сашей всегда пьем «Ситро» или «Крем-соду» и едим плавленые сырки, дядя Саша рассказывает мне, как в Первую мировую войну пехотинцы защищались от сабельных ударов, держа винтовку горизонтально над головой. Он здорово разбирается в международном положении, знает, сколько стоит американский доллар в переводе на наши деньги и вечерами читает соседям газеты и журнал «Крокодил».

Иногда мы с дядей Сашей пилим дрова – он пилит, а я держусь за ручку с другой стороны пилы. Мы укладываем поленья в сарай, потом идем обедать, дядя Саша всем рассказывает, как я ему помогал и выпивает перед обедом рюмку вина. Это значит за обедом он расскажет, чем, например, бычки в томате лучше килек и кто такой Эйзенхауэр, хотя я и так знаю, что Эйзенхауэр это дядька в полосатых штанах и в капиталистической шляпе, который верхом на атомной бомбе едет за нефтью – слава богу, не маленький.

. . . . . . .

Кажется, не было такого места, куда не заглянули бы мы с хозяйской девочкой –
дочкой, внучкой… Короче, ее папа был гроссмейстер. Я не сразу понял, что это просто дядя, который умеет играть в шахматы. А меня учил играть в шахматы Генка, я знал, как ходят конь, тура и офицер, и кое-что еще, но играть так и не научился.
Тем не менее, у меня хватило сообразительности этак быстренько выучиться играть
в лото, домино и подкидного дурака, взрослым всегда не хватало четвертого игрока
за столом; вот и научили меня на свою, конечно, голову потому, что мне всегда
везло. Во всяком случае, в шашки я играл гораздо менее успешно. Людьми азартными
мои «бабушки и дедушки» вовсе не были, в лото играли по копейке, которые перед
игрой раздавали всем поровну из блюдечка синего стекла, тогда как ничто на свете
меньше десяти копеек и не стоило, только спички, и то в Москве, и то бумажные.

В Москву мы ездили с отцом и с матерью, которые в Москве и жили, и учились, и
снимали комнату. Ездили мы, как я понимал, чтобы я вволю накатался на лифте и на всю оставшуюся жизнь напился «шоколадного» молока. Мне и в голову не приходило, что шоколадное молоко – это то самое ненавистное какао, которым бабушка меня пичкала в Курске чуть не каждое утро. Еще в Москве было замечательное метро, про которое знал даже мороженщик дядя Вася.
– Ну как, москвич, в метро катался? – спрашивал дядя Вася.
– Катался, – отвечал я, впрочем, более поглощенный ловкими волшебными движениями его рук, наполнявших мороженым вафельный стаканчик, – и на лифте катался…
– Скажите, пожалуйста, настоящий москвич! – хохотал дядя Вася, широко открывая рот. Нет необходимости уточнять, что родился я именно в Москве.

. . . . . . .

Мы ездили в Алушту, когда мне было без малого четыре года, и я плохо, что помню, кроме громадных сочных груш, пахучего сладкого черного винограда и синего моря. А через пару лет мы снова ездили в Алушту и путешествовали на большом катере в Кучукламбат. Я плавал в тихой прибрежной воде в окружении мелких медуз, цепляясь руками за усеянное мелкой галькой дно. Относительно медуз я уже знал, что есть их, во всяком случае, нельзя. В Алуште было много фонтанов и почти во всех жили большие серьезные карпы, которых отдыхающие кормили улитками, пойманными в том же самом фонтане – надо было только сначала камешком разбить коричневую скорлупку. Жизнь была замечательная не потому, что мне покупали конфеты, а потому, что это было очень интересно. Мне и через пятьдесят с лишним лет многое интересно, поэтому я и не жалуюсь на собственно жизнь, даже когда у меня совсем нет денег...

А ездили мы в мягком вагоне, и пили пахнущий дымом железнодорожный чай, и еще
отец всегда отдавал мне свой сахар. В вагоне был длинный покрытый ковровой дорожкой коридор. Под окнами была ступенька, стоя на которой можно было долго смотреть в открытое окно, вдыхать особенный железнодорожный дым, будучи почти оглушенным гудками паровоза и стремительным грохотом встречных поездов. Но больше всего я любил большие и красивые тульские пряники, которые почему-то продавались в Курске только на вокзале.



_____________________ __________________ V __________________



.