Виолетта Баша. Интервью с Олегом Павловским

[шла мимо]

И Виолетта Баша, и Олег Павловский — участники нашего форума.

Свои стихи Виолетта Баша представила форумчанам в теме «Заветное», а Олег Павловский — в теме «Поэзия! Я буду клясться тобой». Предлагаемый вашему вниманию их диалог принадлежит в равной степени творчеству каждого из этих выдающихся литераторов. Дублировать не полагается, и поэтому мне ничего не осталось, кроме как открыть под него новую тему. Ведь поместив материал на "персональную" страницы только одного из участников этой интереснейшей беседы, мы поступили бы несправедливо по отношению к его собеседнику.

В порядке презентации:



Виолетта Баша - кандидат физико-математических наук (МГУ, 1980),
член Союза писателей России (с марта 1996),
журналист; более 3 тысяч публикаций в крупнейших изданиях («Мир Новостей», «Моя семья», «Литературная Россия», «Литературная газета» и др., участвовала в радио и теле-программах.

Дипломант конкурса «Золотое перо Руси – 2006» - диплом Дмитрия Саблина в номинации «Военная тема»
за материал "Чечня одна- войны разные"

Дипломант конкурса «Душа прикоснулась к душе», организованного в 2004 году Союзом писателей России и газетой «Литературная Россия», в номинации «За лучший рассказ о любви» — за рассказ «Вас вызывает туманность Андромеды».

Создатель сайта «Современная русская литература» http://redactor3.narod.ru/



Олег Павловский — ленинградский поэт и художник… а о его биографии вы как раз и узнаете из интервью.

Текст интервью опубликован на http://stihiya.org/work_47450.html

[шла мимо]

ИНТЕРВЬЮ

Олег Павловский

Беседу ведет Виолетта Баша, журналист, член Союза писателей России.

Олег личность яркая и неоднозначная, чем и хороша, поэт питерской школы из числа далеко не только сетевых, из того времени, когда слово питерская школа было да и сейчас остается куда более емким, чем членство в любых союзах. Художник одной из высших категории (4 В по ЕХР), что не для посвященных может быть и мало что значит, но равно как и со стихами визитной карточкой Олега являются сами стихи и картины.

Романтик и резкий публицист, художник, поэт, танкист, полемист и полит. аналитик — список определений можно продолжить, но разве и этого мало? Кто-то не любит его, кто-то восхищается его талантом (иногда это одни и те же люди), но равнодушных нет. И это — знаково. Как знак качества — яркая и неоднозначная личность.

А ещё — он из поколения послевоенных детей, переживший не одну эпоху в России, умеет сказать о ней так, как мало кому дано. Метко, резко, с болью — что несомненно, умно, небесспорно, но захватывающе интересно. Возмутить, убедить, шокировать и очаровать.

Так какой он на самом деле, танкист с тонкой душой лирика и острым словом журналиста известной своей непричесанной неподцензурностью газеты «Дуэль»? Олег согласился ответить на мои вопросы, а я обещаю задать их так, что ему мало не покажется, а как получиться — судить вам. Итак, начинаем.

— Начну с банальной фразы. И обещаю, она будет единственной. Все мы родом из детства. Дети пятидесятых, послевоенных. Время — резец, оно накладывает штрихи, лепит, формирует. Время и люди своего времени. Глина, время как творец а что выйдет — пластилин или железобетон — оно же, время и покажет. Мне интересно попытаться докопаться до самого начала, до истоков твоей породы, мастер.

Какие они, твои пятидесятые, твое детство?

— В формат ты меня все равно не вставишь, мое детство в долине Бекаа, там и жив остался. Знаешь ведь, а говоришь.

— Я то знаю, а читатель - нет. Кое-кто вот думает, что ты родился в танке с газетой «Дуэль» в руках?
А бог стоял рядом с палитрой и гусиным пером поэта?
Курск, Москва, Питер… Так где твоя «малая родина»? Начинаем?

— Но у меня к тебе просьба - не забывай, что я советский человек. Был, и всегда им останусь.

— Не забуду!

[шла мимо]

— Олег Павловский: До самой школы, а временами и до 12 лет я жил в Курске, но не только в нем. В Москве тоже. Доводилось бывать и в Баку, пару раз в Алушту родители привозили. Море у меня можно сказать было всегда…

http://www.chitalnya.ru/work/781854/

Надо сказать город, не самый большой, но замечательный — это приветливая улыбка судьбы маленькому человеку, который только начинает жить. Мы жили в Курске. Не знаю, во что превратили его индустрия и более позднее хрущевское строительство, думаю, во что-то, да превратили. Но в середине 50-х это был сказочный город. В немлегко и непринужденно уживались деревянные постройки, глиняные улицы и центральная улица с трамваями и каменными домами. Аллея серебристых тополей на улице Микояна, и широкая площадь с Первомайским садом, великолепным кинотеатром «Октябрь» (бывшим кафедральным собором), редкой красоты краеведческим музеем, планетарием и пологим разбегом проездов.

Было и величественное, классицистичное здание облисполкома, и кипящая, бурлящая, но на редкость уютная улица со старыми домами у кинотеатра «Комсомолец». Дома, вероятно, строились там ещё до исторического материализма. Но самым удивительным был рынок на Барнышовке. Это был истинно русский рынок.

Курск — город яблоневых садов. Соловьев почему-то было немного. Помню, как все соседи собирались во дворе вечером, если прилетал соловей. А вот курские яблоки забыть невозможно. Надменный краснополосый штрефель, душистая антоновка, прозрачный до косточек, взрывающийся, сахарный белый налив… сто сортов, не меньше!

— …моя мама родилась под Курском, так что мы — земляки. И яблоки там особенные, это точно…

— Дед служил в ближайшем гарнизоне, его ещё не доконал маленький осколок большой войны, навсегда застрявший у него под сердцем. Он был замполитом батальона и, видимо, хорошим офицером. Иногда после учений он приезжал домой на военном грузовике вместе с солдатами, и я получал подарки.

Что это были за подарки! Отличная рогатка и целая коробка желудей — боеприпасы! Два большущих жука-оленя с длинными кусачими рогами-клешнями! И целый вещмешок лесных орехов. Солдаты своего командира наверно очень любили. Ну, а я познакомился с солдатами ещё до того, как понял, что на свете существует ещё и война.

А с бабушкой мы ходили на базар. Рынок на Барнышовке не скажешь, чтобы большой. Дело в том, что это я был маленький, поэтому рынок казался мне очень-очень большим. В огромной железной бочке с водопроводной трубой мыли овощи и всякую зелень. Из этой же бочки небритые и пропахшие табаком мужики поили своих лошадей под крики голенастых горластых баб и старух. Мужики от них только отмахивались, пока я как зачарованный разглядывал лошадей.

Лошадей я совсем не боялся и очень любил. А зимой ещё затемно к нам приезжала молочница на лошади, запряженной в деревенские розвальные сани. Она привозила в ещё теплых крынках топленое молоко, и сметану, и завернутый в чистую марлю творог.

Город непостижимым образом переплетался с деревней. Многие держали на подворьях коров и поросят, а в двух сотнях метров уже звенели трамваи. Чуть подальше и лошади у людей были, безо всякого там «хрущевского волюнтаризма». Это было до ХХ съезда, и жили тогда по-сталински, в труде и честности.

1950-60 Окраина Курска. Курск

Художник: Дейнека Александр Александрович

[шла мимо]

— Сейчас огульно ругают все, что было в «сталинские» времена, подача — чёрно-белая. Реальная история страны и людей обычно сложнее… Уверена, что у тебя есть и стихи про Курск, про детство…

— Странно, я что-то не припоминаю замученных непосильной работой людей, как не помню людей озлобленных, пьющих, опустившихся. Ведь это были герои огнем отгоревшей и отгоревавшей Войны. А стихи…

Жизнь едва началась. Невесомые будни. Воронеж.
А недавно разрушен, растоптан и выжил едва,
но приходит весна — не уймешь ее, не похоронишь,
ей седьмой скоро год, а тебе исполняется два.

Жизнь казалась теплом, фонарями оранжевых комнат,
сапогами отца, оренбургским прозрачным платком,
голубеющим утром и синих ночей глаукомой,
фотографией в рамке и лампочкой под потолком.

. . . . . . . .

Мы приехали в Курск. Я ещё говорить не умею.
Но сирень за окном шелестит в щебетании птиц —
прилетели скворцы! откипели капели апреля,
и в серебряном зеркале два превращается в три.

И по лестнице шаткой как шлюп и как мачта скрипучей
я спускаюсь на берег, на птичий куриный базар —
от щеколд и дверей, от дверных полированных ручек,
от молчания стен в неожиданный возглас — Тарзан!

А Тарзан языком мельтешит и виляет колечком,
тем пушистым, собачьим, порой заменяющим речь.
Мы ещё не друзья, но как люди немного беспечны
и верны как собаки, и дружбу умеем беречь.

Нам бы дом сторожить! Нам бы клад отыскать в огороде!
Есть рогатка и лук, и пчелою гудит тетива —
мне четыре на вид, мы друзья и ровесники вроде,
я пойму по глазам, ну а ты понимаешь слова…

Окунуться как в озеро
в воздух поющий шмелями!
пробежать по траве, по тропинке в саду босиком,
где с шиповником розовым
небо менялось ролями,
как на сцене внезапно, и как в акварели легко...

Просвистит соловей ли,
красный дятел стучится?
Нам с тобою поверили
эти умные птицы.

От московских высоток
до самой российской глубинки
было небо для сотен глаз
галочьим и голубиным...

Это май на земле, это яблони снег осыпают,
разлетаются грозы как зеркало на огоньки.
Надвигались дожди, но мы все-таки не отступали,
пили чай на веранде и малые, и старики.

А гроза творожилась и пенилась под облаками —
сколько слез и угроз! и на ветер растраченных слов!
Не спешили волхвы, даже ангелы не окликали
и носило ковчег в океане видений и снов.

[шла мимо]

— Пятидесятые, послевоенные, кругом ещё следы войны…

— Да, конечно…

Наш дом заслуживал пристального внимания, потому что это был очень человеческий дом полный давно забытых историй и тайн. Минула середина века, а наш дом построили, вероятно, когда призрак коммунизма ещё только бродил по Европе. Парадный вход был закрыт и ступени его стали удобной скамейкой, вытертой и отшлифованной как рукоятка плотницкого топора. Все ходили через кухню, берегли тепло.

В сенях, через небольшие отверстия в дощатых стенах наискосок пробивались лучи солнца острые как клинки, это после того как в соседнем саду упала немецкая бомба и осколки насквозь пробили стены — жутко и красиво.

— Но для мальчишек риск — всегда романтика…

…На чердак мне лазить вообще-то не разрешалось, я ещё не мог самостоятельно спуститься по высокой приставной лестнице и моим экскурсоводом был четырнадцатилетний Генка. Под лестницей он каждый год строил травяной шалаш, просторный шалаш, не то, что моя старая брезентовая раскладушка. Мы подолгу лежали в его шалаше, где Генка потихоньку от матери курил. А на чердак мы лазили, чтобы гонять голубей, на крыше Генка построил голубятню. Еще у него был длинный шест с красной тряпкой на конце, он дико свистел и размахивал шестом, чтобы голуби не садились. Иногда голуби парами уходили в синее небо и как бы застывали на высоте, трепеща крыльями и сверкая на солнце как два маленьких белых факела…

— Ты и описываешь так, словно пишешь на полотне красками слов. Зримо, послевоенный кислород в легких, глоток воздуха, когда уже не летят снаряды, и послевоенный быт — все это, плюс детство - острота ощущения новой, мирной жизни.

— … Свет падал из духового окна косыми струями серебряной пыли. На чердаке царил полумрак, а напротив окна, в подобающем обстановке величии стоял большой зеленый --сундук весь в перекрестиях жестяных полос, с добротными оковами ручек и замков. Я так и не узнал, что хранилось в этом сундуке. Конечно же, не доспехи и лоцманские карты, или иные какие сокровища. Отважься я его открыть, возможно, был бы разочарован. В таком сундуке не имели права находиться вещи интересные не более чем простой табурет.

Я уже имел некоторое представление о драгоценностях. У моей сорокалетней бабушки была коробочка с разной бижутерией, большей частью из оккупированной нашими войсками Германии, но было и два почти драгоценных камня, аметист и аквамарин, довольно крупные, но мало чего стоящие в те времена. Аметист через много лет оправили в золото, но перстнем уже неинтересно было бы поиграть…

Веранда утопала в зелени дикого древовидного винограда, который сковал дубовые стойки кровли толстыми скрученными ветвями, как будто мачты он опутал их цепкими щупальцами, канатами и снастями насквозь продуваемого ветром корабля. Я карабкался на веранду, цепляясь за их напряженную плоть. Золотой ветерок бодрил меня, а запах цветов опьянял.

Хозяйка торговала цветами, вся веранда была заставлена ведрами с георгинами и пионами летом, с астрами и хризантемами в сезон дождей. Цветы росли повсюду, рвать их, разумеется, не разрешалось. Хозяйка была старой и расчетливой немкой с трясущейся головой по фамилии Шу. Так кстати звали клоунов и акробатов из приезжавшего каждый год летнего цирка шапито.

…я помню дом, где страсть полуденной
казалась – от жары нет спасу,
ни смех, ни бряцанье иудиных
монет не предвещали Пасху.

Я рос в саду, где листья плавали
в рассоле полыханья летнего.
Вода на тротуарах – паводок, –
бачки мороженого – в ледниках…

Маленький я совсем не боялся собак и лошадей, я даже гусей не боялся, хотя они то и дело пытались меня ущипнуть; гуси были крупные серые и жили в соседнем дворе. Боялся я только рыжего соседского петуха, который вот с таким шумом норовил взлететь на голову приходящей молочнице, да двух индюков, важно расхаживающих по двору — слишком у них был неприступный вид. Гребни и бороды у них были разные, у одного малиновые, а у другого цвета зелёной бирюзы. Петуха зарезали хозяева, и долго летал над сараями обезглавленный рыжий петух, и валялась на земле никчемная окровавленная петушиная голова…

[шла мимо]

— То, что поэзия была в душе мальчишки первых мирных лет после страшной войны, уже вижу. А дальше? Как выбирал профессию, кем хотел стать? Где учился? Когда начал рисовать и когда - писать стихи?

— …мы радуемся нашей первой встрече с Прекрасным, она так же изумляет как и последняя, они одинаково дороги нам…

Мастерство это потом, а первое щемящее, удивительное, далекое, острое, неповторимое никогда тебя не покидает — твоя история и память твоя, и твоего сердца, если от него ещё что-нибудь осталось. Я не помню, как это получилось и чем привлек меня дальний угол старого двора, больше похожий на пустырь, и деревянная пристройка — старая, но там жили люди и стирали белье, и оно сушилось на веревке, а жуткое июльское солнце резало глаза и простыни казались ослепительно белыми, и он не знал, как это написать, потому что и небо, и земля, и серая бетонная стена были также ослепительны…

И только потом на французской выставке он увидел полотно Фрагонара — тот самый первый не мазок, но прикосновение к чистому листу, полотно с прачками и солнцем, и был поражен его весельем — тем холодным, розовым, чуть прохладным, но рдеющим и жарким цветом развевающейся женской одежды — цветом легкого флибустьерского флага… Какой дурак придумал, что флаги эти черные? Цвет жизни трепетен, розов и гол, и горяч как солнечный свет, если смотреть на солнце сквозь сжатые пальцы с палубы флибота на шаг от жизни или смерти — но кто ж об этом думает?

Прекрасное является как образ червонной дамы в пальцах иллюзиониста. Так дельфийская сивилла вдруг овладела воображением надолго и сильно, и Ватикан перестал означать вкрадчиво-мрачный и длинный, гудящий и медленный зал, а Лауренциана наполнила слух тем тонким изящным тем грустным подобием капель и тонких сосулек в апреле и звук их паденья не воспроизводим клавесином но слышен короткий полет… как паденье в объятия кресла и в шелк будуара… и вновь Фрагонар эротичен изыскан развратен как пьяный французский маркиз, и ни солнца, ни света и не белизны их… но мрак будуара, трезвон клавесина — как клавиши гладки! Как пальчики юных развратниц белы! И шёлк туалетов их гладок и бел, не горяч, а прохладен…

Но режет в глазах холодное зарево прачечным утром… глухие дворы, опьянение улиц, и жизнь, и вино, и цветы.

А молодость ещё не знает, что будет обманута, и смеется, и радуется грандиозным обещаниям… и платье её трепещет, и плещет под северным солнцем, под липким дождём и как будто не верит в обман счастливая твоя молодая душа, грош не разменянный…

. . . . . . .

А ведь как будто и не было этих семидесятых и мраморной лестницы знаменитой альма-матер, ее стеклянного свода с мастерскими под самым небом и зала с галереей, и пучками колонн из темного порфира, и тебя, лохматого приготовишки, и веры, надежды… и девушки по имени Надя, и кто не верит ни в какие мистификации, пусть этого больше не делает.

[шла мимо]

Никогда

Ты тогда ещё не знал, что демократия — это когда можно брать и ничего не давать, ты думал, что демократия — это пламенеющая Куба, барбудос и портрет Че на твоей футболке, что это влажный ветерок в джунглях Вьетнама, а не вспышки и чёртово пекло напалма…

Нет, демократия — это как раз таки напалм и бомбы, и «оранж», и истерзанные фосфором тела, это кубинские женщины в борделях для сытых скотов, а совсем не негр-кубинец с автоматом, положивший одной очередью полдюжины белых свиней, которым надоело сосать свое виски и они зачем-то поперлись в Анголу… демократия — это совсем не русские МиГи «заваливающие» уродливые «фантомы» потому, что там, где горят «фантомы» — там кончается демократия и начинается проклятый и светлый тоталитаризм

Ты мнил себя о вечном граде
распластанном как материк,
на смерть стоящего в блокаде,
на жизнь нацеленного в миг,
когда, казалось, рвутся шкоты –
не поводок поводыря,
а снасти спаянные потом
промышленного бытия,
когда натруженные тали
все вдруг спустили тормоза,
когда восторженными стали
доселе милые глаза,
и более не щель, не щелка
под вседержавным топором
твоя убогая светелка
у самой кухни, на втором…

Это твоя молодость распускалась яркими белыми крыльями гоночных яхт на тяжелой зеленой зыби реки среди стройных корпусов боевых кораблей и праздничных флажков над палубами русских подводных лодок, и пестрела безкозырками и форменками сошедших на берег флотских экипажей и ситцем, и крепдешином, и стыдливыми лепестками пионов и нежными взглядами роз…

Это твоя юность дышала запахом сосен и горячей под полуденным украинским зноем танковой брони готовая душу отдать за друзей своих потому, что это твои друзья и друзья твоей юности и нет большей любви чем эта…

И медленно плыли теплушки эшелона, и пожилая и легкая как белка хохлушка высыпала в открытую дверь корзинку яблок на пахнущий смолой пол… « — мой тоже служит… сынок»…

…разве это возможно описать, придумать, соврать наконец, как ты, стоя на подножке грузовика пытался не сломать сведенными от усталости пальцами папиросу, пока водитель совал в карман твоего комбинезона измятую пачку, а рыженькая санитарка выковыривала из-под защитных очков и стряхивала с твоего танкошлема золотую дорожную пыль.

Трудно сказать, что именно называется высшим образованием, ведь если ты способен хоть чему-нибудь научиться, то на кой черт тебе учить других?

[шла мимо]

— Пришли шестидесятые, о них много пишут и спорят до сих пор. Какими они были, знаменитые шестидесятые, которые называют оттепелью. Расскажи о твоем окружении?

— Трудно в двух словах сказать о «культурном», что ли, окружении. Да были среди этих людей титаны - Евсей Моисеенко, Виктор Кривулин, а Михал Дудин жил почти напротив моего дома на Кировском… Каждый заслуживает целой монографии. Были поэты-фронтовики и интеллектуалы, Илья Бражнин писал заметки на полях моих черновиков, они сохранились.

Некоторых «очень интересует» роль 5-го управления в литературном процессе. У меня по очереди сменилось три «куманька» с Литейного, а может и не с Литейного - черт их знает, где их штаб-квартира? Где-то была… Впрочем, «подписок» я им не давал, да от меня и не требовали, знали, что не дождутся. «Упаковать», конечно, можно, но это пожалуй и все…

Мне вспоминается курьезный эпизод из шестидесятых. Валентин Пикуль познакомился в ленинградской пивной, а в шестидесятые их было предостаточно, с хорошо одетым гражданином, но это потом, а сначала они выпили и только после этого разговорились.

Валентин всюду таскал с собой портфель с рукописью «Океанского патруля». Пить чай они пошли к профессору — это и был профессор Окунь из ленинградского университета. Валентина он устроил на диване отсыпаться, а сам всю ночь читал роман. «Океанский патруль» впервые был напечатан в университетской типографии. Все остальное - это потом…

[шла мимо]

— И твои картины, расскажи про них? Ты ведь художник по специальности, кстати, что ты закончил, кто — твои учителя?

— Вообще-то я мечтал стать дизайнером. Софья Марковна Юнович, художник театра, когда я однажды пришел в ее роскошную квартиру-мастерскую на ул. Плеханова сразу за Казанским собором, так и сказала: поступай в Мухинское, там твое будущее… Она курила папиросы, кашляла и все время ругалась: Давай, давай, - я-то скоро сдохну, вот поставлю ещё один спектакль - и тогда сразу сдохну…

Она прожила ещё тридцать лет, пока ее не убили подонки из-за чертовой бронзовой люстры XVIII века.

Учителей было много. Это и Мариэтта Эрнэстовна Гизе, доктор искусствоведения - не так давно она отметила свой столетний юбилей. Удивительная женщина, свободно владеет европейскими языками.

Как-то, ещё в 60-е приехал в Питер Рэймонд Лоу - американский дизайнер и финансовый магнат. Мариэтта согласлась провести его по Эрмитажу.

— Что бы Вы хотели посмотреть, Рэймонд? У нас прекрасная коллекция картин Рембрандта…

— Спасибо, у меня он тоже есть.

— Тогда, может быть, посмотрим «малых голландцев»?

— Честно говоря, голландцы у меня тоже есть.

— В таком случае, Рэймонд, выбирайте сами.

— А, где тут у вас, Мариэтта, золотые кладовые? Я бы хотел посмотреть!

— Рэймонд, но ведь и «это» у Вас, вероятно, «тоже есть»?

— Есть, конечно, но все-таки я бы хотел…

Разумеется, они отправились в «золотые кладовые».

[шла мимо]

— Каким видит мир художник? Что такое — эта тайна под названием художник. Ведь художник, это не только тот, кто рисует — рисовать можно и красками, и словами, и музыкой?

— Я думаю, художник видит мир таким же, как и все люди. Художники вообще не склонны фантазировать. Фантазия проявляется тогда, когда мы хотим передать свои ощущения как можно более точно. Суметь увидеть, услышать, прочитать — это тоже большое искусство. В противном случае, может оказаться, что «не в коня и корм»…

— Как бы ты сам назвал свое направление в живописи, в поэзии?

— Любое произведение искусства всегда реалистично. В широком смысле и Рембрандт, и Ван-Гог — реалисты. Ван-Гога лучше смотреть в оригинале, и не только его…

Произведение искусства тем и отличается от поделки, что не требует специальной подготовки. Все понятно сразу и целиком. Про -измы можно и не вспоминать. Но у «среднего» зрителя или читателя и критерии тоже - средние. А работая на массового потребителя, художник неизбежно будет потакать дурному вкусу. Нечто подобноепроисходит и в искусстве промышленном — ширпотреб мало, что дает его обладателю,но, в общем, удовлетворяет элементарные потребности, а иногда и тщеславие обывателей.

Рассматривая то или иное произведение искусства, мы неизбежно приходим к выводу: все они что-то «сообщают нам». Помимо сивилл, пророков и фрески страшного суда в Сикстинской капелле, Микельанджело сделал и роспись «Сотворение Адама». Если не вдаваться в подробности, то Буонаротти хотел сказать только одно: Человек не одинок… Ему это удалось.