sgaliev

И, наконец, последнее. Понимание свободного времени, как должно быть понятно, не может быть верным вне осмысления его под углом зрения марксистского видения свободы, которой в подлинном смысле и полноте разворачивается лишь коммунистическое социально-материальное движение. Оно, как не раз указывалось, является осваивающе-произведенческой практикой.
Нужно сказать, в существующей литературе путь экспликации свободного времени из представлений свободы довольно широко разрабатывается. Однако, недостаточность данной разработки обусловлена, как мы отмечали, ограниченными трактовками свободы, особенно в социализме и коммунизме. Причем,— не только при осмыслении свободной деятельности и в связи со свободным временем.
И вопрос здесь даже не столько в том, что свободу и свободную деятельность понимают неверно в том смысле, что это понимание недостаточно исследовано, что авторы чего-то не договаривают, до чего-то не дошли, в чем-то заблуждаются, или как-то там еще не дорабатывают вопросы. Дело в принципиальных ограничениях, связанных с тем, что саму практику как носителя и основания свободы они понимают крайне ограниченно. Под углом зрения господствующего понимания (тем более, реализации) практики просто принципиально невозможно подлинное видение свободы, как и самого человека, вообще, мира, бытия, смысла и назначения человеческого бытия.
Мы неоднократно говорили, что отечественные, впрочем, все авторы не поднимаются выше представлений и реализации практики в качестве производящей деятельности. Эта исторически ограниченная разновидность практики, с характерными ей «плюсами» и еще большими «минусами», как бы полно ни разворачивалась,— к тому же, когда эти «развертывания» не открывают ее по истине (даже, коль скоро усмотрят последнюю),— не способна явить человека и мир в со-принадлежности бытию. Соответственно,— позволить человеку подняться до подлинного понимания себя, своих призваний, смысла жизни и реализации в действительности. Как очевидно отсюда, Она не дает человеку по-настоящему понять свободу и, стало быть, осуществляться подлинно свободно. Практическая деятельность в производящей данности,— бесчеловечная, безбытийная, отрывающая человека от мира, ограничивающая его сферой присваивающе-действующей субъективности,— самое большее, открывает свободу как произвольную самонадеянную субъективную активность. Здесь человек, рассчитывая лишь на собственные силы и волю, устраивает жизнь по своецентрическим меркам. В конечном счете, «свобода» укореняется в сознании и поведении людей, пройдя шлифовку и огранку в мастерской современного либерализма как «бегство от свободы», «свобода от свободы». Она почти полностью растеряла моменты от истины, сохранявшиеся в ней от традиционно философского осмысления (Аврелий Августин, Мейстер Экхардт, Б. Спиноза, Г.В.Ф. Гегель, марксизм). Так «свобода» уводит человека из реальной действительности в узкий «мирок» лично-потребительского прозябания. Вот, эта самая обескровленная «свобода», столь пришедшаяся по вкусу современному буржуазному сознанию, и образует фундамент отмеченных иллюзорных трактовок свободного времени.
Под углом зрения философской категории свободы, выступающей неотъемлемым атрибутом осваивающе-произведенческой практики как способа существования событийного человеческого бытия, вместе с тем, практики в ее наивысшем развитии и полноте,— становится очевидным: подобно свободе, свободное время — это время, достигающее со становлением коммунистической Формации зрелости, полноты реализации, всеобщности. Как не могло быть подлинной свободы в предкоммунистической истории во всей ее полноте, так и не могло быть там подлинно свободного времени, истинно понимаемого, тем более, реализуемого.
Становится, далее, очевидно, что время коммунистической культуры и свободное время — понятия тождественные. От свободного времени в таком понимании необходимо отличать «свободное время» как предмет частно-научного (социологического, экономического и т.п.) рассмотрения, о котором, можно допустить, в существующей литературе идет речь. Свободное время в частно-научном понимании, будучи производным от понятия «свобода» в либералистическом видении, как неоднократно отмечалось, очерчивается сферой, лежащей за пределами свободного времени, (необходимого для существования событийного человеческого бытия). Время такого человеческого бытия уже не характеризуется признаком «общественно-необходимое». Вернее, оно не может быть общественно-необходимым временем в том смысле, как это имеет место в прежних общественных устройствах, где царят так называемые «стоимостные отношения». Здесь мерой стоимости труда (напомним, отчужденного, безбытийного, бесчеловечного) выступает, затраченное на производство соответствующего товара, следовательно, овеществленное в товарах, необходимое время. В событийном человеческом бытии, как мы неоднократно указывали, стоимостные отношения как таковые снимаются. Мерой и стоимостью созижденных вещей выступает время свободы. То есть время, выражающее: возможности, потребности человека в самореализации, энергию, обретаемую людьми для дальнейшего творчества, информацию, продуктивно-потребляюще освоив которую они, опять же, открывают новые горизонты развертывания себя и мира, вещей.
Таким образом, как очевидно, в мире событийного человеческого бытия понятие свободного времени как бы вымещает понятие общественно-необходимого времени. Еще точнее. Свободное время становится этим общественно-необходимым временем. Ибо именно таким временем отныне будет утверждаться, развиваться событийное человеческое бытие. И, в общем-то, в этом имеется своя глубокая логика. Ведь, как мы уже знаем, в определение свободы непременно входит понятие необходимости. Не забудем: «свобода не есть какой-то дурной произвол, причуды голой субъективности. Она не есть также нечто такое, что человек может себе позволить при желании, но может и отказаться от нее. Свобода, кто и что бы ни говорил,— «осознанная необходимость» (Б. Спиноза). В другом месте мы имели возможность развернуть эту мысль. Здесь заметим лишь, что уже само выражение «произвольная деятельность» как деятельность, проистекающая из воли (про-из-вольная), вершащаяся, вмещает в себя необходимость. На самом деле. Ведь термин воля», как власть в пределах известной волости (области), предполагает, что наша воля (свобода) ограничена именно этой волостью, лишь в ней имеет смысл и вершится. За ее пределами наша свобода бессильна, там она кончается, не может обойти пределы, меры отпущенные ей. Другими словами, там царит необходимость (не-обходимое) нашей волей.
Кроме того, как мы уже знаем, событийное человеческое бытие далеко не есть поприще, где человеку все и вся доступно, открыто, ясно. Событийное человеческое бытие, как поприще, где человек со-творчествует с бытием, стало быть, в силу присутствия бытия во всем, что есть и созидается здесь, также безвестно, неясно. Столь же таинственно, отсвоено от человека. И в этом смысле, в силу отсвоенности, оно отдает и необходимостью, чем-то не постигнутым, неизвестным, выходящим за пределы возможностей и сил человеческих. Пусть необходимость, вмещаемая событийным человеческим бытием, во многом иной природы, нежели необходимости, преимущественно довлевшие в предшествующей истории над людьми в качестве отчужденных от них же сущностей, сил, отношений. Потому, между прочим, они представали в виде «рока», «фатума», «судьбы», «провидения», а то и «господина случая». Здесь необходимость и свобода настолько далеко отстоят друг другу, что связывать их в нечто единое представляется даже чем-то парадоксальным, абсурдным.
Событийная же необходимость не есть отчужденная человеческая сущность, не выступает чем-то от человеческого заблуждения, иллюзий и т.п. Она сугубо отбытийна. То есть от матери-природы, от материально-Божественной бесконечности и вечности, несоизмеримых с всегда конечным до исчезающей малости, каков человек.
С объективно-реальным присутствием, — работой, законами, тенденциями, зовами, условиями и т.д., — в своей жизни (и не только) последних человек призван постоянно и везде считаться, соразмеряться, ответствовать. Материальная действительность, уже потому, что существует объективно-реально по отношению к человеку (где и как бы он ни был, проявлял себя), довлеет над ним необходимо. В этом, по сути, вся материалистическая установка на жизнь во всей (установки) глубине. Материалист (тем более, диалектический) не может не признавать господствующую вокруг, — в мире, обществе, его личной жизни, — эту самую необходимость. Причем, — сколь бы люди ни были сильны, какими бы возможностями ни располагали, на какую бы высоту исторического прогресса ни поднялись. И считаясь с данной необходимостью, сознавая ее, осознанно реализуя себя в ней и с ней, больше того, опираясь на нее, пользуясь предоставляемыми ею возможностями, — они только могут совершать, достигать что-либо значимое в жизни. В частности, — осуществляться свободно в границах (как бы широки или узки они ни были) данной необходимости. Оно и понятно. Ведь последняя не чужда человеческой деятельности. Напротив, именно на ее протекание, возможности и имеется. Человек не должен относиться к объективной необходимости как к чему-то чуждому, несущему зло, беды, горести и проч. Последние возможны, приходят, по большому счету, как раз, от неверных самонадеянных шагов, вершимых человеком, когда он не понял в подлинном смысле, что и как есть, что надо делать, какие реальные шаги предпринять в соответствующей ситуации. Господствующая необходимость, будучи правильно понятой, осмысленной, не разоружает человека, но напротив, открывает ему новые возможности творчества, новые горизонты дальнейшего прогресса, новые свободы. Надо, таким образом, верно, истинно распознать необходимость, осознанно к ней относиться. В с вою очередь, это означает: жить, поступать, творить так, чтобы во всем, что ни делает человек, бытие и время не терялись, чтобы вершимое не было противоестественным, отвращающим от истины, от добра и всеобщего блага.
Коммунистически понимаемая и утверждаемая свобода, стало быть, — это событийная созидательная деятельность, где человек преисполнен сил, мудрости, воли, знания и умения, выдерживая со-присутствие бытия, утверждать в мире себя. Причем,— ответствуя собственной призванности, долгу, выбору, испытывая что называется «страх Господен». При этом надо понимать, что свобода — отнюдь не просто субъективная характеристика. Другими словами, она характеризует не только активность человека, не только его касается. Ведь, как мы уже знаем, осваивающе-произведенческая деятельность, которой вершится событийное человеческое бытие, объединяет человека и бытие. В каждой клеточке такой деятельности соприсутствуют и человек, и бытие, и время. И лишь в том случае, когда это сотворчество трех начал в деятельности протекает гармонично, в унисон, не, как говорится, «в разброд», она окажется наиболее ответствующей и бытию, и человеку, и времени. Следовательно, успешной, полезной, истинной. А отсюда — также свободной, опять же, необходимой.
И еще одно. Надо понимать, что свобода, соответственно, свободное время, коими отмеривается событийное человеческое бытие, не есть что-то от, так сказать, «дополнительного привеска», излишества или даже свидетельства красоты, полноты, благости и т.п., данной действительности, характеризующих, дополняя, ее в превосходной степени. Хотя, все это, так либо иначе, тоже имеет место. Но суть, конечно же в другом, основательном. Свобода, свободное время прежде всего и главным образом вещи, исключительно необходимые для существования описываемой действительности. Последняя не может выступать иначе, как в форме свободы, свободного времени. Если предшествующие общественно-материальные системы могли довольствоваться отсутствием в них свободы, точнее, какими-либо проявлениями-обнаружениями ее, то коммунистическая история как подлинная история уже не может протекать, не будучи свободной. Отсюда, опять же, свобода отныне есть нечто от жизненной необходимости. Она необходима, поскольку иначе, событийная реальность не утверждается. Потому можно даже сказать, что свобода здесь одновременно и необходима, а последняя, в свою очередь, также и свободна. Таким образом, событийная действительность впервые в истории развертывает диалектику свободы и необходимости во всей их взаимопроникающей и взаимодополняющей целостности. Причем, такой, — где, как категории сущности на ступени «действительность» необходимость и свобода событийного человеческого бытия суть одно и то же. Здесь уже нет того положения вещей, когда, скажем, существующее не разделено на нечто внутреннее и нечто внешнее («рефлексию-во-внутрь» и «рефлексию-во-вне», выражаясь языком Гегеля). Можно потому утверждать, что свобода и необходимость условий событийного человеческого бытия действительно суть одно и то же.
Все же, следует понимать: в событийном человеческом бытии будут иметь место непонятности, непостигнутости, тайны. Иначе просто не может быть. Коль скоро люди освоили и ведают ничтожно малое из бесконечно большого, вполне возможны ситуации стихийного, нерационализированного движения, по крайней мере, в тех либо иных областях. Так что, нельзя не допустить места присутствию в описываемых реалиях необходимости. Причем, — даже в том виде, как она явлена на ушедших этапах истории: чем-то стихийным, безвестным, приходящим неожиданно, нежелательно, неотвратимо, извне, неверно понятым и т.д. Не исключен также вариант отсваивающейся действительности, где, опять же, человек остается без понимания что делать, как поступать и проч. В таких ситуациях человек встречается лицом к лицу с ходом дел, когда его контроль над вершащимся ниспадает, бессилен, необходим.
Да, для представшей необходимости можно и соответствующее время найти тоже.
Это время ограничений, принуждений, с которыми общество, каждый его член будет вынужден считаться. Это время общественной деятельности, еще не дошедшей до своей всеобщности, подлинного самосознания, — время, предстающее в односторонней, объективной форме и выступающее поэтому чем-то неуправляемым, неподчиненным человеческой активности. Напротив, подчиняющим, принуждающим последнюю, довлеющим над ней. Это время необходимости в общественном движении, еще не ставшем фактом осознанной (во всеобъемлющей форме) реальности. Практическая деятельность здесь не находит себя по своему истинному содержанию и значению.
Из данных определений даже становится очевидным, что в полном своем объеме категория «необходимое время» как предмет философского рассмотрения раскрывается в категориальном поле философской универсалии «необходимость». Подчеркиваем, — именно философской, диалектико-логической необходимости, а не в ключе обыденных представлений данной категории. Намеченное понимание необходимого времени, разумеется, имеет мало общего с частно-научным понятием необходимого (рабочего) времени, о котором идет речь в литературе.
Однако, вряд ли означенная, чуждая свободе, необходимость, как и ее время, будут определять «погоду» событийности. Вряд ли они, главенствуя, будут сказываться на делах и отношениях людей роковым образом и уподобят жизнь тому, что наблюдается на предшествующих исторических этапах стихийного движения. Потому, необходимым (общественно-необходимым) временем в плане философского рассмотрения и в плане собственного времени в событийном человеческом бытии, главенствуя и все определяя, будет выступать не время внешней, стихийной необходимости, несвободы, выпадающее там-сям в жизни. Этим временем станет, повторимся уже в который раз, общественно-необходимое свободное время.

sgaliev

Все рассчитываю перейти от методологии (как и на каких путях разворачивать свободное время) к сути дела. Вот, полагаю, дошел уже до самого конца тут, но, еще не успев выложить сказываемое, приходит очередное «еще одно». Это даже как-то порядком надоедает. Тем не менее, продолжу-ка методологию. Как знать, смогу ли вообще повести разговор о сути дела. К тому же, — имея в виду цели, задачи с возможностями нашей темы. Буду довольствоваться, по крайней мере, тем, что по ходу прояснения отправных путей, так либо иначе, прольется свет и даже определятся, хотя бы, некоторые из важнейших моментов содержания искомого предмета.
Будучи основной формой и мерой существования свободного коммунистического социально-материального движения по сути, свободное время является для последнего, всех его составных частей и моментов горизонтом. Другими словами — экстатически-целостным, нерасчлененным единством временных модусов, которыми длится, существует любой феномен социально-материального движения. Только в данном горизонте, — как в всегда предметно-специфическом условии, контексте, фоне, в конце концов, континууме, — вещи, предметы могут быть правильно поняты и, соответственно, освоены. Отсюда ясно: без истинного понимания и умелой реализации экстатически-целостного единства (горизонта), образуемого модусами свободного времени, свободная деятельность в условиях социализма и коммунизма не только принципиально непостижима, но и неосуществима.
Не будем больше останавливаться на данном вопросе, имея в виду, к тому же, сказанное на этот счет выше, при характеристике времени вообще. Отметим лишь, несколько повторившись, что временной горизонт явлений событийного человеческого бытия принципиально отличен от такового у предметов предшествующих исторических этапов. Временной горизонт феноменов социального движения при коммунизме образован доминирующим, определяющим положением в нем будущего модуса с соответствующими отсюда следствиями. Между тем, в горизонте времени (в том числе свободного) докоммунистических культур в действительном смысле слова господствует модус прошлого, или же настоящего. Кажущееся господство будущего во временном горизонте, например, буржуазных культур, по сути дела объясняется тем, что, по большому счету, это будущее есть не что иное, как экстраполированное в будущее прошлое, в лучшем случае, настоящее. Или же временной горизонт явлений буржуазной культуры образует просто напросто иллюзорное время, время как абстрактная хронология, лишь внешне соотнесенное с вмещенными в него явлениями.
Укажем еще, что в существующей литературе для характеристики временной целостности, в частности, для связи модусов времени (прошедшего, настоящего и будущего) обычно употребляется термин «структура». По нашему мнению, этот термин используется в данном случае не совсем по назначению. Во-первых, он не выражает особенностей диалектики прошлого, настоящего и будущего. Во-вторых, структуру времени образуют не только его модусы, как это считают многие авторы. Сюда входят также другие временные состояния и проявления. Вот почему, для описания экстатически-целостного единства временных модусов социальных феноменов более приемлемо понятие «горизонт». Можно с полным основанием полагать: когда о времени идет речь как об основной форме, данная категория выступает в определении горизонтальности. Вряд ли со стороны своей структурной определенности время раскрывается как основная Форма материального движения. Будучи, к тому же, чрезвычайно абстрактным определением, понятие структуры страдает аморфностью и, скорей всего, выражает внешнюю, малосущественную форму предметов. Потому она непригодна для использования в функции и статусе горизонтальности времени.
Далее. Выше говорилось, что адекватное постижение свободного времени предполагает рассмотрение его в качестве основной формы свободной деятельности. Между тем, этого мало. Следует также видеть, что свободная деятельность выступает не столько содержанием (как она фигурирует в литературе), сколько сущностью свободного времени. Так должно быть, по крайней мере, по аналогии с тем, как общественно практическая деятельность в целом выступает сущностью философской категории «время». Такая установка очевидна, приняв во внимание общеизвестные классические определения времени (и пространства) не только как «меры движения» (К. Маркс), но также «основной формы материального движения» (Ф. Энгельс), сущностью которого является движение [Ленин В.И. Философские тетради. — Полн. собр. соч., т. 29. С. 231]. Ссинтезировав эти определения воедино через призму основополагающего в марксистской философии принципа практики, — причем, практики как осваивающе-произведенческой деятельности, — и, использовав механизм экстраполяции, мы установим между свободной деятельностью и свободным временем указанное отношение. Необходимость понимания свободной деятельности в качестве сущности свободного времени, а не просто содержания, диктуется также тем, что категория «форма» (пусть даже основная), соотнесенная лишь с категорией «содержание», проявляется в одном из своих аспектов. Потому, не способна выразить, представить все категориальное поле значений времени (в нашем случае свободного).
На самом деле. Когда речь идет о времени, в том числе свободном, понимание его как формы, сопряженной только с содержанием, недостаточно. Ибо форма эта выступает и качеством, и количеством, и мерой, и действительностью, и условием (причем, коренным), и любой другой категорией как некоторой определенностью. Всякая категория есть, как известно, форма всеобщей связи материального движения. Это означает, стало быть, что свободное время — не просто форма существования свободного социально-материального движения, а форма интегральная, что, по нашему мнению, имплицитно подразумевается понятием «основная форма», употребляемым основоположниками марксизма при определении пространства и времени.
То же, что так оформлено, не может не выступать сущностью. Но если свободная деятельность (причем, осваивающе-произведенческая) выступает сущностью свободного времени, то должно быть понятно, как глубоко внутренне и основательно свободное время в качестве основной формы предопределена, насыщена данной своей сущностью...
Итак, как основная форма (горизонт) существования свободной деятельности, свободное время — такая форма, категориальное поле которой насыщено всеми определениями свободной деятельности. Причем так, что последняя формирована, выступает свободным временем, так с ней связанным, что, в свою очередь, по своей сущности есть свободная деятельность. Поэтому, чтобы объяснить свободное время, необходимо выразить, развернуть его сущность (свободное осваивающе-произведенческое материальное движение) в логике категорий, которыми эта сущность выступает.
Из соотношения в связи со всем вышесказанным свободного и необходимого времен общества, как находящихся в диалектической взаимосвязи, не трудно видеть, что философские категории свободного и необходимого времени представляют диалектическое противоречие, вытекающее, помимо прочего, из противоречивого соотношения свободы и необходимости в процессе исторического становления общества. В частности, — социалистического и коммунистического. Важно видеть при этом, что соотношение общественно-необходимого и свободного времен не раз навсегда данная константа. И в данном соотношении они не противостоят друг другу внешним образом, как бы выражая совершенно различное, как это представляется существующими трактовками данных понятий. Здесь свободное время репрезентирует жизнь человека, как бы «выбравшегося» («освободившегося») за пределы общества, общественных нужд, потребностей, обязанностей. Он осуществляется лишь для себя: лично, эгоистически, по возможности, никак не считаясь со своим окружением и т.п., как с чем-то внешним, угнетающим, чуждым ему. В обществе, где царит отчуждение, «вещефикация», техника, манипуляция, «атомизация» всего и вся, включая людей, другого отношения к свободе и свободному времени и не следовало бы ожидать.
Между тем, социализм с самого начала утверждается так, чтобы такое положение дел, порядки преодолеть, заменить подлинно человеческими, событийными, служащими лишь расцвету человечности, его благополучию и свободе, формами созидательной деятельности и жизни. Потому, здесь свободное время не может приниматься за время ухода из общества, время служения человека исключительно «самому себе, любимому». Свободное время все более заполняется смыслами и содержанием подлинного потребления, образования человека во имя же общества, лицом к бытию, событийно.
Встречающиеся на первых порах, формы активности и отношения к вещам, идущие явно от производства и выражающие буржуазность, — тот же эгоизм, небрежение общественным ради собственных, индивидуалистических устремлений и тяготений, — в событийно утверждающемся социалистическом обществе неуклонно вымещаются, перерождаются. Они насыщаются настроем коллективности, событийной этичности, служения обществу, миру, экзистенциальной заботой о мире, обо всем окружении. Человек все более высвобождается из пут мещанства, мелкобуржуазности, вообще капиталистичности. Он проникается пониманием принципиально иного назначения, смысла своего существования, деятельности. Он освобождается жить ответственно, выбирать собственную жизнь, путь, раскрываться во имя счастья и блага всех людей, мира.
Тем самым, люди преисполняются подлинной свободой. И, соответственно, время, где они строятся в такой свободе, — где образуются событийному существованию, которое уже нуждается в осваивающе-произведенческом мироотношении, — тоже превращается в подлинно свободное время.
Как такое оно, разумеется, никак не противостоит (тем более, внешним образом) необходимому времени общества, как и свобода человека не противоположна необходимости в означенном смысле. Тем самым, свободное время и общественно-необходимое время, вообще, время событийного человеческого бытия с самого начала соотносятся как диалектические противоположности. Каждое внутри себя есть свое другое и его же отрицание, в силу противоречивой связи с ним. При этом по мере развития социализма и утверждения событийного человеческого бытия сторона названного противоречия, представляющая свободное время, будет преодолевать, замещать, насыщая собой в растущей степени, преобразуя и «сводя к минимуму» (выражение К. Маркса), противоположную сторону — необходимое время. Последнее, в свою очередь, будет перерастать, деформироваться в степень свободы, сообщать своей противоположности характеристики объективности, действительности, универсальности, субстанциальности и т.д. Так происходит процесс разрешения (развития) данного противоречия, когда оно вновь и вновь, каждый раз полнее насыщаясь определениями свободы и необходимости, воспроизводится, ответствуя прогрессу коммунистической формации.
Должно быть, таким образом, понятно: свободное время, гак и свободная деятельность, при социализме и коммунизме не может враз, одним мановением избавиться от момента необходимости. Свободная осваивающе-произведенческая деятельность событийности реализуется, вызревая, постепенно. Даже осознается она, точно также: образуются ею люди не одномоментно. И не стремиться к этому, соответственно, разделять, противопоставлять (к тому же, внешне, на производящий лад) свободу и необходимость, свободное и необходимое времена метафизически, — просто бессмысленно. Мы ведь знаем: подлинная свобода, свойственная человеку событийности, в какой бы форме ни выступала, — не избавление (ликвидация) от необходимости. Будучи осознанной необходимостью, она не имеет смысла вне диалектической (причем, на ступени действительности) связи с необходимостью.
То, что свободное время как время способа существования событийного человеческого бытия действительно воплощает в себе такое единство свободы и необходимости, когда свобода внутри себя необходима, а необходимость столь же свободна, очевидно не только из противоречивой связи понятий свободы и необходимости, но также из понимания времени коммунистической формации как достигшего полноты своего выражения в диалектике временных форм социального материального движения. Отсюда также правомерен наш вывод о совпадении общественно-необходимого времени и свободного времени общества. При коммунизме свободное время становится общественно-необходимым временем. Больше того. Свободное время и время как таковое тоже совмещаются. Помимо свободного времени, событийное человеческое бытие не располагает другими временами. И данное время столь же свободно, как и необходимо.
Кстати, сказанное только что, очевидно и из того обстоятельства что коммунизм есть событийное человеческое бытие. Как таковое, — где человек созидает со-вместно с бытием, где бытие задает человеку меры и пути творчества, где человек внимает зовам бытия, не позволяет себе отклоняться от бытия, — событийное человеческое бытие наделяет практику, человеческую жизнь вообще, бытийными чертами. Это и означает, что человек творит, живет так свободно, как и необходимо. Ведь в бытии, в событии свобода и необходимость нераздельны, настолько взаимопроникающи, что сами по себе ничего не значат. А то, что бытию свойственна свобода, как и необходимость, — это, разумеется, несомненно. Ибо оно само есть и то и другое. Ибо оно существует само через себя и не нуждается в своем существовании, жизни, естествовании ни в чем другом. Такое субстанциальное естествование, жизнь, существование, действительность, разумность и т.д., конечно же, не может быть обделенным свободой и необходимостью. Собственно, все универсально-мудрые определения (понятия) бытие несет в себе. И, в конечном счете, оно и есть сама мудрость...
Вышесказанное, разумеется, не должно означать, что понятие «свобода» в категориальном поле свободного времени фигурирует только в значении, сопряженном с категорией «необходимость». Философское понятие свободы, несомненно, емче содержания, определенного необходимой связью действительности. По существу, категориальное поле свободы характеризуется содержанием всех определений (субъект-объективных и субъект-субъективных связей), представляющих высший уровень постижения человеком предмета, практику [См. об этом: Ленин В.И. Философские тетради. — Полн. собр. соч., т.29. — С. 152-153]. Отсюда ясно: полная экспликация содержания свободного времени не осуществима без учета данного факта и, следовательно, без насыщения сущности данного времени всеми спецификациями, которые имплицитно заключаются в понятии «свобода».
Подчеркнем еще раз: со становлением коммунистической формации свободное время будет возрастать именно путем минимизации, и «минимизации» не просто необходимого времени вообще, а времени внешней, стихийной, не доросшей до свободы, слепой необходимости общественно-практической деятельности. Дело с «минимизацией» необходимого времени, обстоит, конечно, не так, как представляется иллюзорному сознанию свободного времени и соответствующему соотношению свободного и необходимого времени, когда возрастание свободного времени видится происходящим за счет «сокращения» (уменьшения) необходимого (рабочего) времени. Сознанию производящего (преимущественно, буржуазного) общества, представляющему не только свободное время, но и время вообще, в превратной форме, такой путь увеличения свободного времени единственно доступен. Ибо в моделях «вещного» времени, — какую бы форму они ни приобретали и какой бы наукой ни трактовались, — «рост» свободного времени (причем, он не выходит за рамки категории количества), действительно, происходит лишь благодаря сокращению (снова-таки количественному) необходимого рабочего времени производства. Это сокращение отвечает, к тому же, сокровенной цели частного собственника — увеличению времени прибавочного труда. И, вообще, изживанию человека (рабочего) из производства.
В той мере, в какой при социализме (даже коммунизме) сохраняют себя «вещные» представления времени и, вообще, «вещное» время, не покидает соблазн минимизировать (сокращать) величину времени необходимого труда и, тем самым, «наращивать», «увеличивать» размеры свободного времени. Однако, таким путем действительно свободное время не «нарастить». Ибо он (путь), мягко выражаясь, внешнее, иллюзорное решение проблемы. Да и последняя-то есть что-то от иллюзии, поскольку имеет своим предметом не подлинно свободное время. Повторимся, на производящей основе о действительной свободе, точно также, свободном времени вести разговоры очень сложно, если даже просто невозможно.
Подлинная минимизация общественно-необходимого времени предполагает, прежде всего, насыщение его смыслами и содержанием свободы. А это, в свою очередь, достигается очеловечиванием, обытийствлением данного времени, выведением его и труда, измеряемого им за пределы производства, приданием ему меры осваивающе-произведенческого созидания. Лишь на этой основе складываются и вызревают коммунистические начала во всех звеньях общественной жизни, достигается полное социальное равенство всех членов общества, обеспечиваются экономические, социально-политические ■ идеологические предпосылки для творчески-созидательных способностей, возможностей, всестороннего развития каждого человека.
Труд же на благо общества становится «для всех первой жизненной потребностью, осознанной необходимостью» [Программа Коммунистической партии Советского Союза (новая редакция). М., 1986. — С. 22]. Повторимся, это будет уже не производящий труд, но только и только труд осваивающе-произведенческий. Здесь человек со-творчествует, со-зидает совместно с бытием, событийно. Причем, — созидает так, что бытие всегда будет ведущим, необходимым началом. А человек как мастер, будет лишь по-могать ему, творя, не волюнтаристски-своемерно, но внимая и ответствуя его зовам и устремлениям, не нарушая его объективно-реальных законов. Человек-мастер призван следовать за бытием, его материальными «неисповедимыми путями», верша все новые и новые лики мира.
Способ, каким протекает при капитализме (и даже социализме) человеческая деятельность — это, как мы знаем, производство, производящая практика. Безбытийная, бесчеловечная, «вещная», техногенная, предполагающая присваивающе-экспансивное отношение к действительности, капиталистическая, — она невозможна без погони за чистоганом, «вещного» обогащения путем грабежа, всевозможных спекуляций. Главное — захватом чужого труда, что другими словами к. Маркс называет «кражей чужого рабочего времени». Адекватным такому, изжившему себя, ставшему ненормальным сегодня, способу человеческого бытия в мире является «вещно» однокачественное абстрактно-хронологическое время, являющееся физико-математической абстракцией от чисто-механического прямолинейного движения. Как таковое, оно очень удобно, дабы стать внешней мерой всего и вся (в том числе человеческого труда) в данной техногенной, основанной преимущественно на механике, действительности.
Это время, соответственно, отмериваемые им богатства, зиждущиеся на краже чужого труда, по К. Марксу, представляются «жалкой основой» по сравнению с подлинно человеческим универсально-практическим коммунистическим созиданием (осваивающе-произведенческим) общественной жизни и времени.

voxverus

Когда я слышу "философа", моя рука тянется к кобуре...
Начну с лирического отступления: жене главного инженера крупного горно-рудного предприятия журналист задал вопрос: чем занимается ваш муж в свободное время, имеется ли у него хобби?
Последовал ответ:"Да, у мужа есть хобби. Его хобби - его работа!

Вся ваша философская тирада, посвященная проблеме соотношения свободного и необходимого труда, разница между которыми "сотрется" в будущем обществе, есть не что иное, как пустые мечты человека, который не может вырваться из рядов наемной братии...

Противопоставлять необходимое и свободное время может только раб, для которого первое - это каторжный труд "на дядю", а второе - возможность "расслабиться" /в том числе и полистав на сон грядущий любимых авторов/...
Если человек является экономически самостоятельным субъектом, то есть сам обеспечивает себя средствами существования, а не кормится с ладони "работодателя", то ему не нужно ждать никакого коммунизма: для него уже нет противоположности между необходимой и свободной деятельностью...
Представьте охотника, который живет промыслом зверья... Разве можно провести четкую линию разграничения между его собственно охотой и всей остальной деятельностью - подготовка снастей, изучение повадок животных, общение с коллегами, отдых, составление планов и т.п., чему он посвящает свое "свободное время"?!

И еще: непонятна ваша "нелюбовь" к "производящему" труду, который вы все время пытаетесь заменить "осваивающе-произведенческим"...
По-видимому, здесь снова дает себя знать точка зрения несвободного работника, или паразитирующего на госбюджете чиновника...
Если человек работает не "на дядю" и не "на все общество"/под которым понимается ЕЕ Величество - Государственная бюрократия/, а на "себя любимого", на свою семью, на своих детей, то всякий осуществляемый им "производящий" труд неизбежно окрашивается в "произведенческие цвета"!
Посетите дачные участки, и вы увидите, какая кладезь творчества скрыта в наших тружениках, которые на "общественном производстве" проявляют себя исключительно как серые производящие мыши!

sgaliev

В отличие от своих современников, а также нынешних авторов, Маркс прекрасно сознавал глубокую сращенность времени (в том числе свободного) с тем движением, которое отмеривает, оформляет. Причем, — как свою сущность. Для него время не выступает некоторой «идеальной линейкой», предназначенной измерять (причем, внешне) соответствующие события, дела, в частности труд. Больше того. Он уже провидел, что и производящая деятельность (труд) человека не есть единственно возможный способ самореализации человека. Это уже очевидно из приведенного нами выше определения коммунизма и, вообще, характеристики коммунизма в «Экономическо-философских рукописях 1844 года», «Немецкой идеологии» и приготовительных работах к «Капиталу». Именно в этом смысле следует понимать его замечательное провидение будущего: «Как только труд в его непосредственной форме перестал быть великим источником богатства, рабочее время перестает и должно перестать быть мерой богатства, и поэтому меновая стоимость перестает быть мерой потребительной стоимости. Прибавочный труд рабочих масс перестал быть условием для развития всеобщего богатства, точно так же как не-труд немногих перестал быть условием для развития всеобщих сил человеческой головы. Тем самым рушится производство, основанное на меновой стоимости, и с самого непосредственного процесса материального производства совлекается форма скудости и антагонистичности» [Маркс К. Экономические рукописи 1857-1858 гг. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т.46. — Ч. 2. — С. 215]...
Приведенные слова великого мыслителя примечательны, по нашему мнению, с самого начала тем, что здесь он не просто соотносит положение дел с трудом, временем, человеком и многими другими вещами в капитализме и коммунизме, но показывает также, что уже внутри самого капиталистического общества, на известном этапе его развития (мы бы сказали, на ступени постиндустриализма, к тому же, развертывайся он, ответствуя историческим запросам и подлинному будущему) непосредственный труд трудящихся, бывший в условиях классического капитализма «великим источником богатства», утрачивает такой свой статус. Соответственно, «рабочее время перестает и должно перестать быть мерой богатства». Отсюда следует: стоимость изготовленных предметов, их значимость и достоинство не будет выражаться величиной живого труда, овеществленного в них. Больше того. «прибавочный труд рабочих масс» перестает быть «условием для развития всеобщего богатства». И, как замечательно он говорит, «не-труд немногих перестал быть условием для развития всеобщих сил человеческой головы». Что все это значит? Попробуем предельно кратко разобраться в данных начертаниях классика. Благо, об этом, характеризуя постиндустриализм, — который как постклассический капитализм, между прочим, для Маркса еще пребывал на расстоянии столетия, тем не менее, уже виделся им, — мы так либо иначе говорили.
Капитализм, как известно, в пору своей классичности, как его описывают многие исследователи, в том числе Маркс, базируется на стоимостных отношениях. Стоимость (цена) произведенных товаров здесь определяется величиной вложенного в них труда работника (главным образом, рабочего). Величину этого труда легко измерить временем как абстракцией труда вообще. То есть, труда, взятого в своей абстрактно-общей, безличной, усредненной данности, определяемой, в конечном итоге, рынком. Время («необходимое время»), в течение которого был создан товар, потому выступает мерой этой стоимости. Существует единая для всех норма (опять же, определяемая, так либо иначе, рынком), согласно которой за известный промежуток равномерного, единого для всех количественно однородного времени, овеществляется такая величина труда, которого хватает на выработку известного объема продукции. Для удобства эту величину можно выразить в денежном эквиваленте. При этом, — что всего важней здесь, — «труд» всегда выступает активностью, затратами сил, энергии трудящихся («живого труда»). Трудящиеся, живой труд рабочих — вот единственный источник всего, что создается и чем обогащаются люди, экономика, общество. Другого источника обогащения, прироста экономики в принципе, нет. Если что-либо создается на классически-капиталистическом производстве, то оно создается трудом рабочего, «овещнением» его живого труда в материал, предметы. И не важно здесь, создаются ли товары голыми руками трудящихся, или посредством «модифицированных предметов природы» (Маркс), в частности, машин. В условиях классического капитализма с приходом промышленности, индустриализма в производстве интенсивно используются машины. Это, тем не менее, не меняет положения дел: товары, повторимся, фабрикуются и стоят (оцениваются) исключительно по величине вкладываемого в них живого труда, отмериваемого необходимым рабочим временем. Царит, одним словом, непосредственное производство в том смысле, что все создается трудом непосредственных тружеников (рабочих). Потому-то результаты производства не могут стоить (цениться) иначе, как по мере рабочего времени (труда), которое в них вложено. Поскольку, стало быть, все в экономике определяется сложившимися здесь отношениями стоимости, стоимостными отношениями, Обогащение одних людей (классов) за счет других людей (классов) не может происходить иначе, нежели, «кражей чужого рабочего времени», созданных прибавочным трудом, стоимостей.
В описываемых условиях, действительно, приход в мир новых идей, изобретений, технических новаций, научных открытий, информации, — служащих не только научно-техническому прогрессу, но также развитию общества, истории в целом, выступает чем-то случайным, обеспечивающимся довольно узкой (в известном смысле привилегированной) прослойкой людей вне производства. Поскольку считается, что они не производят («не трудятся»), их принимают за «не-трудящихся». Так сказать, «нетрудовые» продукты их творчества во многом даже отстоят от производства в некотором отдалении. Именно потому Маркс квалифицирует, по обыкновению, их роль как «не-труд немногих», который, тем не менее, служит развитию «всеобщих сил человеческой головы».
Но вот, капитализм вступает в пору постиндустриализма. И здесь, на самом деле, начинают сбываться, означенные в приведенных словах Маркса, моменты (и не только). В разделе, откуда приведенная цитата, Маркс указывает и целый ряд других аспектов, коренным образом преображающих лик производства. В частности, речь идет об универсализации человеческого труда, его обобществлении и обобщении, о росте значимости знаний (информации), превращении науки в непосредственную производительную силу, о человеке как «главной основе производства и богатства», духовно-практически зрелом и универсально развитом. И, что для нас важно, Маркс говорит о переходе человека к природоподобным, природным технологиям. Так, он пишет, что отныне, в преобразившихся условиях «рабочий уже не помещает в качестве промежуточного звена между собой и объектом модифицированный предмет природы; теперь в качестве промежуточного звена между собой и неорганической природой, которой рабочий овладевает, он помещает природный процесс, преобразуемый им в промышленный процесс» [Там же. — С. 214]. И далее мыслитель продолжает: «Труд выступает уже не столько как включенный в процесс Производства, сколько как такой труд, при котором человек, наоборот, относится к самому процессу производства как его контролер и регулировщик... Вместо того чтобы быть главным агентом процесса производства, рабочий становится рядом с ним. В этом превращении в качестве главной основы производства и богатства выступает не непосредственный труд, выполняемый самим человеком, и не время, в течение которого он работает, а присвоение его собственной всеобщей производительной силы, его понимание природы и господство над ней в результате его бытия в качестве общественного организма, одним словом — развитие общественного индивида» [Там же. — С. 214-215].
Отсюда следует, что источником богатства и развития отныне выступает, конечно же, не классический непосредственный производитель (рабочий). Он, по сути, в постиндустриализме как бы изживается, сводится на нет, перерождается. А еде точнее, к его статусу, поскольку подвергается эксплуатации, сводится почти все население общества. А, с другой стороны, коль скоро постиндустриализм разворачивается на капиталистической основе, частные собственники (фирмы, корпорации, вплоть до транс-национального капитала) отнюдь не расстаются с жаждой неуемной наживы, «вещного» обогащения, прибылей. Вот почему, если непосредственный производитель (классический рабочий) на самом деле перестает быть единственным источником капиталистического обогащения, то в этот источник отныне превращается, соответственно, эксплуатируется (причем, разными ухищрениями, вплоть до монетаристской экономики и паразитирования на раскрутке потреблятства) все население. И неважно тут, работают люди на производстве, являются домохозяйками или просто учащимися, пенсионерами. В другом месте мы об этом достаточно сказали.
Надо напомнить, означенное в предыдущих разделах, что постиндустриализм, поскольку он складывается на капиталистической основе, не может в полной мере реализовать означенные и другие прорицания Маркса, и вообще, исторически назревшую потребность преодоления капитализма новой, более высшей организацией общества, предполагающей, опять же, принципиально иной способ своего существования. Ибо, обеспечь современный капитал хотя бы часть данных идей, положений, тенденций в полной мере, он бы просто перестал быть самим собой. Производство же начало перерождаться в произведение с господством здесь общественной собственности. Экономика стала бы инновационной в подлинном смысле, развивающейся преимущественно за счет внутренних (человеческих) источников и ресурсов. И Маркс тогда оказался бы несомненно прав: «Кража чужого рабочего времени», на которой зиждется до сих пор капиталистическое богатство, предстанет «жалкой основой в сравнении с этой недавно развившейся основой, созданной самой крупной промышленностью» [Там же. — С. 215]. Поскольку необходимое рабочее время (тем более выступающее в «вещном» представительстве) перестает быть мерилом общественного богатства и значимости предметного мира вновь складывающейся цивилизации, этим мерилом становится время свободное, — единственно адекватная форма свободной универсальной созидательной активности человека, дорастающего до событийного существования. «Происходит свободное развитие индивидуальностей, и поэтому имеет место не сокращение необходимого рабочего времени ради полагания прибавочного труда, а вообще сведение необходимого труда общества к минимуму, чему в этих условиях соответствует художественное, научное и т.д. развитие индивидов благодаря высвободившемуся для всех времени и созданным для этого средствам» [Там же. — С. 215]. Разумеется, речь у Маркса идет о свободном времени, преодолевшем свою иллюзорную и «вещную» данность, как оно является сознанию капиталистической действительности и, вообще, для производяще настроенного сознания. Но, с другой стороны, разве такую свободу знает современный капитал, буржуазное сознание? Разве нужно им эта свобода, тем более, свободное время в качестве меры произведенных благ? Разумеется, нет!..
Лишь социалистическая действительность, — другая линия постиндустриального движения, — складывающаяся при этом на событийной основе, готова и способна реализовать высказанные Марксом положения, равно общеисторические ожидания, зовы бытия сполна. И то, — в реальной истории, дозволившей-таки, утверждаться такому социализму, последний, к сожалению, не оказался на подобающей высоте. Не будем воспроизводить, что имеем в виду. В предыдущих разделах на эту тему сказано достаточно.
Несомненно, важнейшим условием истинно-научного осмысления свободного времени и дальнейшей разработки его категориального поля, функциональных полномочий сегодня является устранение, преодоление существующего в литературе разночтения взглядов К. Маркса по многим аспектам свободного времени (и тем более такого чтения, когда к мыслителю обращаются лишь за подтверждением своих суждений). Ведь именно Маркс впервые осуществил научный анализ данной категории. Причем, настолько глубокий, разносторонний, что и поныне сохраняется в качестве актуальной задача открытия, усвоения и правильного прочтения всего богатства Марксовой концепции свободного времени.
К сожалению, ограниченные рамки настоящей темы не позволяют нам показать, что разрабатывая проблематику свободного времени, К. Маркс ведет речь о данной категории в двух аспектах — философском и частно-научном (собственно социологическом, экономическом). Это обстоятельство чрезвычайно важно. Путать данные аспекты, тем более, не замечать их — совершенно непозволительно. Ибо иначе будет просто невозможно как понять самого Маркса, так и разобраться в том, что представляет собой свободное время как явление человеческого бытия в мире. Обоснуем, Что это так, приведя лишь один простой аргумент. Когда свободное время выступает предметом узкосоциологического анализа, факт, что оно служит мерой предметного мира созидательности событийного человеческого бытия, оказывается чем-то трудно объяснимым (если вовсе непонятным). Между тем, для философско-социологического подхода к искомому дело, как показано выше, предстает само собой разумеющимся.
Существует еще одно важное условие истинного понимания свободного времени как философской категории, без учета и реализации которого не может быть осуществлена ни экспликация искомого предмета, ни сам, намеченный нами, путь этой экспликации. Речь идет о понимании той сути (сущности), которая отмеривается свободным временем как ее основной формой. Если данной сутью касательно времени вообще выступает движение, то, как очевидно, применительно ко времени человеческого бытия (общества, мира, истории, личности и т.д.) должна выступать практика, практическая деятельность как способ существования всех перечисленных реалий. Между тем, мы уже знаем, что практика, подобно вещам вокруг, переменчива, становится. Выше прояснено: наиболее зрелой и всего более адекватной человеческому бытию, тем более, в его наиболее развитых исторических типах и формациях, является осваивающе-произведенческая практика. Вот, ее-то и следует брать искомой сущностью. Лишь из данного исторического типа практики, применительно к ней, в качестве ее меры и основной формы существования человеческое время, соответственно, свободное время находит все, что необходимо своему полнокровному и всеобъемлющему развертыванию. Главное — для истинного понимания.
И, конечно же, не следует осваивающе-произведенческую деятельность представлять как-либо односторонне, скажем, как экономическую, или какую другую данность. Здесь человек созидает не только и не просто материальные блага (как, например, часто примитивно понимают производство в современных условиях), и из такого понимания пытаются конструировать представления свободного времени, между прочим.
Под осваивающе-произведенческой практикой следует понимать не исключительно экономическое или какое другое продуцирование, а [B]все формы[B] функционирования и целесообразного осуществления жизни общества, мира в целом со-вместно с бытием, обеспечивающие сохранение и развитие событийного человеческого бытия. Другими словами, перед нами человеко-бытийная практическая деятельность вообще, социально-материальное движение во всех своих проявлениях. Сюда входит не только созидание материальных благ, хотя ему и отводится определяющая роль, не только продуцирование вещей и услуг (предметизация, предметотворчество), но и духовная работа, про-из-вод-ство идей, ценностей, образование самого человека (человекопроизведение, потребление). И разумеется, человек созидается не просто как физическое существо, но как существо культурное, творчески активное, личность, экзистенция, человеческое бытие.
При таком понимании практики, охватывающей собой все разнообразные сферы и стороны функционирования человеко-мирного организма, между прочим, не остается ни у общества в целом, ни у каких-либо социальных групп, ни у одного полноправного члена общества «свободных часов» и деятельности, которые бы не вписывались в осваивающе-произведенческую созидательность. Становится также ясно, что в подлинном смысле свободное время — не время, вмещающее в себя «свободу от...», не время, абсолютно чуждое необходимости, отделенное от общественно-необходимого времени непроходимой пропастью, так что одно из них представляется чем-то вроде «жертвы» индивида общественно-производственному интересу (пусть даже не чуждому ему), а другое освобождает от данного «жертвования», позволяет индивиду находиться как бы у самого себя и т.д. Речь должна идти о чем-то совершенно ином, что мы попытались показать.
В известных конкретно-исторических условиях (в частности, производящего характера) в процессе становления и осмысления свободное время, конечно, проявляется как «время вне работы», «внепроизводственное время», «время досуга», «время сугубо личного распоряжения индивидов», «свободные часы» и т.д., оставаясь при этом по своей сущности чем-то противоположным данным явлениям. Что оно есть на самом деле (разумеется, в единстве со своими проявлениями), можно адекватно установить, как нам представляется, из, намеченного выше, пути экспликации его содержания.

sgaliev

Безмерно Признателен Вам, дорогой, уже за то, что прочитали мои записи. Вы очень даже правы: они довольно сукноваты и очень даже не популярны (в смысле общедоступности). Просто они, так сказать, довольно тяжело рождались и до сих пор как-то и где-то там копошатся внутри меня, да так, что сам их часто не ведаю, не понимаю…
Как бы там ни было, думаю, что с грехом пополам я-таки, осилил проблему свободного времени. Причем, - не побоюсь заявить, что этим горжусь, - так, как еще никто это не делал». Сказанное, разумеется, весьма сыро, непоследовательно, сыровато. К тому же, изложенное в теме, оно страдает рядом других недостатков. В частности, - повторами, поспешностями, стилем, да мало ли еще чем… Поначалу я просто предполагал, что буду излагать позитив, суть, содержание дела. А вышло в итоге, что пошел по линии «как всегда. То есть стал говорить как бы оно должно было бы быть, всяко отклоняясь от содержательности. Оно и понятно: нужно очень многое продумать, нужна конкретика, нужен фактаж, нужно серьезно обтесать каждую мысль. Нужна аргументация…

Думаю, все же, для темы сказанного достаточно.
Очень Вам сочувствую в связи с «оскоминами», да зубодроблениями по случаю прочтения материала. Но, что могу поделать! Я, вообще-то, изначально в своих попытках писать отличаюсь тем, что оно, письмо это, довольно тяжко дается. Нет той легкости, простоты, ясности, которую часто наблюдаю (причем, с завистью) у других.
Как-то один мой знакомый признавался: «Ты знаешь, как начинаю писать, - даже строчку напишу, - весь потом исхожу, правда! Пишу – и потею, как дрова рублю, и еще хуже.»… вот, примерно и я так...
Так что, еще раз, очень признателен Вам.
Ниже попытаюсь отреагировать на Вашу «реакцию». Она, между прочим, для меня многого стоит. И за нее, потому, приношу преогромную благодарность, честно! Ибо, вижу: учит, находит мои «слабые места», показывает мою тупость и «костоломность», неповоротливость, все ту же «сукноватость»…

Согласен, очень темно написано! Правда, есть у меня где-то одна вещь, - никак не найду, почему-то, - где на эту тему довольно подробно написано. Вот, нашел бы – может, как-то и ясней было написанное. И, вообще, этот кусок как-то отдает еще тем, кондовым марксизмом. Не мешало бы его переделать. Но, Бог с ним! Тем более, - что мы это дело уже и заглотили.

А вот Ваше, нижеследующее поэтическое сообщение

Кажется мне, есть в известном смысле плагиат. То есть, не Вам лично этот «опус» принадлежит.
Но, знаете, на этот счет и я мог бы поделиться своим сокровенным. Честно, всех переношу, даже физиков. Особенно умных. А вот, поди же, юристов – ну ни в какую! У меня к ним – простоаллергия, честно! Вы только не обижайтесь: это я так, по-дружески делюсь с Вами своим, сокровенным…

Далее, Вы очень даже верно «тыкаете» меня в мои же «перлы».
Вообще-то, это не совсем перлы. Это мои попытки, не вдаваясь в «земную конкретику», на просто категориальном уровне обосновать свою идею относительно того, как следует подходить к искомому предмету. Что бы там ни говорить, это не плохой подход. И я неоднократно встречался в литературе, как авторы таким, вот, путем пытаются натягивать тень на плетень. Приэтом, еде и пользуясь ссылками на авторитеты (как и я поступаю…
Так что, несмотря на свою уязвимость в данном отношении, с ответственностью говорю, ниже следующие фразы:

Это все положения, вытекающие из подходов ко времени вообще нашими классиками. Собственно, на них и ссылки даются, между прочим.

А вот, следующие положения, - не знаю, в чем их «изьян», почему они Вас так задели?

Ведь это действительно так! А между тем, в тех публикациях, которые приходилось видеть, почти такой подход к нему (свободному времени) и царит! И это совершенно неприемлемо, ибо человек ведь с самого начала есть общественное, общественно-мировое сущее. Потому и свободу свою (как и соответствующее время) он должен мыслить, утверждать на этом (общественно-мировом) поприще. Где-то у Маяковского, между прочим, и любовь даже в таком плане преподносится. И я считаю, есть в этом что-то от очень значимого. Любовь, как и свобода, должна вершиться на миру, на всю вселенную! Так и свобода, вообще, все подлинно человеческое, событийно-человеческое…
Это для буржуинов, обывателей («пескарей») свободное время есть нечто от «бегства от свободы», бегства к самому себе, любимому (индивидуализм, эгоизм, «вещефикация»)…

И что же, не согласны? Да, - именно для общества, для мира, для развертывания в себе подлинной человечности, для умения и способности выдерживать со-присутствие бытия, для событийности, для умения созидать, идя собственными путями, которые, к тому же, сохраняют меня лицом к бытию…
Нижеследующая фраза, вроде, должна быть понимаема сполна, разве не так?

Мне нравится сказанное! При этом, должен сказать, что не просто пишу это так, для слова! Так считаю, так стараюсь смотреть на вещи, так стараюсь и жить, других зову как могу!..


А нижеследующую фразу – как-то и не пойму. Видимо, Вы ее привели обкарнанной:
Да-да – тут две разные мысли соединились…

Следующую фразу, конечно же, нужно было бы написать иначе:

Здесь надо бы уточнить, о необходимости какого свойства идет речь. Я имел в виду производящую необходимость, необходимость, которая диктуется условиями производящей жизни. Можно и так было бы сказать, что эти свободные деятельность и время не сразу обретают подлинность, что над ними долго еще довлеют производственные скрепы и проч. Одним словом, эта фраза довольно неточна у меня, согласен.
Также неточна нижеследующая:

Ниже Вы упрекаете, что я вяжу свободу и необходимость:

Ну, почему же? Ведь Спиноза – очень неплохой материалист! К тому же, Энгельс в своем «Анти-Дюринге» полностью соглашается с ним и даже разворачивает определение свободы как осознанной необходимости. Кстати, и Сталин так же поступает. Да и в любом учебнике по марксистской философии свобода только так и определяется.
Верно, тем не менее, тут то, что ребята, включая Энгельса, довольно примитивизируют дела. Свобода – вещь, далеко связанная только с необходимостью. Вот, скажем, Бог (бытие, материя, мать-природа), - разве он не свободен? НО ведь и необходим же он также. Как тогда уместить в одной субстанции и свободу и необходимость. К тому же, не только их. У Бога ведь очень много атрибутов и акциденций, не так ли? И все они как-то да смыкаются со свободой…


Далее, Вы замечательно обыгрываете.

На мою идею:

Вообще-то, и эту фразу надо бы, видимо, уточнить (спасибо, дорогой!). Ибо у событийного человека времен тоже хватает. Да только ведь позволит ли он себе всерьез жить не тем временем?.. Забавы ради, что ли? Или для чего другого, несерьезного!..

А вот, Ваши слова:


Что можно сказать на этот счет? Действительно, Вы правы. Только, все же, многие из этих времен могут оказаться, окажутся неподлинными, иллюзорными. В том числе и свободное время. Истин, вообще-то, не много: она одна, как ни крути!

Следующие положения, они, как по мне, довольно ясны. Тем не менее, многие авторы до них не доходят. Даже у Маркса имеется такого рода грешок, между прочим.

Надо-таки, и эту фразу уточнить. Когда речь о выведении за пределы производства, имеется в виду перенасыщение этого времени: то есть, замена производственного содержания осваивающе-произведенческим.

И до этого вывода, кстати, даже Маркс (никто) не доходят. А между тем, производящий труд, - кем и где бы ни вершился, - никогда не станет первой жизненной потребностью, тем, что человечит и обытийствляет человека…

Ну, вот, мы и дошли до собственно Ваших мыслей-высказываний-заметок-видений.


Вот, видите, дорогой, свободное время и хобби, - вотпримерно так люди видят дело! И это видение – исключительно буржуазное, предполагающее, что свободное время – это время, где мы заняты чем-то своим, вне-работным, запроизводственным
Ответ же жены, он как-то даже огорошивает, озадачивает. Но несколько по-кумекав, мы начинаем понимать, что она хотела сказать. А именно: «муж всегда занят». Ни она, ни журналист, стало быть, о подлинно свободном времени, о подлинной свободе здесь речи не ведут. Их речи – очем-то другом, в лучшем случае, иллюзии свободы…

Хотел бы я видеть того, кто вырвался из этого ряда.
Если Вы полагаете, что человек-хозяин, владелец фирмы, капиталюга вырвался, - очень даже ошибаетесь. Ведь он – просто функция того, чем владеет, располагает. И, вообще, у Энгельса есть замечательная идея о свободе. Он говорит, что человек рабовладелец, имеющий рабов, уже по одному этому, обладает рабским сознанием. Не может считаться свободным тот, кто утверждает, сохраняет, продолжает несвободу, кто погряз в несвободе, даже коль скоро она чужая…


Опять, Вы правы. Но это же можно отнести и к нашему рабовладельцу. Говорят, Хаммер очень любил на сон грядущий по-Платониться. И что же, как капиталюга он был свободен:? Свободен потому, что не работал на дядю? Что мог позволить (располагая средствами) что захочется?..
Нет, это не так. До свободы нужно выстрадатся. Свобода, даже в производящем обществе, предполагает экзистенциальный выбор, такую же ответственность (причем, «за» и «перед» Богом, миром, обществом, другими, перед самим собой), движение по собственному пути (одиночество), риск, страх (вплоть до Господня страха. И, уж конечно, осознание необходимости. Вряд ли всеми этими штучками многие из нас располагают. И не важно при этом кто есть кто…
Ко всему этому свободный человек осваивающе-произведенческой пробы несет с собой экзистенциальную заботу, готовность и способность слышать зовы бытия, уметь со-бытийно созидать со-творчествуя с матерью-природой.
А если он еще и материалист, то примешиваются и иные дела, без которых о свободе вряд ли стоит говорить…

Вы, видимо, о Робинзоне говорите, не так ли? Правда, и он в Пятницах нуждался… Человек не может быть один, не может быть строго говоря «экономически ссамостоятельным». Мы все повязаны единой мировой, бытийной порукой. Каждый из нас сам по себе ничего не может и ничего не значит без остальных. Мы обязаны своим существованием так многим вещам, что бесконечными узами с ними повязаны…
Хотел бы я еще знать, что это такое»экономически самостоятельный субъект»! А зачем ему, вообще-то быть этим самым экономическим субъектом? Разве недостаточно иметь много-много денег? Как-то Франклин провозгласил: «Свобода – это отчеканенный доллар!»…
Но, увы, как посмотришь на мир, - видишь: именно буратинистые, как раз, и всего более несвободныы. Они такие рабы своихт «ржи» и»молей», что и не приведи господь! И отказаться- от этой свои «ржи и моли» они никак не в силах, подобно известному Евангельскому вьюноше…


Как-то Вы странно рассуждаете! оА почему надо представлять занятие именноохотника? Ведь с таким же успехом можно представить захватывающий труд токаря, интересную работу того же формовщика в цеху! А чем не интересна работа слесаря в ЖК? И разные дела, и различные виды общения с людьми, и постоянное движение, и неплохие навары, и… и…
Если рассуждать так, как Вы это делаете, то, действительно, свобода – она везде и вокруг нас, да и мы в ней. И это, тем не мене, не та свобода. Самое большее – иллюзорная, буржуазно-мещански понимаемая свобода. Здесь мы проявляем себя оскопленно, индивидуалистически, не в полночеловеческом выражении, для удовлетворения каких-то довольно мелких вещей. Или, возьмем жизнь какого тирана (императора, Пути). Чем тебе не свобода? оИ, все же, нет, это все не то, не та свобода!


Верно, что труд – всему голова. Да только все упирается в то, каков он, этот труд!
Действительно. Производящий труд не заслуживает любви. Птосто, хотя бы, потому, что он «овещняет» человека, отрывает его от бытия, расчеловечивает… Главное - производство (соответственно, труд) уже обрекает человека на смерть. Обратите на веяния последних лет, которые будут лишь множиться: человек навсегда выбрасывается за производство. Он полностью лишний, ненужный. Он стал мусором производства. Что делать тогда? Да здравствует депопуляция с мальтусами?..
Произведение все это исключает. Здесь человек – с бытием, полномерно себя утверждает в со-трудничестве с бытием. Он и тогда, когда не работает (не создает на каком-либо предприятии) блага в официальном смысле, - даже тогда найдет что делать, как развернуть свои созидательности, что творить. Ибо он же поэт, художник, мастер! Можно ли допустить, что настоящий поэт не найдет себе работы, что художник станет безработным? Да, если он находится в производящем обществе и ему нужно для существования продавать свои поделки. В таком обществе по-настоящему и художником, поэтом и не станешь, ибо все здесь настроено против…

Кстати, в осваивающе-произведенческом обществе паразитов и чинуш не может быть!


Никак не могу с Вами согласиться. Такой труд, разве что, особой мотивацией будет окрашен, не более.
А произведение принципиально отлично от производства. Причем, - очень многими вещами.
С самого начала это творчество, в котором мы по-могаем матери-природе родить, сотворить, вывести на свет сокрыто-сущее. Всю работу она осуществляет, а мы – лишь помогаем ей в этом. Так, на даче у нас выращивается картофель, репа, Так в мартене варится сталь, так забраживает закваска, так, корова рожает теленочка….. Мы во всем этом, повторяем, помогаем, собираем воедино, направляем силы природы для изведения потаенности на свет, придаем изведенному открытое существование, - в таком духе…

Вот, тут я с Вами почти полностью согласен! На даче, занимаясь с природой, люди, действительно многое вершат произведенчески. Хотя, проиводство уже настолько в нас вьелось, что и на даче мы, в огороде, - тоже производим: манипулируем, технизируем, самонадейничаем, самоуправствуем…

sgaliev

Итак, мы можем сказать, что разобрались с проблемой времени. В частности, — при коммунизме. Показали, в каком времени он развертывается, что это время как свободное время значит. Можно потому и двинуться дальше. А именно: перейти к третьему шагу, предполагающему осмысление того, что есть смысл жизни, какими смысложизненными устремлениями захвачен коммунистический человек, на каких путях можно проникнуться коммунистическим смыслом жизни. И, вообще, что нужно делать, дабы этот смысл жизни воплощать, осуществлять в действительности.

Опять же, будем предельно кратки. И, как говорится, «работать с чистого листа». При этом, снова-таки, заранее прошу простить всех за свои «сукноватости». Когда идешь собственным путем, к тому же, в первый раз, — а другие, если и ходили сюда, то только не теми «тропами», — от этих самых «сукноватостей» не избавиться. По крайней мере, мне.

Начнем с самого начала, с прояснения места смысложизненных исканий в человеческой жизни. Причем, будем вести речь, как обычно, в предельно общей форме.


Человек — единственное, пожалуй, сущее, которое живет, строит свою активность, понимает и относится к вещам, — осмысленно. Везде и всюду он ищет, утверждает смыслы. Лишь в свете сполна смысло-насыщенного, целеустремленного творчества, высших жизненных ориентиров его существования, все вокруг, — чем он захвачен, увлечен, озабочен, что переживает, сознает — наполняется соответствующим ценностным, значимым содержанием, духом. Не случайно потому, смысложизненные предметы, как и философско-мировоззренческая проблематика в целом, являют всегда актуальное поприще человеческих исканий. Философско-мировоззренческие проблемы, заостренные на смысле жизни, образуют круг роковых, «проклятых» вопросов существования. Они захватывают, волнуют каждого из людей, приковывая к себе. Причем, — не только для созидательности: так сказать, «собирая», объединяя на «борьбу «за...». Не меньше степень их захватывающей силы в плане негативном, «разрушительном», в «борьбе против...». Вставая же, зачастую во весь рост, они, рано либо поздно, требуют от людей безотлагательного прояснения. А на этой основе — корректировки жизненной стратегии, переопределения поведения, отношения к окружающей действительности, ревизию жизненных стандартов, приоритетов. Опять же, — начиная с повседневности, кончая мировоззренческим человекоутверждением.
Что примечательно, ближайшим образом многоплановая мировоззренческая (смысложизненная) проблематика «наваливается» на людей через проблему смысла жизни. Не от того ли последняя столь многолика, многозначна, принимая порой даже неузнаваемые черты? А свое смысложизненное самоопределение человек строит, пожалуй, прежде чем прояснять любые другие из многообразных нужд во взаимоотношениях с самим собой и окружением: миром, бытием, временем, историей.
Действительно. Каждому из людей первостепеннейшим образом важно определиться, есть ли в его бытии смысл. Имеются ли цели, устремления, порядки, организующие дела, существование в целом? С самого начала нужно знать, во имя чего жить, на каких векторах достижима полнота бытия, осчастливленная жизнь. Предстоит, далее, осмыслить, что представляют из себя идеалы, надежды, устремления, коими мы живем. Откуда они, как соотносятся с жизнью, оправданы ли? Стоит ли, вообще, искать какой-либо смысл в жизни как таковой, в вещах вокруг? Если да, то как, для чего? И какого рода смыслы надобно искать? Все ли люди одинаково ищут, для всех ли смыслы одни и те же? А что, Коль скоро жизнь — нечто никак не осмысливаемое, некий иррациональный хаос? И сюда смысло-проясняющие искания неприложимы, поскольку она (жизнь) заведомо выпадает за круг осмысленности. Как тогда быть?..
Может статься, далее, поднятые вопросы — лишь «досужие хлопоты», к тому же, узко-человеческого существования и треволнений. В этом ключе, иной раз смутные, не проясненные представления наши о призванности своей, о добре, о счастье, о целях, кои хочется, есть нужда воплотить, — все это не призрачно ли? А куда деть наши, порой отдающие романтикой, пафосом, высокие мечты касательно добра и правды, духовной значительности и творческой вдохновенности? Ведь они уже с детства волнуют многие души и заставляют думать, что мы родились не зря, что мы призваны воплотить нечто великое, решающее. Тем самым, — осуществить и самих себя, дать творческий исход дремлющим, скрытым от постороннего взора, но настойчиво требующим своего обнаружения, «духовным силам», образующим как бы истинное существо нашего «Я». Неужто эти мечты не эфемерны, оправданы (пусть даже как-либо) объективно? Коль скоро под ними лежит некоторое разумное основание, то какое?
Но, что, если нет его? Может так обстоит, что все, относимое нами к осмысленности, — к какой-либо идее, порядку, связывающим наше существование и положение вещей вокруг, — не больше, чем объективный ход дел, выражающий естественные, стихийные влечения, устремления, «механизмы», уже, скажем, наблюдающиеся на уровне животного? Не их ли надо искать, говоря об осмысленности жизни? Разве не достаточно эти естественные стихии-влечения просто поосновательней понять, — не примитивно истолковывать, присваивая лишь животным, — на самих себя опрокинуть? Коль скоро так, достаточно, господствующий вокруг порядок — нравится он нам или нет, не важно, — следует просто понять и жить соответственно. Это и будет жизнь упорядоченная, организованная, осмысленная. Пусть, быть может, не по законам, нам «угодным» (субъективно), но все же...
Другими словами, описанная точка зрения гласит: назначения, долженствования человека, по сути, — те же, что и в природе. Следовательно, людям надо жить сообразно естественной природе (причем, понимаемой в узком, общем человеку с животными, смысле), здесь находя смысл, призванности своего существования. Всевозможные же наши субъективные устремления, поиски «красоты», «гармонии», поэзии, высокой духовности и проч. — просто лучше отбросить. Или, точнее, воспринимать «со щепоткой соли»: скажем, как попытки несколько приукрасить, выдать в более удобоваримом, привлекательном свете «правду жизни», не рознящую наше поведение, существование в принципе от того, что можно наблюдать сплошь да рядом в естественном окружении.
Однако, обстои дела так, что тогда означают человеческая жажда любви и счастья, слезы умиления перед красотой, трепетная мысль о светлой радости? Что ни говори, они же, вместе с вышеотмеченными духовными проявлениями, озаряют и согревают жизнь. Вернее, только лишь подлинно человеческую жизнь свидетельствуют. Между тем, коль скоро наша жизнь впрямь естественна означенным образом, — не стоит искать в бытии человека твердую опору для такой особо «тонкой материи», как дух, духовность. Ведь ясно: последняя есть лишь своеобразное отражение во «взбудораженном человеческом сознании» той «слепой и смутной страсти», которая, вроде бы, владеет и насекомым, которая, стало быть, «обманывает нас». Больше, употребляет в качестве орудий для сохранения все той же бессмысленной животной «прозы жизни». Не обречены ли тогда мы за краткую мечту о высшей радости и духовной полноте расплачиваться пошлостью, скукой и томительной нуждой животнообразного, будничного, обывательского существования?.. Даже жажда подвига, самоотверженного служения добру, готовность отдать жизнь ради великого и светлого дела — все это, согласно рассматриваемой позиции, не более одухотворено, осмысленно, нежели таинственная, но бессмысленная сила природных инстинктов (толкающих, например, рыбу к нерестилищу)...
Как, все же, не хотелось бы принять такую, «животнящую» человека, аналогию! И, если-таки, дела обстоят иначе, то спросим себя в очередной раз: по какому основанию мы рассчитываем на нечто большее, нежели существа, которым достаточно означенных «естественных» инстинктов?
Может-таки, мы существа, неестественные, даже сверхъестественные? И тогда смыслы и цели своего существования, жизни мы черпаем не из естественной природы, а из сверхъестественного (скажем, божественного) начала.
С другой стороны, зачем далеко ходить, вдаваться в «мистику»? Никто и ничто ведь не мешает нам в самих себе, во всяком случае, в человеческом факторе находить осмысленность бытия, основы самоопределения. Другими словами, мы сами (в качестве мыслящих, сознательных, духовных, свободных существ) задаем себе смыслы, в своих делах и свершениях утверждаем последние. Такой подход, между прочим, очевиден весьма многим из нас, современников. Мы, — еще точнее, человек, человеческое, его разум и воля, — «отправная точка» и «мерило» сущего вокруг. Здесь кроется источник и основание истины. Ведь так заманчиво, даже романтично, «гуманистично», «человечно», наконец, справедливо представлять дело, что человек как «венец природы» во всех отношениях, вполне способен и должен самоопределяться со своими жизненными устремлениями, сам знает, что ему делать, куда идти. Больше — вправе навязывать природному окружению смыслы и цели, судя и обустраивая по своему усмотрению действительность, мир.
Данная установка, как будет показано ниже, мало что несостоятельна, но в еще большей степени вредна. Именно она повинна во многих бедах и коллизиях, которые приходится человечеству, истории претерпевать, причем, в возрастающей степени и особенно в современных условиях.
Так что, опять мы перед затруднением... Может, это в связи с тем, что мы неверно ставим вопросы, не то спрашиваем, не то ищем? Вообще, что, по сути, значит искать и утверждать смысл вещей и в вещах, тем более, в человеческой жизни? Что, по большому счету, хотят сказать, что преследуют, ставя вопросы о смысле жизни? Сводится ли дело тут к светящемуся из обозначенных (и аналогичных) вопросов? Только человеческая ли привилегия искать смысл жизни? Кто нас спрашивает о смысле жизни, если не только мы сами? Зачем? Даже когда мы сами себе ставим подобного рода вопросы, опять же, почему, с какой целью? К чему мы стремимся, что нам угодно? Откуда, вообще, у нас такая способность-прихоть быть угожденными, угодничать, вопрошать окружение и себя самих, тем более, ставить условия, оговорки? С какой стати мы выделяем себя из массы окружающих сущих, претендуя на особый статус, права в этом мире? По какой логике выдвигаем свои притязания? Кто мы такие, для чего и как существуем?..
Вот почему, выходит, вопрос о смысле жизни прямо и непосредственно упирается в другие, не менее важные и значимые вопросы, — столь же вечные, животрепещущие, роковые. Как раз, отсюда, — взятые вместе с проблемой смысла жизни, которая, вдобавок, как бы концентрирует их на себе, — они образуют круг так называемых смысложизненных, «мировоззренческих» проблем человеческого бытия. Все они вращаются, в конечном счете, вокруг человека: кто он, откуда, для чего, что призван делать в мире, как существует, на что способен, где его границы, как связан с окружением и т.п.
Но если мы столь сильно озабочены данным кругом вопросов, если нас так разнообразно волнует смысл жизни, предстающий в новых и новых ракурсах (в том числе преломляясь в смежных с ним, не менее весомых, исканиях означенного круга), — не говорит ли это, что налицо далеко не призрачный, пустой предмет? Он вызывает множество ответов, несмотря на свою разноречивость, несущих положительную (удовлетворительную) нагрузку. Иначе говоря, люди, уже потому, что люди, нуждаются во всестороннем осмыслении своего бытия, нуждаются, причем, именно в положительном результате смысложизненных исканий. И их не устраивает негативный ответ. Тем более, — отсутствие такового. Ибо без положительно осмысленного существования человек уподобляется простой «случайной щепке», ряби на поверхности реки, становится невозможным... Наблюдаемая же на уровне животной жизни, бессмысленность, — как бы она ни походила на некоторую осмысленность, — к человеку, как будет ниже показано, неприложима. Он живет иначе: наполняя светом смысла существование и здесь обретая принципиальную разницу от всего сущего в мире. Правда, он не теряет и известное единство, проистекающее, под углом зрения бытийно-исторического видения, из понимания природы в предельно емком (равном бытию, Богу) плане.
Среди прочего, неустранимый факт приближения смерти и неизбежных ее предвестников — старения и болезней, скоропреходящести, исчезновения, погружения в невозвратное прошлое нашей земной жизни со всей «иллюзорной значительностью» ее интересов, — этот факт есть для всякого человека грозное и неотвязное напоминание нерешенного, «отложенного в сторону» вопроса о смысле жизни. Он выступает весьма убедительным аргументом в пользу несостоятельности разного рода «открещиваний» от необходимости задумываться над своей уместностью и призванностью в мире. Потому, уже как смертное сущее, человек изначально обречен на смысложизненные искания, на творчество своих и окружающего мира смыслов.
Вообще же, чем бы ни занимался человек, кем бы он ни был, — все в его существовании прямо и непосредственно упирается в смысложизненную проблематику. Оно и понятно. Как, например, я могу строить свой бизнес, направиться в путь, предпринять какой-либо значимый шаг, не определившись предварительно с тем, на чем базировать данное предприятие, поступок? К чему все это устремлять, каким «клеем» соединять разнообразнейшие моменты, его составляющие? Я, далее, предварительно должен буду знать (понимать, чувствовать, пусть даже в безотчетной форме): ведет ли предпринимаемый шаг к добру и счастью, не уготавливает ли смерть, позволит ли открыться вечности, не окажется ли он помехой, расстраивающей другие мои планы, начинания и т.д.
Конечно, Быть может, человеку обычно живущему (скажем, индивиду, обывателю), иной раз нет нужды рефлектировать над смысложизненными вопросами, ставить и решать их на каждом шагу. Нет такой надобности, поскольку, например, приходится идти по уже привычному, укатанному пути, апробированному делами, опытом других. Но ведь данное обстоятельство не означает, что человеку лично, в принципе не следует определяться со смысложизненной позицией. Тот факт, что, например, Я не позиционируюсь конкретно в какой-либо ситуации сам, еще ни о чем не говорит. В конце концов, другие — это и Я: Я в других и другие во мне. Отсюда, то, что другие сделали как для себя, так и для меня, в известном смысле означает, что в этом участвую уже с ними и Я... А что бы было, когда б никто этот путь еще не «укатал» и мои «руки» до совладания с ним просто бы не дошли?..
Выходит, если некто решил, как следует поступать, на чем следует базировать шаги в известных ситуациях, — а Я заимствую его опыт, — то это значит: он и за меня, вместо меня, для меня, равно со мной уже решил соответствующие вопросы. Ибо в данных решениях Я, хотя бы косвенно, да присутствую. И, по известным причинам, — вынужден воспользоваться как бы «готовеньким», не будучи в состоянии не делать этого. А с другой стороны, рано или поздно, наступит момент, где и мне как нормальному (зрелому человеку, тем более, личности, экзистенции, человеческому бытию) придется предпринять самостоятельный смыслотворческий шаг, ожидаемый многими другими, стоящими «за моей спиной», созидающими со мной, во мне. В принципе, не совсем важно, кто из людей решил, важно, что решение данное непременно нужно. В известных ситуациях жизни, поскольку, например, области смысложизненных исканий людей тоже свойственно так называемое «разделение труда», нельзя поступать иначе. Незачем наступать на одни и те же «грабли». Очень даже оправдано учиться на опыте других (как моих других, к тому же, более продвинутых). Почему бы не воспользоваться пройденными надежными путями, коль скоро самому их не дано проложить? Ведь люди с самого начала со-вместно (общественно, мирно, с бытием) живущие существа! У них изначально единая суть, где они взаимодополняются, взаимопредставлены, со-существуют. Важно только во всем этом, чтобы способности, потребности смысложизненного поиска отдельного человека не атрофировались, чтобы последний не деградировал до невменяемости, не был раздавлен крайней степенью отчуждения, вследствие чего, действительно, теряет способность самостоятельного поиска и утверждения смысла. Важно, чтобы на путях самообретения, там, где каждый прокладывает собственный жизненный след, способность смысложизненного творчества явила себя в полноте.
Особенно сказанное касается человека-личности (тем более экзистенции, человеческого бытия). Но даже индивиды, — очутившись в нестандартных ситуациях, вынужденные приступать к новому делу, иначе, чем обычно, ищущие средства самовыражения и определения своего места в действительности и во взаимоотношениях с окружением, — помимо воли, уже обращены к смысложизненной проблематике. По сути, по-другому человек просто невозможен.

sgaliev

Продолжим входить в смысложизненную проблематику.


Собственно, уже необходимость решать какие-то жизненные вопросы, совершать те либо иные деяния, строить отношения с людьми и миром, одним словом, нужда в совершении простого и обычного, чем полнится жизнь каждого человека, — это само собой обращает нас к осмыслению своей жизни, не может не толкать на путь смысложизненных исканий.
Оно и понятно. Ведь смысложизненные предметы отнюдь не праздные вещи, находимые (как может казаться) вследствие отвлеченного теоретизирования или «игры ума». Поскольку смысложизненные предметы (следовательно, искания, проблемы) являют самые что ни на есть основы всякого человеческого существования, их значимость куда больше, нежели обычно-насущные проблемы (типа «куска хлеба» и т.п.), коих домогаются в повседневной житейской будничности. Не стоит забывать: смысложизненные вопросы теснейшим образом переплетены с изначальными, всеопределяющими мировоззренческими предметами, началами мудрости. Последние человек вынужден искать (следовательно, вопрошать), из-за их вечной общезначимости, роковости, «проклятости». Дело в них идет о самой жизни, о человеческом присутствии в круге всего сущего, вообще, о возможности нашего существования, равно предметного окружения.
Действительно, коль скоро мы существуем, — неважно, где и когда, как бы ни «прятались», куда бы ни убегали, сколь ни были отчуждены от самих себя, бытия и истории, — вопрос о смысле жизни, равно сопряженные с ним проблемы, не покинут нас: непременнейше подстерегут. Причем, — нередко, заставая врасплох, не готовых к ним. Отчего столкновение и необходимость «ломать над ними голову» часто трагедирует жизнь, становится до болезненности невыносимой мукой, вгоняющей «в тяжелое сердцебиение и холодный пот» (А. П. Чехов). С ужасом тогда обнаруживаешь, что жизнь прошла, — ее, впрочем, и не было, — вся лишенная какого бы то ни было значения, расплесканная зря. Жизнь — этот краткий миг существования, «дар небес», выпавшее нам счастье быть, — нередко безвозвратно и впустую растрачивается. И, главным образом, — в силу лишенности смысла.
Происходящие с человеком в современных условиях, особенно, на просторах родного отечества, перемены, потрясения, выпавшие и ждущие впереди лишения, как бы с предельной остротой обнажают горькую, но все же, истину (иными, более «благоприятными» обстоятельствами прикрытую): по откровенной наготе своей жизнь — впрямь трудна, бездушна. Она далеко не устлана лишь «коврами радостей с цветами». Здесь приуготовлены каждому из нас весьма серьезные испытания. Пройти ее налегке довольно сложно. Вот уж действительно, «жизнь прожить — не поле перейти»!..
Обычно в навалившихся отечественных бедах и лишениях мы обвиняем сложившуюся власть, известные политические силы, «олигархов» и так называемый «криминальный капитал», угнездившийся в обществе. И поступаем так вполне справедливо. Ибо, на самом деле: от них ввергнутость наша в хаос и разор, в постигшие нищету, болезни, бесперспективность. Иной же раз, мы самих себя находим причиной случившихся злосчастий. С горьким и бесполезным раскаянием тогда осуждаем наше собственное легкомыслие, небрежность и слепоту, с которой дали разрушить в стране былые основы «нормальной, счастливой и разумной жизни». И такому сознанию (наравне с первым) есть серьезный резон.
Несомненно, мы своими собственными руками обрекли себя на теперешнее удручающее существование с неимоверными лишениями. Надо, тем не менее, понимать, что как бы ни были истинными означенные видения причин, принесших нужду и злосчастья, они в известном смысле отдают самообманом. Ибо «корень», главным образом, — несколько иной.
Действительно. Подвергая серьезной ревизии случившееся с некогда цветущей страной, перебирая постигшие народ лишения, невзгоды, крах идей и устремлений, потерю основания под ногами, вкупе (коль скоро речь идет о старшем поколении) с нашими собственными преждевременными «болячками», нуждами и обессмысленностью существования, — вряд ли стоит все это безоговорочно связывать с постигшей нас как-то «безголовостью», или же сваливать на «новых пришлых», порядки, власть и т.д. Будет точнее утверждать, что факторы данные лишь усугубили дело, в известном смысле разрушив относительно призрачное благополучие, размеренный настрой, ритм жизни, привычный ход дел, к коим мы более менее привыкли и научились обходиться. Несмотря даже, — что они были далеко не безупречными сами по себе.
Призадумавшись, нетрудно уяснить, теперешние «беды» наши не совсем уж новы, исключительны. В общем-то, раньше тоже, во все времена люди страдали, умирали — и умирают обычно преждевременно, не донеся «свой крест», не начав даже жить, иррационально, случайно. И прежде жизненные блага — богатство, здоровье, слава, общественное положение — были шатки и ненадежны. Народная мудрость, видимо, всегда знала, что от сумы и тюрьмы никто не может зарекаться. А лишения, обман, подлость, несправедливость и прочие «неприятности» существуют неистребимо и не могут не коснутся каждого рано либо поздно.
Потому, происходящее с нами нынче, лишь как бы снимает призрачный покров с жизненных реалий и показывает неприкрытый ужас, чем действительность бывает сама по себе. Правда, — скорей всего и главным образом, в поры отчужденного человеческого бытия. Вершащееся с нами в навалившихся лишениях и утратах, более очевидно (пусть даже искаженно до ненормальности) обнажило обычно наблюдаемое, коль скоро люди живут отчужденно. То есть, — отпав от бытия, в разладе с самими собой, историей, временем, подчиненные сущности, представшей надчеловеческой данностью. Так что, вот, в такой ненормальной, преувеличенно-заостренной форме мы обнажаем для себя, вроде бы, «вечную истину жизни» в неприглядной ее наготе.
И многие из наших соотечественников оказались нынче без дела и толка, без цели и родного очага, в нужде, лишениях слоняющиеся по чужим землям или живущие на родине как на чужбине, Без «почвы под ногами», сознавая всю «ненормальность» (с точки зрения «обычных» внешних форм жизни), своего теперешнего существования. Они, потому, с особой силой узревают, что именно такое, «раздавленное» (становящееся привычным) состояние, воочию являет вечное существо жизни.
Повторимся. Где человек подобным образом отчужден, он обездолен, раздавлен силами, отвращающими его не только от себя самого, но также бытия, истории. В качестве таковых люди, по большей части, — бездомные и бесприютные «странники». Они «терпят» отовсюду, — в быту, личной жизни, на работе, — гнет, неисповедимые превратности судьбы. Они постоянно ходят под знаком близости и грозной реальности небытия, тщете всех начинаний с достижениями. А ведь человек почти всегда отчужден. Противоположное состояние, неотчужденное существование бывает просто трудно найти. Тем самым, прочится сознание: описанное, обессмысленное положение вещей, обреченность человека — отнюдь не только реальность сегодняшнего дня. Она «нормальна», «естественна»: вечно гнетет людей.
Да, для живущего под сенью отчуждения, присвоения, с вытекающими отсюда, пессимистическими моментами отпадения человека от своей подлинности, означенное мироотношение является нормой. И особенно — в условиях производящей практики.
Люди здесь обречены на тяжкий изнуряющий труд ради выживания, ежедневного пропитания. Сам труд (будучи, по сути своей, субстанцией, основой, способом человеческого бытия в мире) приобретает облик насилия над людьми как своими «жертвами», выступает «проклятием», наказанием, внешней необходимостью. Полностью утрачивая свой субстанциально-творческий характер, он предстает тем, что называется «работой». В качестве такового труд, вместе с существованием людей, как выше показано, низведен до «вещного» средства обеспечения каких-то стоящих над людьми сил, сущностей. Существование в конечном итоге безоговорочно преображается в нечто одномерное, животнообразное, безличное, массовидное. Кстати, именно о таком существовании обычно говорят крайне уничижительно в том смысле, что люди не дотягивают в нем даже до жизни...
Но верно ли будет так онтологизировать смысложизненную проблематику, как это обставляется нами? Правильно ли, далее, обобщая дела в отчужденной истории, полагать, что все общества, люди в одинаковой мере подвержены одним и тем же тяготам обездоленного бытия? Допустимо ли так абстрагировать существо дела, позволяющее, благодаря этому, находить одни и те же результаты отчуждения и бессмысленности повсюдно? Перед нами, конечно, весьма непростые вопросы. И видно, по большому счету, утвердительный ответ на них оправдан. Но, все же, с серьезными оговорками.
Как бы там ни было, в любых отчужденных общественных системах, везде, где человек отпал от себя самого и от бытия, истории, сущности своей, — да так, что последняя господствует над существованием, — смысложизненные устремления содержат довольно многое из того, что однозначно насущно, тревожно волнует, гнетет. Все это отвращает людей от самих себя, обрекает на жалкое, «вещно»-животное влачение жизни, погибель. Что же до онтологизации смысложизненных вопросов, важно еще раз подчеркнуть: перед нами роковые аспекты жизни. И они наблюдаются всюду, где налицо человек, человеческое существование. Ведь, строго говоря, существовать — значит, уже быть отягощенным роговыми смысложизненными исканиями, заботами, устремлениями. Не составляет исключения даже человек, избавившийся от отчуждения. И рассматривать вопрос, фиксируя так значимое в том, что касается человека, — видимо, первое дело, с чего должен начинать исследователь.
Обратимся теперь к «оговоркам». Разумеется, нельзя не видеть, что новая жизнь, сложившаяся власть, режим сегодня не только усугубляют наше существование, не только столкнули носом со все теми же вечно «проклятыми» вопросами, но также (и быть может, это значимей всего), отняли смысложизненные ориентиры, — идеи, устои, мечты, иллюзии, — коими мы прежде держались. Одновременно, ничего достойного из данного, в высшей степени нужного арсенала взамен пока не предложено. Ибо «котомка» режима принципиально пуста.
Вряд ли, далее, из факта «вечной» актуальности смысложизненных вопросов люди любых времен без разбору живут одними и теми же заботами, идеями, высшими предметами. Да, многие из последних в той либо иной форме (применительно к ситуации), присутствуют в жизненных отправлениях людей каждого времени и общества, коль скоро речь идет о похожей реальности, представляющей человека. Верно, какой угодно реальности данного рода присущи общие, основополагающие, выражающие человеческое существование черты. Тем более, много основополагающих моментов для отрезков истории, сходных более конкретными, своеобразными особенностями. Например, жизнь здесь носит отчуждающий, частнособственнический, присваивающий, «вещно»-эксплуататорский характер. Похожие экономические уклады, сфера материальной жизни, объективные условия, нужды человеческого самообеспечения в целом, политико-правовые институты, вопросы повседневного существования, межличностных отношений, символы культа, так называемые «элементы культуры», ценности и т.д. — все это — вещи, хоть и с нюансами, но одинаково базисные для людей любых времен и регионов означенного порядка. Аналогично, в круг основополагающих предметов, причем, как всеопределяющие, включены начала смысложизненных исканий, «проклятые вопросы». Не важно, что каждое время несколько иначе ставит эти вопросы, и вопрошаемое предстает в глазах людей (даже одних и тех же, в зависимости от пройденного жизненного пути, объективных условий) модифицированно. Сходство смысложизненных исканий, переживаний и задач, возникающих перед людьми, очевидно.
Одновременно (и это очень важно) появляются аспекты-«грани», вопросы, которых прежде в принципе не могло быть. В любом случае в каждой переменившейся (по крайней мере, серьезно) ситуации человеческого существования смысложизненная проблематика, хоть и воспроизводится, но воспроизводится заново, а главное — существенно пополняясь (в том числе по части путей решения). Потому, «ломать голову» над ней всегда приходится как бы впервые, начиная все с нуля. Причем, — как с лично-значимой, всецело захватывающей, независимо от поприща, где люди подвизаются.
Несомненно, многообразная смысложизненная проблематика вдвойне актуализована так называемыми «критическими ситуациями», в условиях кризиса общества, культуры, мира. Тем острей и злободневней она, тяга к ней, чем разразившийся кризис глубже, проникновенней, «потрясней», безвыходней. Вот почему, критическая реальность, где барахтается современный (к тому же, отчужденный) человек, в том числе наш соотечественник, неимоверно актуализует смысложизненную тематику. Проблемы, о коих речь, предельно обостряются, становятся просто невыносимыми, нетерпимыми к отлагательству. Востребованность их тем более огромна, приняв во внимание безусловную беспрецедентность нынешней кризисности, времени вообще. Причем, — на уровне глобальном и в рамках родного отечества, и в плане подстерегающих человека смертельных опасностей, и по части трудности отыскания спасительного выхода из данной «западни».
Помимо прочего, беспрецедентность нынешней исторической ситуации в том, что подлинные выходы к спасению здесь не усматриваемы не только в субъективном плане (это обычно бывает). Не проглядываются они также объективно. Господствующие условия всячески отвращают от их не только видения, но, того хуже, понимания...
Между тем, жизнь буквально вопиет о спасении, ища выхода из инфернальных «завалов» кризисности. И Важно здесь, блуждая в поисках принципиально иной, спасающей осмысленности, не быть «затянутым» торными, заведомо тупиковыми, вариантами. Да, нужны такие спасительные решения, соответственно, ответы на то, что делать, куда и как идти, каких ориентиров держаться, — которые содержательно инаковы, даже принципиально новы (В том числе на путях обретения), — нежели полученные некогда пережитыми конкретно-историческими ситуациями. И это так уже, поскольку современная «переломная ситуация» беспрецедентна по очень многим обстоятельствам.
Испытывая неимоверные тяготы беспрецедентной кризисности мира, коим живет нынче, особенно в нашем отечестве, человек теряет опору под ногами, лишается жизненных векторов существования. Привычные ценности, идеалы, устремления уже ничего не значат. По сути, отнято (причем, не только в сознании) то, что можно назвать «естественной почвой» для самоопределения, дававшей хотя бы видимость осмысленности жизни. Вместе с тем, субъективно, — того хуже, на деле — люди обрекаются в складывающихся реалиях на изнуряющее и «вещно»-подневольное прозябание. Точнее, на смерть, будучи всецело захвачены и мобилизованы в качестве поставки гибельной логикой глобально производящего движения. Лишенный какого бы то ни было просвета, перспективы, — запрограммированный на потреблятские смыслы, дивидуализованный, «оцифрованный», обыдленный, — человек буквально подминается громадой наваливающихся злосчастий. Кстати, по истоку своему — сплошь антропной природы.
Так что, Перед лицом безысходности, — причем, как на уровне отдельного человеческого существа, так и на уровне общественного, даже мирового целого, — от нужды определиться в смысложизненных исканиях (и, прямо, от вопроса о смысле жизни) человеку сегодня уже мало сказать никуда не деться. От этих вопросов не возможно «отгородиться». Тем более, — своемерными, «техно-лого-центрическими» (Ж. Деррида) «заслонками» из либерально-производящего обыкновения. «Невозможно», поскольку на карту поставлено слишком многое. Сама жизнь, — как планеты в целом, всего сущего здесь, так и каждого человека (кто и где бы ни был, чем бы ни занимался). Совладать с громадой надвинувшихся бед, опираясь лишь на собственные силы (как обычно до сих пор преодолевались возникавшие трудности, задачи), человек сегодня просто несостоятелен. Причем, — до невероятия...
Повторимся, все, навлекаемые человеком на свою голову, сегодня беды, в конечном счете, от того, что спасительные поиски (в том числе смысложизненного порядка) ищутся лишь средствами и путями, заданными исключительно производяще-техногенной практикой, бесчеловечной, безбытийной по сути своей. Другого просто не дано. Иначе говоря, это означает, что поиски, находимые решения, высшие смыслы заведомо античеловечны, противоестественны. Как показано выше, такая направленность их сопряжена с технологичностью, буржуазностью, антиисторичностью, отчуждением (в том числе «вещным») человека, природы и т.д. Соответствующие теоретики и практики отправляются от факта, что, благодаря производящей активности, человек-капиталист (неважно, реальный или потенциальный) самостоятельно, своемерно способен утвердить «благополучный миропорядок», «гармоничное общество» и проч. Там все злободневные, роковые проблемы, с нежелательными (неблагоприятными) «извивами жизни», отпадут. Производяще живущий человек (буржуа) уже давно полон решимости, что способен сам построить «рай на Земле». «Ключи» от спасительного будущего — исключительно в его руках. Надо только постараться, найти верный путь и последовательно, неуклонно идти им. Между тем, данная установка-решимость (сохраняющаяся еще по сегодня, когда человек, да и все на планете, полностью превращены в средство и материал для обеспечения антижизненных, отчуждающих человеческое и все живое устремлений), в высшей степени пагубна из-за безбытийности, соответственно, несбыточности, принципиальной ложности в основе своей. В современных условиях данный факт становится все более очевидным. Но от того отнюдь не легче...

sgaliev

Перед лицом такого «гибельного уклона» настоятельно Необходим новый спасительный путь, новые искания и высоты, нужны иные идеи, цели, непроизводящего достоинства. Нужно спасаться, ничего не остается, кроме поиска спасения: обретения того, что делать, куда идти, к каким «берегам». А между тем, это,— даже, если искомое уже лежит под ногами,— самое трудное для современного человека. Настолько он отучился, отпал от возможности подлинного самоопределения и непроизводящего существования. Вместе с тем, так ничтожна у него «твердь» под ногами «для разворота»!
Разве когда-либо прежде (по крайней мере, в производящей истории) человек испытывает такую несамостоятельность и мировоззренчески-смысложизненную беспомощность как сегодня, вроде бы, своего непомерно самонадеянного могущества? Впадали ли люди в столь безрассудный иррационализм существования, сознавали ли беспомощность, ущербность любых своих начинаний, как теперь? Никогда не доводилось им, утратившим спасительную истину и путь», испытывать столь мощно «ничтожащее дыхание». Одновременно — всесильную зависимость, тяготение к бытию. Видимо, мало в каких ситуациях так остро испытывают ужас небытия, вместе с тем, нужду в присутствии спасительного бытия. Да, редко когда в прежние времена человек так страстно и повсеместно ищет (пусть, порой, безотчетно) бытие и волит выбраться из тенет, уже поглотившего почти, небытия. Не от того ли, кстати, за какое бы дело ни взяться сегодня, оно уводит людей в глобальности? Иначе говоря, среди прочего, обращает к бытию, за его помощью. Ибо без содействия, со-участия бытия земные дела, поскольку приобретают глобальный характер, никогда не разрешимы силами лишь самих людей, обречены на небытие. Собственно, сам факт человеческой беспомощности, иррационализации и глобализации чего-либо, уже означает, что действительность приобрела неподвластный (пусть обычно в отрицательном смысле) человеку характер. Примечательно, глобализуется почти любое начинание, и это происходит в условиях безбытийного человеческого бытия, где человек рассчитывает самонадеянно и рационально обустроить свой мир.
И это, среди прочего, означает, что современная история перешагнула пределы производяще-самонадеянных человеческих возможностей. Действительность «затрещала по швам», вышла к самому бытию. В частности, — к решающему участию последнего в нормализации протекания и, вообще, в исцелении жизни, наставлении на верный путь ее, в обретении подлинно-спасительных смыслов заблудшим историческим процессом.
Итак, у-частвующее присутствие бытия в жизнедеятельности безбытийного человека ныне становится настоятельнейшей нуждой. Строго говоря, оно и не покидало человека, мир никогда, постоянно покровительствовало им. Лишь предоставило человеку, обретшему производящий способ существования, известную самостоятельность, возможность опереться «на собственные силы». Это человеку в пылу самонадеянной активности видится, что он, впрямь, предоставлен самому себе. Довольствуясь заполученной самонадеянностью, тем не менее, он доходит до таких пределов, настолько далеко заходит (мы сегодня очевидцы), что, с одной стороны, впал «в головокружение от успехов». А с другой — поднялся до абсолютного своемерия, что, сам того не ведая (и даже не желая, будучи безбытийником), столкнулся лицом с бытием. Встретился, опять же, с одной стороны, невзначай, а со стороны другой, окончательно запутавшись, упершись в тупики, безумно замахнувшись на истребление себя самого и мира.
Как бы там ни было, человек ныне испытывает явную встречу с бытием, как-то да ощущает его участное соприсутствие. И, конечно, ощущает смутно, неразборчиво. В лучшем случае,— в негативном смысле: как нужду, как то, на что только надежда, в чем спасение, без чего больше невозможно и т.д. От такого смутного ощущения до хоть как-либо осмысленного приятия бытия, понятно, еще слишком большая дистанция!..
К тому же, очень трудно найти бытие, упрочившемуся в своей безбытийности, человеку. Как много всяческих ложных путей производящего толка для этого им «натоптано»!.. На первый взгляд, они столь заманчивы, привлекательны... И все демонстративно уводят от бытия. Так много, тем самым, «завалов» и преград человек сегодня воздвиг между собой и бытием. Между тем, — что есть и что существует; между тем, — что субъективно творит и тем, что на самом деле нужно делать...
Отсюда перед нашим современником встает задача первостепенной важности. Нужно научиться отличать истинную жизнь, связанную с бытием, от жизни, несущей падение, смерть. Важно, точнее говоря, с самого начала усматривать бытие: в чем, где оно, как обретается, как повернуться лицом к бытию и соприсутствовать ему, превозмогая производящее пробавление жизни. Ведь именно в бытии и с ним тот смысл, который с самого начала вообще делает жизнь жизнью, животворит и осветляет все здесь. В любом случае, жизненосные выходы из навороченных в истории тупиков, серьезных кризисных ситуаций обретаемы исключительно обращением и умением людей со-присутствовать бытию, в спасении, исходящем от последнего. Так было всегда. Тем более, со-присутственно бытию, творить себя и мир призван человек нынче. Пусть при этом бытие различно понимается, точно так же разно видится значимость для человека жизнь с бытием (со-бытийная и даже событийная).
Но, с другой стороны, чтобы справиться с намеченной задачей, предстоит, одновременно, если не в первую очередь, определиться с еще одним. А именно: с задачей самопознания, обретения современным человеком себя самого.. Предстоит, другими словами, прояснить, что такое человек, зачем пришел в мир, как и для чего существует здесь, как связан с бытием, чем располагает, «на что нынче может рассчитывать». Без разбирательства со всем этим, очевидно, вряд ли удастся определиться с человеческим назначением, смыслом. Точно также, отсюда прояснимы те неотложные задачи и цели, за кои призваны вплотную взяться в действительном смысле современные люди.
Очерченная задача, охватывая означенные и другие вопросы, как бы предваряет смысложизненное определение человека проникновением, так сказать, во «внутренние», и «внешние» человеческие реалии. Нужно, иначе говоря, по возможности, разобраться со спецификой человека как сущего, насколько простерта и как существует его реальность. Относительно же того, что есть бытие, как оно постигается человеком, каково место бытия в человеческой жизни, что представляет событийное человеческое бытие, — данные вопросы мы, так либо иначе, проанализировали в других своих работах [практика]. Да и в нижеследующем не удастся обойти их. Ибо, как можно осознать человека, его смысложизненные устремления без конкретного обращения к бытию?.. Однако, начинать наше исследование, все же, целесообразно с разбирательства конкретных вопросов, касающихся сугубо человека. Иначе не только невозможно определиться с бытием и установить соотношение человека и бытия, но, что важно для нас, прояснить существо всей смысложизненной проблематики.
Действительно, разве можно знать, в чем смысл жизни человека, коль скоро неведомо, кто он такой, как и почему существует, на что способен, в чем нуждается, как связан с миром и бытием, какова его природа, сущность, как он устроен в мире и т.д. Ведь любые научные и практические вопросы, занимающие людей, чего бы ни касались, на что бы ни были направлены, в конечном счете, восходят к человеку. Не случайно, преобладающие разговоры, ведущиеся в философии, главные искания последней вращаются вокруг проблемы человеческого бытия, понимаемого при этом весьма различно. Проблема человека просто не может не быть исходной, определяющей для решения всех задач, причем, находящихся не только в поле зрения философского сознания. Даже в том случае, когда сосредотачивают внимание на феноменах, онтологически задающих человека: мире, природе, бытии, не говоря уже о так называемых объективно-реальных предметах, — пространстве, времени, движении и т.д., — все равно апеллируют к человеку. Оно и понятно, круг перечисленных (равно других) реалий, так либо иначе, характеризует человеческую реальность. Последняя, по крайней мере, тоже есть материя, движение, обнаруживающееся пространством и временен и т.д. Вместе с тем, какой-либо космический объект, элементарная частица, составная клеточного строения, — все подобные (вообще, любые) предметы, как мы знаем, воспринимаются человеком не сами по себе, так сказать, «в чистом виде». Они что-либо из себя значат, осознаваемы лишь в русле данности, явленности человеку, под углом зрения возможностей, ожиданий, нужд, которые последний «предъявляет» им.
Повторяем, какую бы серьезную проблему ни решать,— удаляясь при этом в глубины космоса ли, микромира ли, математические дебри, в тайны устройства мира, общественных механизмов и т.п.,— мы снова и снова упираемся в человека. К нему (пусть при этом каждый раз конкретному, меняющемуся) возвращаемся.
«Возвращаемся»,— Пусть иной раз как бы издалека, извне, — с тех определении и изначальных свойств, которые выражают человека в качестве момента мира, бытия, ничем, вроде, не отличающегося от всех других объектов, феноменов. Этот как бы опосредствованный (внешний) путь погружения в человека и человеческое через осмысление объективных факторов, приятие человека объектом, сам по себе, в общем-то, не оригинален. Он практикуется сплошь да рядом многими науками, и не только. Весьма часто порой, бывает нужно, дабы понять происходящее (в том числе с самим собой) зрить, осмысливать его на расстоянии, сквозь призму других предметов и событий.
Человек, постигающий себя таким образом, имеет известное оправдание даже в том смысле, что окружающие предметы не так уж и внешни ему. Они связаны с ним, выражают его, как-то несут на себе печать человеческого присутствия. Но и сам человек в еще большей степени выступает продолжением, выражением, отражением своего окружения. Что ни говори, знать «объективности» вокруг и внутри человека (да и его самого как такую же «объективность») очень даже надо. Ибо налицо область вещей, которые, существуя независимо от человеческого сознания, ставят нас (людей) в полную зависимость от себя, заставляют считаться, соразмерять с собой наше существование. Касается это даже «объективностей», возникающих вследствие отчуждения человека.
«Внешний путь» осмысления, далее, весьма уместен еще в том разрезе, что, видимо, постигать сущее, под названием «человек» так сказать, «в лоб», — крайне трудно. Ему, несомненно, принадлежит свое место в ряду направлений живо-созерцательного, а также эмпирического познания, с коих начинается серьезно развернутое погружение в искомое. Особенно приемлем данный путь в условиях практического и практически-духовного освоения, когда человеческое не выпячивают, даже «прячут». Сам исследователь (человек) стремится здесь как бы «затеряться», «не высовываться», «стушеваться» за внешне-данной предметностью. Так что, далеко не редко, по разным причинам, «затмевают» собственно человеческое разного рода «космическими», «небесными», «физическими», «биологическими» и иными реалиями. И подобные «подмены» опричинены далеко не просто какими-либо обстоятельствами идеологического характера. Хотя, иной раз в современных идеологизированных обществах бывает очень даже нужно «потерять» человека в «бешеном танце электронов», в законах термодинамики, биологической эволюции, «астралах» с «менталами» и т.п. Благо, судачить и разглагольствовать о данных стихиях можно сколько угодно, не неся ни малейшей ответственности (тем более, политико-идеологической, религиозной). Напротив, нередко удается даже выглядеть величественно, ревнителем истины, пожиная причитающиеся «дивиденды».
Как бы там ни было, путь объективного постижения человека сам по себе ограничен. Он не может добраться до подлинного постижения человеческого в человеке. Последний как лишь объект исследования не поднимается выше того, что фиксируется средствами сугубо научного познания. Стало быть, при объективном подходе человек вынужден влачить участь некоего объекта среди таких же одномерно-многообразных бессмысленных объектов, ничем, по сути, не отличаясь от них. Его многомерная, сверхъестественная, духовная и духовно-практическая стороны выпадают из поля зрения объективно-ориентированного сознания.
Нужно, все же, не терять человека, застревая в «дебрях» объективно-научных изыскании и по ходу философской регистрации так называемых «онтологических» (объективных) связей с «методологиями». Точно также нет нужды «убегать» от человека в мир «различности», всеобщности, объективности, «надчеловечности». Не следует пытаться держаться человечески (и идеологически) «нейтральной полосы» жизни (увы, такого рода «недугами» до сих пор время от времени, кстати, не без объективных причин доводится страдать). Тогда с осмыслением проблематики человека особых трудов, думается, не придется ожидать.
Нет их и, коль скоро мы, стоя на почве духовного и духовно-практического освоения, освободившись при этом от метафизического, (склонного, среди прочего, впадать в догматизм) мироотношения, настроены диалектико-материалистически доискиваться человечески значимой истины, (тем более, в этом испытывается настоятельная нужда самой реальной жизни сегодня). Так что, очерченная таким образом позиция, позволит прямо и истинно обнажить (нужны лишь исследовательские воля и силы) человеческую реальность. Последняя предстанет в своей величественности и глубине, полнотой сущностных проявлений. Вместе с тем, — неразгаданностью, проблемностью. Однако, все же,— не заполняя весь горизонт постигающего видения, не заслоняя остальное вокруг. Человек, тем самым, открыт многомерной реальностью, выступающей и обществом, и миром, и бытием, и временем, и многим другим.
Среди прочего, отсюда станет ясно, почему понять любую такую предметную меру развертывания человека невозможно без постижения смысложизненных оснований и сути человеческого существования. На самом деле, разве можно, скажем, адекватно осмысливать общество, тем более, устраивать последнее, утверждать здесь меры справедливости и добра без раскрытия что есть человек, для чего он существует, в чем смысл его бытия? То же самое с миром. О последнем и различных формах проявления его (оставим правильное обживание, совладание с ним) нет возможности вести сколько-нибудь стоящий и плодотворный разговор, не обращаясь к собственно человеческому моменту. Мир, все сущее здесь недоступно пониманию никоим образом, коль скоро «не увязывается» с человеком, — его заботами, способностями, жизненными ориентациями, смыслами. И относительно бытия, связи человека с бытием следует сказать почти то же самое.
Собственно, необходимость сосредоточения внимания на непосредственно человеке в плане нашего рассмотрения диктуется уже чисто логически, логико-познавательной стороной дела. Ведь осмысление предметов, где обнаруживается присутствие человека (тем более, антиномичных, типа «человек – мир», «человек – бытие», «человек – природа» и т.д.), предполагает анализ образующих их, в частности, альтернативных, сторон, направлений. Так что, с неизбежностью наступает (особенно в связи с восхождением на уровни духовного и духовно-практического освоения) этап в исследовательской активности, когда от «человека» просто некуда деться. Он требует всецелой концентрации внимания на себе. Двигаться дальше в плане решения как практических, так и теоретико-познавательных вопросов (равно решать другие проблемы, сопряженные с означенными) оказывается некуда и совершенно невозможно.
Итак, для осуществления нашей цели, состоящей в установлении специфики человека, способа его существования, смысла и назначения в современном мире, мы должны будем решить, по крайней мере, две ЗАДАЧИ. Прежде всего, следует прояснить, что понимать под человеком, как он существует, какими особенностями характеризуется, каковы пределы его простертости в качестве природного, социального, мирового, связанного с бытием и временем феномена, практически осуществляющего себя. Лишь после этого можно будет приступить к раскрытию, как и на каких путях современный человек может осуществить себя во имя достойного и спасительного исторического будущего. В заключительном разделе на основе проделанного расследования могут быть раскрыты общие моменты смысложизненного самоопределения человека, установлены основные типы смысложизненной ориентации, а также главенствующие смыслообразующие факторы современности. Будут прояснены также пагубные и действительно спасительные жизненные ориентации, открытые современному человеку, поскольку он положительно упразднив производящий способ существования, начнет утверждаться на основаниях осваивающе-произведенческого бытия в мире.
Ясно. «Разбирательство» наше, стремится выразить насущную задачу именно наших дней, великих глобальных катаклизмов. Не обрети мы истинный путь спасения и достойного будущего Планете, истории и каждому человеку, — ждет неотвратимое «возмездие» за уже нагроможденные «грехи» и смертоносные дела. Знать истинно-осмысленный путь, отличать его от ложного, располагать соответствующими силами и умениями, дабы идти в его русле, — эта задача стоит перед нами с такой неотвязностью, с такой неумолимо грозной очевидностью, что, как сказал бы С.Л. Франк, «никто, раз ощутивший ее, не может уклониться от обязанности ее разрешения» [Франк С.Л. Смысл жизни. — Берлин, 1925. — С. 47].
При всем сказанном, будем четко сознавать, что очерчиваемый нашим осмыслением круг вопросов представляет в каком-то смысле, начальный взгляд. Он касается (к тому же, крайне общо и поверхностно) лишь малой доли аспектов, которые, тем не менее, позволяют сложить достаточно серьезное видение искомого предмета. Рассчитывая на простоту и доходчивость предпринятого анализа, здесь сведены к минимуму полемика, цитаты, ссылки на литературу. Крайне ограничен научный аппарат. Остается потому, лишь надеяться, что последующие, более основательные разыскания расширят, углубят предлагаемые идеи, установки, с усвоения коих предлагается погрузиться в поистине великую и таинственную реальность под названием «человек». Рассчитываем также, что действительные [B]смысложизненные основания[/T], на коих человеческая реальность в текущей истории зиждется и способна полнокровно развернуться, располагая подлинно спасительными перспективами на будущее, намеченная нами работа раскроет.
Вот, написал это, довольно затянувшееся к разделу, «Введение», и понял, что не с того начал тему. С осмысления проблемы человека и связанных с ним вещей, — вот с чего надо было начинать! Тогда и логика была бы ясная и определенная, не пришлось бы кой-какие вещи «за уши» тянуть... Да только ведь, когда тема задумывалась, я и не подозревал, что придется так глубоко копать... Ну ничего: авось прорвемся!

sgaliev

Итак, начнем наше осмысление человека. Сначала несколько слов о состоянии дел с данным предметом.

Человек, сказали мы, является центральной проблемой любой философской системы, учения. Все осмысливаемые здесь проблемы, так либо иначе, упираются в человека: кто он такой, в чем нуждается, к чему устремлен, откуда, как живет, что может и не может. Точно также, любые научные и практические вопросы, — чего бы ни касались, на что бы ни были направлены, — в конечном счете, восходят к человеку. Иной раз последнему приходится отвлечься от самого себя, обратить взоры на [/B]другое для самопонимания[/B], чтобы там, как в зеркале, лицезреть свой образ. Причем, — всегда разный, своеобразный в зависимости от такого «зеркала». Случается, что в таком отвлечении он даже теряет себя на некоторое время, но, все же, рано или поздно возвращается, с удвоенной силой всматривается в себя. И «опыт отвлечения» в этом смысле становится подспорьем для лучшего понимания...
В плане сказанного, мир, окружающие предметы человек осознает, воспринимает, скажем так, «антропоцентрически». То есть, сквозь призму своих интересов, возможностей, способностей, незадач. И, в принципе (по крайней мере, в до сих пор протекшей истории), по-другому не способен относиться к действительности.
Поскольку человек являет для себя объект пристальнейшего внимания с незапамятных времен, за время своего существования (особенно с появлением письменной истории) философия, разнообразные науки, культура накопили необъятный опыт его самопознания. Опыт этот непрерывно и экспоненциально растет. Тем не менее, полагать, что тайны человека уже раскрыты, что проблема человека решена, нет никаких оснований. Человек был, является и всегда останется для самого себя вечной философской (и не только) проблемой.
Существует множество причин данного обстоятельства, иначе говоря, «таинственности» человека. Укажем, хотя бы, некоторые из них.
Во-первых, человек — такое сущее, которое размещено двумя сферами реальности: естественной и сверхъестественной. Первую сферу представляют все формы жизнепроявления человека, которые, в принципе, доступны рационализации: научному объяснению, описанию, исчислению, объективации. Именно потому они называются «естественными», по аналогии с тем, как естественно все то, чем занята наука, естествознание. Вторая сфера человеческой реальности в принципе недоступна рассудочно-научному осмыслению, объективации. Сюда входят такие формы человеческой реализации, которые в людях преимущественно от бытия (Бога). В основном, это неосознаваемые формы человеческого самовыражения, волевые, оценочно-императивные аспекты поведения, сознания, отношений и др. Вторую сферу, наконец, образует все, что в человеке от неизвестности, неизведанности, неисповедимости на каждом конкретно-историческом этапе его (человека) становления. Данные неизбывные и неизъяснимые (во всяком случае сполна) формы принципиально не подвластны науке. Причем, — как бы она ни менялась в совершенствовании, в частности, на путях постнеклассичности. Как говорится, «рациональным умом непостижимые», они представляют «тайну» для понятийного, исчисляюще-рассуждающего ума. Так что, человек вечно будет оставаться данностью естественной и сверхъестественной реальностей. И сверхъестественная (идущая, главным образом, от бытия) «часть» его существования будет главенствовать, преобладать во многих отношениях, оставаясь более значимой, над естественной. И в этом смысле — таинственно-неизбывной.
Кстати, тайна, таинственность (в нашем случае человека) состоит отнюдь не в том, как обычно представляется, что нечто от тайны куда-то и как-то упрятано и, потому, не может быть найдено. Таинственность человека лишь в том, что именно рациональными (по крайней мере, известными нам до сих пор) средствами его не постигнуть: он недоступен им по большому счету. Однако, это совершенно не означает, что иные (нерациональные) средства тоже бессильны постичь человека. Напротив, именно здесь последний главным образом схватывается. Хотя, опять же, никогда не сполна.
Кроме сказанного, во-вторых, человек представляет собой временную реальность (о чем речь шла выше), простирающуюся в экстатически-целостном горизонте прошлого, настоящего и будущего. Взаимоотношение данных измерений, тем более, заполняющего их содержания весьма не просто для осмысления. Особенно, — когда речь заходит о будущем. Между тем, именно последнему модусу времени в жизни человека (даже когда будущее реально не осмысливаемо) принадлежит главенство. Оно сущностно задает, предопределяет как настоящее, так и прошлое человеческого существования. В нем сокрыта значимая суть человеческой действительности. В него люди проецируют себя, самое сокровенное и важное своего существования. Что бы ни наблюдалось на этот счет касательно человека протекшей истории, относительно человека как человеческое бытие, тем более, событийное человеческое бытие существо дел обстоит именно так, не иначе.
НО, с другой стороны, знать это будущее, рационализовать его никогда не дано. Будущее присутствует в реальной жизнедеятельности, задавая жизнь и дела людей, оставаясь при этом как бы вне их ведома. В лучшем случае, — выступая для сознания какими-либо разновидностями «собственной бледной тени». Тем самым, по сути, в главном и значимом своей жизни человек, снова-таки, пребывает вне научного осмысления, тайной.
Третья причина вытекает из особенностей человеческого познания, равно самопознания. Человек постигает (не только рационально) свое окружение в предметной, точнее даже, объективированной форме. Постольку человек, дабы обратить на себя осмысливающие взоры, вынужден объективироваться. Между тем, объективированию всегда доступно лишь обретшее предметный (законченный, застывший, обезличенный, безжизненный, бездушный) характер. Такой «препарации», нетрудно понять, доступно в человеческом существовании что уже в прошлом, в лучшем случае, в настоящем. С другой стороны, когда человек исследует соответствующий предмет (в нашем случае самого себя) в качестве объекта, он полностью «зациклен» на последнем. Предмет концентрирует на себе весь постигающий взор. И себя самого в качестве исследователя, созерцателя, познающего, субъект то же совершенно не находит. Так что, пытаясь познать себя объективно, человек постоянно как бы смотрит мимо: хватает не себя, а лишь уже ставшее, опредмеченное. То есть, что уже превзойдено, чем, по большому счету, он (человек) уже не является, из чего уже вырос. Таким образом, не замечая себя в самопознавательном процессе, человек, опять же, выступает тайной, сохраняется не постигнутым.
В-четвертых, сам термин «человек» — весьма многозначен. Это связано с многоплановостью человеческой самореализации. О человеке ведут речь, имея в виду человечество в целом. Говорят о человеке и в смысле общества, в смысле отдельного представителя последнего. Человек фигурирует также тем, кто противопоставляется природе, миру, космосу, животному, даже атому, — мало ли чему! В принципе, о человеке можно говорить в сопоставлении с чем угодно нечеловеческим, находя при сем соответствующую грань его реализации... Наконец, о человеке ведут разговоры как о конкретном носителе-представителе общества (личности, гражданине, лице, этом, неповторимом человеке с собственным именем...). Стало быть, многосмысленность понятия «человек» крайне усложняет постижение его. Вопрос не только в трудоемкости познавательных усилий, но также в поливариантности (порой доходящей до крайностей) самого предмета, человеческой реализации.
Отсюда, среди прочего, пятая причина «таинственности»: «разнобой», разнокачественность предпринимающихся усилий в постижении человека. Одно дело, что и как говорит о человеке наука (даже одна наука по сравнению с другими). Другое — чему и как учит социально-философский уровень рассмотрения, где, конечно же, нет, так сказать, «единства действий». Междисциплинарному, синергетическому подходу к искомому феномену еще предстоит сложиться, о каких бы успехах на этот счет ни рапортовалось в существующей литературе.
Все великие мудрецы и мыслители видели, — хотя ученики и последователи часто забывали, — что в человеке сокрыты концы и начала мироздания. Перед ним меркнут, бледнеют остальные тайны. Человек в этом смысле «тайна тайн». А всякая тайна тем и отличается, что никогда не может быть помысленна до конца. Она не перестает оставаться тайной, в силу своей бесконечности, бездонности для любой попытки рационализации. Каждый раз выскальзывает она из-под проясняющего света последней, выказываясь многолико, в зависимости от того, что хотят, на что способны и могут в ней (то есть в себе самих) видеть, разгадать люди.
Верно, стало быть, проблема человека, — собственно, как и другие подлинно философские смысложизненные искания людей, — старая, великая проблема. Она «приходит», если не с возникновением человека, то, во всяком случае, на заре человеческой цивилизации: куда раньше любой науки и философии (в том смысле, как последнюю принято понимать). Тем не менее, человек каждой культуры, того либо иного отрезка истории, или даже на известном этапе развития одного и того же общества, — больше того, одни и те же люди на различных стадиях своего жизненного пути, — вновь и вновь сталкиваются с ней.
И что характерно, постоянно «натыкаясь» на эту «проблему проблем», люди почему-то испытывают ее «прикосновение» как бы по-новому, впервые. Тут же напрочь забывается приобретенный опыт жизни, уроки, преподанные учителями. И, как прежде (всегда), люди на собственный страх и риск, по-своему, вынуждены ломать, вымучивать ум (сердце, разум, воображение) в поисках того кто же они есть, откуда и куда идут, для чего существуют.
Объясняется данный факт тем, что проблема человека не просто вечная и великая проблема. Ее также, по праву, следует причислить к рангу «проклятых», «роковых».
Видимо, все вечные, мировоззренческие проблемы уже изначально и «проклятые проблемы». Ведь каждое поколение людей, любой отдельно взятый человек, рано или поздно, даже против своего желания, обречен на то, чтобы решать и устанавливать себе цену, назначение и путь. И выносить этот свой непреложный «удел», можно сказать, «наказание», — самостоятельно. Ибо никто другой не вправе определить бытие в мире конкретного человека, смысл его существования. Никому «до», ни «после», ни «вместо» не прожить личностную жизнь. Ничей опыт не способен служить моделью для копирования и, тем более, повторного проигрывания. «Я ЧЕЛОВЕК, — обращается герой одной из пьес Ж.-П. Сартра к богу, — А каждый человек должен сам отыскать свой путь» [Сартр Ж.-П. Мухи // Жан-Поль Сартр. Пьесы. — Харьков — Москва, 1999. — С. 69]. И ежели «путь» не определен, не выбран, — о какой жизни может идти речь?! Хотя, в реальной жизни встречаются, иной раз, такие ситуации, такие люди, относительно которых сказанное имеет место, как раз, совершенно противоположным образом.
Свойственные проблеме человека черты вечности, судьбоносности, как легко понять, делают ее всегда актуальной, всегда насущной. Однако, наиболее актуальна она в условиях «переломных» («времени разбрасывать камни»): смены культур, эпох, образов жизни.
Вообще, с каждым новым шагом (причем, не только «камнеразбрасывающим», но также «камнесобирающим»), совершаемым человеком в историческом (как в личном, так и общественном планах) становлении, насущность человеческой проблематики неуклонно возрастает. Можно даже полагать, что степень актуализации последней в известных условиях есть своеобразное свидетельство назревания, вершения серьезных перемен (жизнеутверждающего, или, напротив, деструктивного характера) в мире.
Чрезвычайно актуализировалась человеческая проблематика в современных, неимоверно усложнившихся, условиях. На фоне невиданных достижений человеческой свободы, величайших завоеваний культуры, гуманного жизнеустройства, поистине фантастических перспектив и возможностей, открываемых научно-техническим и социальным прогрессом, информатизацией жизни сегодня на мир наваливаются чудовищные и отвратительные беды, инфернальные тупики и беспросветность. А ведь совсем недавно их вообразить даже было невозможно! Поистине, ощущал ли когда прежде человек себя столь могущественным, сильным, «богоравным»: благо дарить и карать, строить и разрушать, властвовать и богатеть, воображать и волить? Но, с другой стороны, испытывал ли он когда прежде столь остро свою беспомощность, слабость, неприкаянность, бесприютность, несвободу, бесперспективность, главное, абсурдность, бессмысленность существования как теперь? Что чрезвычайно важно, — от приобретенных успехов, могущества, власти, богатств, информированности, избытка сил. Разве были прежде судьбы Земли, мира и человека столь уязвимы, хрупки, зыбки, отчуждены? И это — когда стало очевидным, что течение и исход жизни всего сущего в мире на прямую, определяющим образом упирается в человека: что он делает, выбрал ли истинный путь самоопределения, ответствуют ли его устремления и активность бытию, подлинным назначениям человека, теми ли смыслами он захвачен... Неужто приобретенное могущество, власть, наука, несметные богатства, — все это призвано служить тому, чтобы человек лишь паразитически множил беды вокруг, грабил и нес деструкцию в естественный ход дел на Земле, сеял смерть и разор природе, в том числе самому себе, лишал мир будущего?..
Уже на уровне здравого смысла очевидно, что такого не должно и не может быть! А, коль скоро-таки, имеет место, — следует незамедлительно избавиться!
Беспрецедентное могущество, высшая мера свободы, власти, богатства, обретаемые человеком в современных условиях, — ведь, должны же они обязывать к высшей мере ответственности за все, что вершится с легкой руки человека в мире. Они не могут не взваливать на плечи людей, пусть и весьма трудное, но неотменимое бремя долженствований, призваний. А высшая мера демократии, цивилизованного и справедливого устройства общественной жизни, всех ее подразделений, — опять же, доступные современному человеку, — разве не ожидают такую деятельность и качества людей, которые бы послужили названным и другим созидательным завоеваниям не только проявиться, но также множиться, неся благополучие, процветание мира, народов, культур. Причем, — даже не зависимо от прихотей, недомоганий тех либо иных нерадивых лидеров, привходящих факторов, возможных случайностей. Глобальные беды, опасности, «пробужденные» неуемно-производящей активностью современных людей, — неужто им нельзя найти своевременное (подобающее) предотвращение, дабы не сгубить не только мир, природу, но и самого человека? Разве нельзя так поступать, строить жизнь, чтобы глобальные проблемы не возникали? А, увы, разрастающиеся, — уже развернутые лавиной, — мировые проблемы преодолевать объединенными усилиями всех людей и народов. Опять же, во имя дальнейшего прогресса, мира, истории, восхождения к бытию, истине...
Несомненно, давно пора современному человеку уже так «употребить» присвоенную волю к власти и всесилие, чтобы не просто паразитически утилизовывать окружение и множиться в потреблятской гонке пока это можется, — причем так, что вместо него, за него это, из-за отчуждения, вершит производство. Пора, укротив эту деструктивную волю к власти и «вещному» обогащению с неуемно-потреблятской алчностью, так существовать, творить, чтобы явить реальную перспективу открытого и полнокровно со-участного соприсутствия каждому сущему своего окружения. Нужно превозмочь отчужденное существование человека в мире, так преобразовав способ человеческого бытия (производство), чтобы творчески-созидательная активность людей действительно служила миру, истории, времени, ответствуя бытию и множа подлинную человечность.
Но, так ли уж верно, что от человека идут беды и злосчастья действительности (особенно сегодняшней)? Если да, то как радужные перспективы, открываемые могуществом и свободой его, объяснить, тем более, достичь? Или, правильно спрашивать не о человеке вообще, но о современном человеке? Если последний повинен в складывающихся коллизиях жизни (по сути, больше не с кого спрашивать), — а достигнутые «радужности» на поверку обнажаются очень даже большими нерадужностями, — правомерно спросить: способен ли современный человек преодолевать построенные им же «преграды» в будущее, решать означенные и иные «роковые» вопросы? Готов ли он спасти себя и современный мир от, нависшей грозно, катастрофы? Готов ли он ответствовать веяниям времени и зовам бытия в нынешних условиях? Имеется ли у него осмысленный путь движения?.. Как очевидно из сказанного, ответ может быть лишь отрицательным.
Но тогда возникает целый ряд других вопросов. Что значит, вообще, гуманизм, если господствующее (уже давно) его понимание и воплощение в жизнь привело к явно плачевным последствиям: к человеку, обрекающему себя и окружение на погибель? Какова, опять же, цена достигнутой свободе и демократии с цивилизованностью, коль скоро от них на Земле лишь множатся беды, ужасы бесчеловечности, разбытивленности? Какому способу человеческого бытия означенные и множество других миросозидательных, спасительных забот под силу? Быть может «переложить» их на плечи «нового человека»? Каким в таком случае он должен быть? Какими добродетелями, достоинствами ему обладать, какими способностями, потребностями, ценностными ориентациями жить, от каких качеств, свойств избавиться?
Еще конкретнее: от какого «наследства» в человеческой «натуре» и истории именно нам, в родном отечестве, надлежит отказаться, поскольку мы намерены «осуществлять коренные преобразования» в укладе жизни страны? Не от того ли всевозможные «проволочки», зигзаги (вплоть до движения задом, собачье пресмыкающегося поиска нового «хозяина» и т.п.) во внутренней и особенно внешней политике, что у отечественных «держателей власти» нет ясного ответа на вопросы о качествах человека — гражданина страны, способного, среди прочего, действительно обустроить по-человечески будущее как своей страны, так и мира? Разве знаем мы, каков тот человек, который в состоянии положительно упразднить «кошмары прошлого» и найти в себе силы направить ход современной истории на прорыв в подлинно спасительное будущее? Ясно ли, какого человека ожидаем видеть, воспитать; на кого, так сказать, «работаем» сейчас, пытаясь поменять облик своего бытия?
А какие сложные вопросы ставят современному человеку (особенно в родном отечестве) экономика, производство, политическая и духовная сферы, повседневная жизнь людей!..
Все это — чрезвычайно и в высшей степени важные вопросы, не определившись которыми сегодня, нельзя и шагу ступить. Везде здесь человек перед лицом новых требований, ожиданий. Исключительная актуализация отмеченных, равно других, вопросов, несомненно, означает что время, где доводится нам жить, весьма тревожное и, вместе с тем, замечательное. Ибо мы являемся участниками, свидетелями великой духовной работы: ломки старых нарративов и поиска, творчества мировоззрения, смысла нового, основанного на принципиально ином, чем прежде (и сейчас) мышлении, духовной и практической основе. На наших глазах происходит отказ от старого мира, от традиционного решения вопросов мироустройства здесь. Утвердится ли новый мир, иной порядок с соответствующими отношениями, формами общения между людьми, сообществами и странами во всех сферах их многогранной жизнедеятельности? Это прежде всего и главным образом зависит только и только от современного человека, всех людей сегодняшней, крайне непростой действительности.
Примечательно, что совершается означенная «ломка» не в какой-то локальной точке современной истории, — в какой-то стране, регионе, или же «в голове» той либо иной личности (как это бывало доныне), а повсеместно. Пришедши и приведши историю в такие времена, человек, личность, — альфа и омега свершений и дел, состояний и перемен в мире, человеческих упований и исканий. Другими словами, он предстает как высшая и центральная проблема всех других (не только философских, и не только теоретических, но также практических) исканий современности.
Но если в переломные, переходные времена (а они, разумеется, в истории имеют место не единожды, напротив, сплошь да рядом, в той либо иной форме) интерес к личности, человеческому началу столь высок, то значит ли это, что в обычные, нормальные времена человеческая проблематика не так актуальна? Думается, утвердительный ответ на этот вопрос был бы не совсем правильным. Человек никогда не может потерять для себя значимость. Вопрос, видимо в другом. А именно: о месте человеческой проблематики в соответствующих условиях, о понимании человека вообще, наконец, об отношении к нему.

sgaliev

Продолжим осмысливать, как нужно подходить к человеку и недостатки имеющихся трактовок (причем, в самом общем и сжатом плане).


Обычное время, выражаясь предельно кратко, — это состояние дел, положение вещей Преимущественно практического и практически-духовного освоения человеком мира. Как правило, оно довольно продолжительно, и, помимо прочего, укореневается в сознании, поведении, отношениях людей в качестве привычного, того, что «так и должно быть», «подлинной реальности» и проч. Конечно, в обычные времена возникает возможность, в силу целого ряда причин (главная среди них практическая) отвлечься, даже забыть человека не только в частных областях жизнедеятельности, но также в вопросах мировоззренческих. Заботы о человеке здесь поглощаются, затмеваются другими, как кажется, более важными делами: «божественными», «вселенскими», «общественными», «производственными», «общими». В описываемых условиях, как правило, человеческое бытие (точнее, мир) делится людьми (прежде всего законодателями сознания) на две сферы, различным образом именуемые в той или иной философской системе (являющейся, как известно, квинтэссенциальным схватыванием своей эпохи). Одна сфера представляет, соответственно, начало незыблемое, «объективное», всеобщее, «естественное», «несотворенное», «материальное» и т.д. Вторая же называется «мирской», «сотворенным бытием», «субъективной реальностью», «человеческим миром», «микрокосмом» и всяко по-другому. Человек в этой сфере может видеться одним из многочисленных проявлений, иногда наделяемым различного рода «привилегиями» по сравнению с другими вещами и существами. Или даже — мыслится способным обрести власть над всем, что образует сотворенный мир. Хотя, в обычных условиях такое понимание встречается довольно редко.
Разумеется, все, относимое к первой сфере, первично, основательно, самодостаточно, в высшей степени значимо и достойно. Вторая же реальность наделена свойствами несамостоятельности, производности от первой сферы. Все здесь переменчиво, недостаточно в себе и в подлинно философско-метафизическом смысле (метафизичность — характерная особенность философствования в обычных условиях) недостойно серьезного внимания. Подлинно философскими могут приниматься предметы (следовательно, вопросы по поводу них), только касающиеся абсолютного, вечного — природы, материи, бога, движения, пространства и т.д. Ведь знания, обретаемые при постижении данного рода вещей, представляются абсолютно истинными, непреходящими, общезначимыми. Лишь на их основе, в частности, удается разобраться в явлениях, предметах второй сферы, в том числе человеке как части (в известных представлениях, «винтика», «элемента») последней, а иной раз — самой «высшей» сферы. Разумеется, о человеке, его запросах, при таком раскладе вещей обычности много говорят. Но говорят не как о самодовлеющих и всеопределяющих, а как лишь о «частном случае», подчиненном моменте, выводе из всего того, что происходит в обществе, в мире, в сфере объективно реального. Для постижения и обеспечения весьма многообразных собственно человеческих проблем такого характера даже выделяют специальную прикладную область философии, именуемую практической философией.
К каким бы то ни было претензиям человека выйти за «дозволенные» ему рамки, — попыткам заявить о суверенности своей, всяческим «поползновениям» противостоять окружению и миру, по-гамлетовски запрашивать о бытии, вспомнив уроки великих учителей, провозглашать себя центром мира, — ко всему этому, складывающиеся в обычные времена метафизические объективно-философские школы и течения, скептичны, глухи. Они на различный лад затискивают человека в статус производности, вторичности, зависимости от законов, велений, течений объективно-реального, «космоса» (Античность), «неба» (Средневековье), «природы» (Новое время), «материи» (направления современного материализма). Человеку в их системах, как правило, безоговорочно уготована участь «слуги» (носителя, выразителя, проводника, проявления) всеобщего, необходимого: «объективных законов», «божественного провидения», «судьбы», «всемирно-исторической тенденции», «логики вещей» и т.д. Чем успешней, безропотней человек будет служить объективности и всеобщности, точно исполнять ее «веления», тем лучше будет для него. Ведь он, как мыслится, момент, фактор (пусть даже особенный) независимо от него живущей и действующей реальности, как бы она при этом ни представлялась.
Если, тем не менее, человечески-личностные интересы, потребности, устремления расходятся с велениями данной реальности и они, тем самым, «превышают меру дозволенного», полагается, что человек «капризничает», заблуждается, самовольничает, действует по «эгоистическому произволу», «незаконно». Потому, все это предписывается пресекать, тушить словно «пожар», как бы сказал древнегреческий философ. Наличие существ с личными, самостоятельными автономными взглядами (того хуже, деятельностью), никак не санкционированными господствующими порядками, в обществе, основанном на примате всеобщности, объективизма, — тем более, движимом, как представляется, „божественным провидением», либо «исторической необходимостью», миссионерскими устремлениями, — это самая большая неприятность. Чтобы преодолеть ее практически, приходится строить тюрьмы, концентрационные лагеря и содержать целую армию палачей.
На фоне описанного отношения к человеку и его заботам вполне уместны и оправданы такие философские течения, направления в науке, искусстве, политике, в делах так называемого соцкультбыта, вообще, во всех областях разветвленной жизни общества в обычные времена, — которые отнюдь не связывают себя намерениями удовлетворять запросы и цели человеческого существования. Стремление иметь дело с «общезначимым», «объективным», «необходимым», «закономерным», «естественным», — характерное в данных условиях, так сказать, по логике вещей, — отвращает внимание наук, субъектов деятельности, претендующих на «серьезность», фундаментальность от «сует» человеческих. Объективные истины, результаты, достигаемые специализацией, скажем, науки на сем крайне не придатном для исследования и не менее неблагодарном материале, ничтожно бедны значимостью и даже не стоят тех затрат, которыми добыты. Отвращаясь от собственно человеческого, срастаясь, с другой стороны, с предметом своей деятельности, его «интересами», науки, искусства начинают видеть в себе самодостаточность и автономность по части того, куда и как прилагать исследовательски-созидательные усилия. Так возникает наука «сама по себе», политика «сама по себе», «искусство ради искусства» и т.п. Царит уверенность при этом, что лишь в таком виде они действительно постигают истину, которая, разумеется, «превыше всего» и достойна всяческих жертв. Ценность, качество истины, также, как красоты и даже добра (собственно говоря, они сводятся к истине) в данных условиях, конечно, определяется не человечески значимым смыслом. Напротив, присутствие последнего только снижает их достоинство. Она задается, прежде всего, «объективно-всеобщим», «общественным», «производственно необходимым», «всемирно-исторически значимым» и т.п. (в зависимости от исторической конкретики). Собственно человеческие нужды и искания (причем, человеческие на индивидуальном, личностном уровне), напрочь отметаемые при таком подходе как «помехи», «субъективизм», «привходящее» и т.п., в лучшем случае, рассматриваются как решающиеся «сами собой». Иначе говоря, — с удовлетворением общезначимых, «производственных», «государственных» и др. нужд.
Тем самым, в условиях обычного времени, включая философско-мировоззренческий уровень, господствует одно и то же веяние. Оно как бы «открещивается» от конкретного, реального человека, «изгоняет» его из поля своего зрения и, вообще, бытия. Кстати, — уничтожение имеет место не только в плане теоретическом (философском), но также практическом. Достаточно вспомнить складывание американского общества и сопровождающийся с этим процесс уничтожения коренного населения. Можно привести и многие другие аналогичные случаи в современной и прошлой истории.
Человек в обычных условиях (особенно современных) оказывается, как нетрудно понять, полностью отчужден от себя самого и мира, его жизнь становится в конечном итоге невыносимой. С одной стороны, он все более сознает в различных формах свою субъектность в мире, что происходящее здесь — так или иначе, дело его рук, исканий, дерзаний. Но с другой стороны, также понимает, что совершающееся в мире, сплошь да рядом направлено прямо на изничтожение, вытеснение его. Многие из отмеченных и затрагиваемых ниже коллизий человеческого существования как раз выражают описываемую ситуацию. Именно осознание человеком своей отчужденности, накопление нетерпимых противоречий, делающих жизнь людей в мире невозможной, является выражением перехода обычного времени ко времени перемен, когда «разбрасывают камни».
Действительность наших дней со всей очевидностью обнажила иссякновение какого-либо положительного смысла в философско-мировоззренческих ориентациях на человека в Новейшее обычное время, — всю пагубность содержащихся и вытекающих из них практических выводов. Жизнь выносит им строгий приговор. Означенные ориентации (могущие быть объединены термином «модерн») даже в лучших намерениях, — при идеально благоприятном стечении обстоятельств для своей реализации, при последовательном проведении, — устилают «истинными намерениями» путь в такой кромешный ад, с которым не идет ни в какое сравнение преисподняя.
Возникает правомерный вопрос: почему и как возможны подобные ориентации? Не обходимы ли они? И нельзя не признать, что объективистские (в частности, натуралистические) представления и отношения к человеку при материализации, практическом воплощении соответствующего мировоззрения в обычных условиях неизбежны. Оно и понятно, ведь процесс этот происходит стихийно, бесконтрольно со стороны людей, без их понимания. Вряд ли, иначе, тут могли, во всяком случае, сложиться рецидивы, обрекающие на «смерть человека» (М. Фуко, Ф. Ницше, постлиберализм), коль скоро бы дело вершилось со знанием сути, тем более, истинным.
Но, может-таки, Ницше, Фуко (вообще, постструктурализм), современный либерализм, как бы подводят логичный итог всем до сих пор существующим ориентациям на человека? Не то ли стремится уже осуществить сложившаяся глубоко кризисная мировая обстановка наших дней?!
Как бы там ни было, следует согласиться, что охарактеризованные в целом ориентации существенно определяются недостатками, ложными идеями, которые изначально (по тем либо иным, в том числе объективным, причинам) закладывались мыслителями, философами в образ самого человека, впрочем, не только. Ниже мы постараемся (снова-таки, в весьма сжатой и общей форме) наметить некоторые из характерных особенностей представления человека, обретших достоинство «ходячей истины» и во многом накладывающих отпечаток на отношение, в том числе практическое, к человеку вплоть до наших дней.
Разумеется, накопленный философией, наукой опыт человека содержит в себе весьма ценные, непреходящие истины. Предшествующая научно-философская мысль высказала много, значимого, особенно в плане социологическом, практико-философском (в смысле практической философии) о человеке. Это, несомненно, следует удерживать и, учитывая его, должно строить процесс погружения в искомый предмет. Вместе с тем, накопленный материал человекознания содержит моменты, которые явно не согласуются с истиной, свидетельствуют о недостатках видения дела нашими предшественниками. В определенном смысле видения данные являются не только следствиями описанной выше ситуации с человекознанием, но также причиной такового.
Что же положительного содержится в них? Каковы недостатки? Начнем с последних, причем, указав (к тому же, предельно сжато) два наиболее важных, как бы «концентрирующих» многие другие.
Первый главный недостаток.
Прежде всего, следует отметить, что предшествующая философско-научная мысль трактует человека по аналогии с животными. На самом деле, вплоть до Новейшего времени господствует понимание человека как некоторой единичности, физико-биологического существа («Робинзона»). Последнее наделяется различного рода способностями, потребностями, в том числе воления, страдания, мышления, воображения, познания, творчества. Наделяется человеческое существо и разного рода наклонностями, качествами этического, эстетического, психологического, политического характера. Поскольку оно мыслится как естественная «живая особь», набор присваиваемых ему черт тоже обладает естественным достоинством. В своей совокупности данные качества, способности, состояния и т.д. образуют «природу человека» как особи, которая, в свою очередь, может мыслиться различно в зависимости, какому качеству, способности или наклонности отдается предпочтение. Из так понимаемой (натуралистически, откуда и наименование подхода, «натурализм») «природы» человеческого существа как «Робинзона» дедуцируются остальные качества, интересы, поведение и другие стороны его жизнепроявления.
Так, если принять, что наиболее важным качеством, достоинством, высшей ценностью робинзонатической природы является «наслаждение», то формируется модель, образ жизни человека, выраженные в соответствующем философско-этическом учении под названием гедонизма. При педалировании на устремленности человеческого существа к счастью возникает эвдемонистическая мироориентация. Допустив, что существо нашего «Робинзона» более всего соответствует воплощению долга, можно, в конечном итоге, выйти на кантовский ригоризм. Взяв же за основу и отправной пункт его естества «принцип свободы», мы выйдем на ходячий поныне либерализм и т.д.
Если понять определяющим моментом человеческой природы «зло», как это и было в социально-философской мысли, возникнут различные варианты «эгоистического человека» и «договорной теории» (Т. Гоббс, Дж. Локк) общественного устройства, вообще, совместной жизни людей, включая мораль, искусство, политику, право и т.д. Ничуть не лучше, а просто аналогично обстоит дело при акцентировке на «доброй природе» (Ж.-Ж. Руссо и др.). В итоге мы найдем те же представления относительно происхождения общества, социальных институтов, норм жизни и устремлений «робинзонов».
Повторимся, все элементы человеческой природы мыслятся «естественными», как природно, биологически (или как-то еще иначе) заданные. Воспринимаясь «естественной», природа человека (подобно образующим ее элементам) видится учеными («натуралистами») «вечной», неизменной, одной и той же, — независимо, кто человек, где и когда ни существуй. Любой человек, просто потому, что наличествует, обладает раз навсегда данным набором свойств, черт, врожденных, унаследованных от «предков», природы.
Важно подчеркнуть, что, вообще говоря, нет ничего плохого в том, что человек мыслится в качестве заданного природой, природным существом. Можно также стерпеть то, что ищется вечная и неизменная человеческая природа. По сути дела, налицо серьезные подходы. Их рациональный смысл становится сразу очевидным, приняв во внимание, что природа, в конечном счете, — бытие, Бог. Между прочим, некоторые из мыслителей, наших предшественников, существо дела понимали как раз в таком русле. Достаточно здесь вспомнить пантеистическую традицию, наконец, замечательные идеи Б. Спинозы. Однако, в целом, в домарксовской философии (как, собственно, и поныне) царит такое понимание природы, которое, действительно, выступает крайне ограниченно: в данности лишь ближайшего окружения человека, в виде некоторой гео-био-физико-химической, вещной (в производяще-технологическом смысле) реальности. В основном, человеческая природа усматривается в том, что обще у человека и животного, что ограничивает «Робинзона» животностью и т.д. Не случайно, для ряда мыслителей, пытающихся выражать существо человека в божественном промысле (оставим в стороне, насколько это им удавалось), природа выглядела чем-то «низменным», из чего человек вышел и оставил позади, внизу. Когда в подобных представлениях человек рисуется «полуангелом и полузверем», то, как раз, звериное начало относят к природе. Взгляд, что природа выражает животное начало в человеке, его физиологию, физику и проч., до сих пор бытует в кое-каких головах. Отсюда, среди прочего, — известное небрежитеьное, уничижительное восприятие природы. В таком же ключе весьма долго господствует, играя, к тому же, неприглядную роль, идея противоположности человека природе. Самое большее, Природа в данном видении (особенно практике) выступает лишь ареной и предметом утилитарно-потребительской активности человека, тем, что «достойно преобразованию», переделке сообразно с целями и потребностями промышляющего разумения робинзонатического человека. Так, сведенная к вещности (в производяще-технологическом, буржуазном смысле), понимается природа, и к такой «природе» сведено человеческое существо, эту «неизменную природу» ищут в нем.
Между тем, поиски какой-то «человеческой природы», к тому же, сведенной к крайне узкому (животному, даже «вещному») ее представительству, — совершенно неприемлемо для современного серьезного видения. Не отсюда ли известные попытки, отрицающие «природу человека»?.. И все же, ее (природу человека) нужно не терять из виду. Только для этого нужно правильно понять человека, всеобъемлюще развернуть данное понятие, выявив действительно неотъемлемые черты и проявления человека, человечности, которые, разумеется, у человека не от его животности, но, прежде всего, от подлинной человечности. И именно против последней, следовательно, против природы человека в подлинном смысле ополчается современный либерализм, усматривая в этом для себя «кость в горле»...
Но продолжим наше рассмотрение. Хотя человек любых времен, сословий мыслится в натуралистических подходах одним и тем же, Можно вести речь о разной (например, сословно, кастовой, или как еще определенной) природе. Больше. И перемены в одном и том же человеке, — следовательно, в общественной жизни, в обычаях, нормах, знаниях, — не исключаются. Допускаемые изменения, правда, принято считать внешними. Ибо они не затрагивают сути человеческой природы. Тем не менее, важно, что человековеды не отрицают известные свойства, проявляемые не с рождения, а на известном этапе развития человеческого существа, — скажем, в состоянии зрелости, старости. Многими признается: некоторые свойства, относимые, как правило, к «вторичным», не обязательно «дарованы» людям естественным путем, а приобретаются, например, в процессе воспитания, тренировки, под воздействием среды, даже общества (об этом чуть ниже). Часто при этом случается, что мыслители не выдерживают «грани» между «естественными дарованиями» качествами, и, так сказать, сугубо «вторичными качествами» (не выражающими природу человека).
Выходит, стало быть, согласно рассматриваемым представлениям, речь не идет о полной одинаковости всех людей. Напротив. Каждый человек индивидуален, неповторим, обладая разного рода задатками, способностями, наклонностями, психикой, «сословно-потомственными» качествами («привилегиями») которые ему достались по рождении, от природы. Тем не менее, благоприобретенные свойства и особенности не меняют факта, что все люди, по крайней мере, в пределах своей касты, сословия, — независимо, как они там оказались: изначально или по, скажем так, «назначению», — одинаковы. Основные, главенствующие свойства их природы остаются одними и теми же.
В плане сказанного очевидно, почему для рассматриваемых подходов между человеком и животными нет никакой принципиальной разницы. По сути, дело не меняется, даже в том случае, когда природа человека возводится к Богу или какой другой («микрокосму» древних греков, «мере всех вещей» классического гуманизма и т.п.) идеалистически понимаемой сущности. Все, что можно сказать о животном (как бы оно ни виделось в разных культурах и мироотношениях), имеет прямое отношение к человеку. Последний, разве что, представляется «более совершенным», развитым, нежели животное. Он способен, в частности, к общественной, политической, нравственной жизни.
И, тем не менее, подобно животному, он (человек), исключен из истории, выступает «внеисторическим» (по серьезному счету) существом. Хотя, нечто подобное истории, — где на «подмостках» жизни «проигрывается» одно и то же «представление» (В. Шекспир), или же, история выглядит, как бы сказал Л. Фейербах, «историей бород и париков», другими словами, хронологией «выдающихся» деяний какой-нибудь добродетельной либо злокозненной «державной личности», — признается.
Важно не упустить из внимания еще один момент, характеризующий рассматриваемые представления. Обычно человека здесь наделяют свойствами, природой, которые более всего доступны, понятны, близки авторам. Человек в глазах последних предстает, каким они способны видеть, приученные собственным социально-классовым положением, мировоззрением, культурой. Иначе говоря, в набор присваиваемых человеческой природе черт обычно включается более всего приемлемое соответствующему мыслителю как представителю определенного сообщества. Например, философы рабовладельческого общества, в конечном счете, сводят природу человека к доминирующему здесь типу рабовладельца. Философ, живущий в условиях феодально-сословного общества описывает человека сословно регламентированного; обычно людей «низших» сословий рисует в темных, грубых, отвращающих тонах, вплоть до отказа им в человечности. Зато всячески возвеличиваются и расцвечены «привилегии», достоинства человека господствующих («высших») сословий. Для буржуазного же мыслителя, характерны различные варианты капитализирующе-присваивающего, «вещно»-отчужденного человека...