Религия и атеизм

[sgaliev]

Натолкнулся недавно на небольшую публикацию [Известный ученый-атеист доказал, что Бог существует // http://www.word4you.ru/interesting/31110/]. Ничем особенным она не выделяется. Но, как-то подвигла на кой-какие мысли относительно соотношения атеизма и религии. Действительно, подумалось, так ли противоположны они? Разве непозволительно, чтобы и в атеистическом миросозерцании присутствовали Боги? По правде говоря, я давно собирался разобраться с этими вопросами... Вот, в «разборках» с ними, а также другими предметами и пришла идея о возможности атеистической религии, о совместимости атеистического понимания действительности и Бога.

Начнем с утверждения, что атеизм неверно рассматривать в качестве отрицания Бога. Уж тем более, — всякой там мистики, чудес, тайн. Глупость это, когда так представляют атеизм. В худшем случае, такой (грубый, вульгарный) атеизм был характерен просветительскому миропониманию, всяким там «воинствующим материалистам» механистического уклада мышления, сциентистам. Как ни парадоксально, именно в условиях саморазорванного человеческого бытия, где нужда в религии выступала неизбежностью, человек без религии объективно не мог обойтись, — здесь, как раз, воинствует этот самый вульгарный атеизм...

Настоящий (умный) атеизм состоит не в отрицании существования Бога, не в отрицании и отказе от религии, веры. Точно также, — чудес, тайн, иррационального, мистического в жизни. Он в нежелании сводить Бога (соответственно, религию, веру) к тому, как все это обычно представлено в традиционных религиях, в здравом смысле, на обыденном уровне. Нет у нормального атеизма категорического неприятия религии и предметов, вокруг которых она складывается. Кстати, — объективно, имея весьма значимые социально-практические и иные корни.

Стало быть, атеист полагает, что религия множественна. И не все существующие религии равноценны. Потому, правомерно сложить такую (скажем так, «синтетическую») религию, которая бы могла вобрать в себя все ценное, значимое, что наработано сложившимися религиозными движениями на основе тоже наработанных идеалов высшей справедливости, человечности, событийности, постпроизводящего способа человеческого бытия в мире (осваивающе-произведенческой практики). В этой, приемлемой умными атеистами религии (назовем ее «атеистической религией»), Богом, другими словами, высшим, всеединящим началом может выступать не обязательно что и как выдают, скажем, христиане, мусульмане, другие традиционные религии. Как представляется сегодня, разделяемое ими мироотношение (оставим ученых-теологов, мыслителей), специфично для сознания, не поднимающегося на высшую ступень духовного освоения действительности. Как известно, Аристотель выделял такие уровни опыта (освоения вещей человеком), как игра, мастерство, искусство и науку. Представляется, он в этой градации упустил воздать должное религиозно-этическому уровню схватывания человеком вещей, жизни.

Вместе с тем, религия, подобно другим формам человеческого освоения, не есть простой результат как бы внутреннего становления (развития) человека. Она есть также отражение той объективной действительности, сложившихся порядков, где он возникает, существует. Как говорится, от общественного бытия никто и ничто не освобождается. И оно, как всегда, покуда есть человек, будет главенствовать во всем, что он творит, сознает, как относится к вещам и самому себе. Вообще, религия, как давно и верно схвачено, — есть фантастическое отражение в голове человека тех реалий, которые господствуют над ним в его ближайшем и не очень окружении. Какова данная действительность, такова и религия, с фантастизмами (надо только последние не примитивизировать). Точно также — не вульгаризовывать связь общественного бытия и религии. Верно, она несет на себе все «плюсы» и «минусы», коими характеризуется действительность, где эта религия укоренена. Однако, «прямолинейности» тут нет. Если, скажем, философия, согласно Гегелю, «квинтэссенция эпохи, схваченная в мысли», то, хоть религия и не претендует на «квинтэссенциальность», то нечто от «кварты», уж точно, отхватывает.

Как бы там ни было, возможна и такая религия (на соответствующем «грунте»), которая радикально преобразует все то, что нам известно о существующих и прошлых религиях, и напитанная ими, становясь религией вообще, возвышается за собственно религиозные пределы. Этим «грунтом», несомненно, выступает осваивающе-практический способ существования человека и событийное человеческое бытие, где преодолевается одна из самых главных причин существования религии: саморазорванность человеческого бытия, отчуждение человека. Человек живет и утверждается миром в открытом соприсутствии бытия, подлинно свободно.

Мы, тем не менее, не будем касаться социальных и иных материальных условий, определяющих характер и особенности религий, в том числе существующих и возможных. Что бы там ни говорилось, в имеющейся религиозной и научной литературе вопрос о корнях известных религий неплохо исследован. Так, в любом учебнике по религиеведению можно найти довольно увесистый раздел, проясняющий социальные, этнические, психологические, гносеологические и иные корни и существо религии, соответственно, ее функции и роль в общественной жизни. Потому, нижеследующее осмысление религии и некоторых ее моментов мы будем строить преимущественно на уровне рефлексии, функционального подхода. Главное — для обоснования своего тезиса о возможности того, что мы называем «атеистическая религия». Она-то, как раз, выражает уровень религиозности, возвышая, выводящий ее за собственные пределы.

Кстати, в этом намерении мы не новы. Можно указать ряд попыток такого строительства, начиная с Великой Французской революции. Собственно, даже то, что сегодня ходит под названием «экуменическое движение», — не из этой ли области? Очень нравится мне также идеи общей религии («Розы мира»), содержащиеся в книге Даниила Андреева. Больших результатов в данном отношении достигнуты отечественным религиозно-обновленческим движением («обновленчеством»). Однако, всего глубже и, главное, на материалистической, даже околомарксистской основе существо религии и религиозности как таковой, возможности ее «заземления», подлинной гуманизации, секуляризации осуществили, несомненно, Л. Фейербах, Эрих Фромм. И, разумеется, — сами основоположники марксизма тут многое сделали.

[sgaliev]

Продолжим наше движение, вспомнив сказанное выше. Преодолевая производящий способ существования в мире (практику), относясь к действительности осваивающе, Человек живет и утверждается миром в открытом соприсутствии бытия, подлинно свободно. Для нашей темы это очень много значит. Остановимся, хотя бы, на одном моменте.

Осваивающе живущий человек не нуждается в своеобразных «костылях», компенсаторных механизмах, без которых не может жить в условиях саморазорванности, а функцию такого «костыля», как раз, выполняет религия. На самом деле. Основное назначение религии здесь именно в том и состоит, чтобы, с одной стороны, примирить человека с наличными невыносимыми порядками. А с другой – восполнять (хотя бы иллюзорно) все то, чего его существованию в сложившейся бесчеловечной наличности недостает. Атеистическая религия в этом смысле должна быть принципиально иной сути. Если она и примиряет человека с наличными реалиями, то, как раз, в том смысле, чтобы он, ответствуя зовам бытия и подлинной человечности, реализуясь свободно, постоянно созидал все новые и новые горизонты мира, возвышался над уже сложившимся, совершенствовал окружение и себя самого. Лишь в постоянно восходящем движении человек не теряет со-присутствие бытию, лишь так сохраняется в своем событийном бытии. Последнее же, иначе называясь, есть коммунизм. Как сказано в «Немецкой идеологии», «коммунизм есть в высшей степени практическое движение, преследующее практические цели с помощью практических средств» [К. Маркс, Ф. Энгельс. Немецкая идеология // Маркс К., Энгельс Ф., собр. Соч., т. 3. – С. 126]; это такое действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние» [Там же. – С. 33]. Атеистическая религия, стало быть, призвана воодушевлять человека на созидательную самодеятельность, со-творчествующую бытию. В ней человек не ждет восполнения своих утрат и лишений, но сам привносит в мир силы, энергию, действенную заботу, любовь ко всему сущему вокруг. Он делится, чем располагает, не оскудевая при сем.



Некоторые особенности религиозного освоения действительности


Начнем мы свое движение с осмысления под означенным углом зрения существа данного отношения. И, конечно же, коснемся лишь отдельных моментов этого непростого предмета.

Религиозное мироотношение отличается целым рядом характерных особенностей. Среди них главенствующее место принадлежит размещению действительности как постигаемого и обживаемого предмета в координатной плоскости добро-зло (Благо-грех). Высшей целью религиозно-этического постижения выступает благо (Бог, добро). И вся жизнедеятельность человека так либо иначе выражается в связи с благом: благодетельная, благочестивая, блаженная, благодарная, благоносная, благодатная и т.п. И то, чем занят человек, что постоянно вершит, — это «благие дела», избегание греха (зла, святотатства), служение (культ) некоторому предмету, наделяемому исключительными, сверхъестественными, божественными достоинствами, святостью. Отталкиваясь от данного предмета как самой высшей реальности, святыни, «истины всех истин», абсолютного блага, других присвоенных ему достоинств (свойств), особенностей, живет, поступает, сознает, относится к жизни религиозный человек. При этом жизненные явления, события для него амбивалентны, выступая различным соотношением добра (блага) и зла (греха). Соответствующее явление потому квалифицируется в зависимости от полноты в нем доброго, либо злого начала. И, вообще, все окружающие предметы как бы размещены в некоторой иерархии, восходящей к абсолютному благу, святости. Как понятно отсюда, и человек, будучи конечным, несовершенным творением, непременно несет на себе, — кто и кем бы ни был, как бы ни был добр и свят, — момент греха, зла.

Общеизвестно, к основным элементам религии обычно относят веру в означенный предмет как некоторую сверхъестественность, культ (специфическая активность, культовые предметы и символы), соответствующие религиозные отношения, и сознание. Как культ (богослужение), так и сознание, отношения людей строятся и нацелены на полноту связи с предметом веры и поклонения. Религиозное сознание (опыт) формируется не просто посредством рассуждений, размышления, рационального объяснения, доказательств. Он не обязан опираться на логические (рассудочные) средства. Это все характерно научному и философскому подходу к вещам. Религиозный опыт преимущественно складывается на основе нормотворчества, через оценочно-императивные механизмы поведения и отношения. Здесь, строго говоря, нет знаний в том смысле, как их понимает наука. Представления, созерцания, оценочные высказывания, чувства, эмоции, переживания, аффекты, образы, волевые акты и т.д. не нуждаются в средствах рационализации, дабы выступать знаниями. Они во многом авторитарны, догматичны, носят оценочно-императивный, «вдохновенный свыше», освященный характер. К тому же, все это пронизано сокровенно-личным, чувственным, эмоционально-волевым началом, которое и придает различным религиозным явлениям дух святости.

Отсюда важную роль в качестве носителей и средств формирования религиозного опыта играют разного рода мифы, притчи, прорицания, откровения, «голоса («явления») свыше», видения. Религиозные знания, далее, приходят на основе божественного откровения, вдохновения, созерцания, «нисхождения божественной милости», «благодати», «духа» и т.д. на правоверного («избранного») в актах его служения предмету веры.

Нужно при этом правильно понимать феномен служения. Обычно современное сознание вкладывает в него грязно-торгашеский, потреблятский смысл. Религиозно-любовное служение (богослужение), как будет показано ниже, не имеет ничего общего с этим. Вообще, служение (самоотдача) характерная особенность всякой любви.

Многим другим еще специфицируется религиозное отношение к действительности. В частности, — переплетаясь с этикой, морально-нравственным, да и другими разновидностями человеческого освоения мира.

Оно и понятно. В современных условиях, когда одновременно с религиозным мироотношением сосуществуют и другие формы, — в частности, искусство, наука, философское постижение, — религия не может не взаимодействовать с ними, восполняться их опытом. Отсюда часто бывает даже трудно определиться с тем, какого рода опыт перед нами — философский, религиозный, от искусства или еще какой. Тем не менее, означенные и другие особенности религиозно-этического схватывания вещей, взаимоотношений людей здесь непременно сохраняются.

Надо еще оговориться относительно связи религии и этики (этического). Долгое время эти два начала развивались и сосуществовали в теснейшем единстве. Этическое (между прочим, и наука с философией) мало чем выделялось из религии, если вообще не выделялось. Но, по мере секуляризации, — с отщеплением общественной жизни людей от религии и церкви, с вызреванием научно-философского подходов, рациональных форм мышления и поведения, — этическое все более отдаляется от религии. В трудах Канта и не только мы даже находим попытку не этику выводить из религии, но, напротив, апеллировать к богу именно из соображений этических. Как бы там ни было, в современном обществе складывается состояние дел, где этическое чувствует себя вполне автономно к религии. Когда в общественной жизни расширяются и глубятся светские начала, приходит и распространяется атеистическое мироотношение, наконец, наука и философия не только эмансипируются, но даже приобретают в глазах людей главенство, по крайней мере, приоритет над религией, а этическое стали относить в компетенцию философии, — иначе и не может быть. Тем не менее, глубокая связь религиозного и этического начал в человеческой жизни и поныне неоспорима, несомненна. Хотя, нужно-таки, и различия не терять из виду.

[sgaliev]

О вере


Как отмечено, определяющее место в религии принадлежит вере. Часто даже термины «вера» и «религия» используются как синонимы. Оно и понятно. Не может быть религии без веры, соответственно, веры без религии. Точно также, человека без веры не существует. Вернее, он возможен, но как некий кретин, урод. В лучшем случае, — как тот, кто лишен не религиозной веры, но другой, веры нерелигиозной.

Действительно, вера вере рознь. И, что бы там ни говорилось, без религиозной веры человек невозможен. Однако, вполне возможен без нерелигиозной веры.

Весьма в этом смысле характерна попытка многих выразить свою веру сакраментальной фразой: «Верую в Бога». Сами того не ведая, произносящие (вернее, исповедующие) эти слова, признают, что верят во (что-либо или в кого-либо, принимаемого ими за Божество). Этим самым «в» они, по сути, и выражают свою нерелигиозную веру. На самом деле. В ней, благодаря предлогу «в», предмет веры и сам верующий как бы отстоят друг от друга. В такой, разделяющей верующего и предмет веры, вере можно во многое верить и, соответственно, не верить. Так, я могу верить в существование жизни на Марсе, могу и не верить в это, верить во что-то, вместе с тем, не верить в нечто другое и т.д. Перед нами, стало быть, вера, ни к чему нас не обязывающая, освобождающая от предмета веры.

В общем-то, такова именно так называемая научная вера. По сути, она сводится к феномену признания. Можно потому веру в существование жизни на Марсе выразить через признание факта этого самого существования жизни на Марсе. Сказать «Я верю в существование жизни на Марсе» или «Я признаю существование жизни на Марсе», здесь означает одно и то же. Точно также, утверждения «Я признаю Бога» и «Я верю в Бога» означают то же самое. Ибо перед нами не религиозная в строгом смысле слова, но научная (вернее, нерелигиозная) вера.

Между тем, религиозная вера не предполагает дистанцированности верующего и предмета веры. Здесь верующий пребывает в самом предмете, с ним, из него исходит, от него отталкивается в делах и помыслах своих. Он и предмет веры не разделимы. Верующий — это пребывающий с Богом, в нем, при нем. Он исходит во всем, что творит, мыслит, заведомо из, предваряющего все это, своего состояния веры, пребывания в предмете веры. Так что, так выступающая, вера никак не может считаться знанием. Она скорей, состояние (стояние) человека, причем, изначальное, экзистенциальное. Как говорится, не успеет человек рот открыть, или пальцем шевельнуть для действия, как уже их опередила вера.

В этом смысле оправдано полагать: и настоящие атеисты тоже держатся некоторой веры-установки, предпосылки всего того, что говорят, что делают, как относятся к вещам, людям, самим себе, на чем стоят, от чего отталкиваются. Без этого они бы не могли сохранять собственную целостность, единство, самостоятельность, последовательность в поступках и делах.

И что здесь важно, такого рода веру далеко не всегда сознают, далеко не всегда дают себе отчет в ней. Она, к тому же, коренится не столько в структурном сегменте сознания, связанного со знанием, сколько в части, которая сплошь от воли человека.

Итак, человеку (не только религиозному) невозможно быть без веры. Вопрос лишь в том, какова эта вера, насколько глубока, как далеко идет. И чем уже вера, тем уже предмет («Бог»), от которого данная вера отталкивается. Но достаточно об этом, будем надеяться, существо вопроса мы выразили. Остановимся лишь на еще одном, чрезвычайно важном моменте, который, собственно, выводит за пределы веры.


Вера и любовь


Говоря выше о «вере в...», — тем более, когда «вера» примитивно выражается, — мы видели: она еще не полностью близит человека к Богу. Во всяком случае, есть здесь момент дистанцированности их, что, собственно, фиксировано предлогом «в». Можно в этом смысле верить, но поступать как-либо так, что поступок наш будет противоверным, неверным, неимоверным и т.д. Это уже понимают в так называемых аврамических религиях, между прочим. Так, Сатана (дьявол) ведь тоже верит (признает) в существование Бога. И тем не менее, всячески пытается противостоять ему, действовать вопреки тому, что утверждает Бог.

Вера и поступки (деяния) человека, короче, могут расходиться. Между тем, в любви этого уже не может быть. Любящий никак не может поступить в ущерб своей любви, против возлюбленного. Разве что по неведению он отступает от любимого. Отсюда надо полагать, человек, любя Бога, куда ближе соединен с ним, нежели когда верит в него.

На самом деле. Как общеизвестно, существуют три «сестрицы», опоры-носительницы божественной мудрости: вера, надежда, любовь. Между ними мыслятся различные соотношения. Нет среди людей единства понимания, что из чего вытекает, что главней.

1. Мы придерживаемся видения, согласно которому неоправдано веру ставить выше других сестриц. Ибо выше всех стоит любовь. Об этом прямо говорит и апостол Павел в «Послании к Коринфянам»: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» [Коринфянам. — 13. — 13]. Но как прекрасно он говорит до приведенных слов о любви: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» [Там же. — 13. — 1-8].

2. Собственно, весь «Новый завет» построен на первенстве любви в делах и помыслах истинно верующих. Читаем в «Евангелии от Матфея»: ««Учитель! Какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» [Матф., 22. — 35-40].

Не случайно и то, что многие христиане прямо называют Бога любовью: «Бог есть любовь». Он любит своих чад, свои создания. Ведь он спаситель, покровитель, хранитель мира, каждого из людей. Причем, особенно, когда божественная любовь выступает в форме, как бы сказал Фромм, «материнской любви», и Бог сам есть матерь, основа, породитель и оберег всего сущего. Он любит своих «чад» в равной мере, независимо кто и что оно. Это любящее материнское начало сохраняется почти во всех религиях, несмотря даже на то, что здесь Бог по растущей обретает признаки Отца. Удерживаются данные признаки по сегодня и в аврамическихрелигиях, независимо, как далеко ушли от своей первоначальности.

[sgaliev]

Место любви в религии


Но что есть «любовь», что значит «любить»? В ряде своих работ мы, вообще-то, пытаемся дать ответ на эти вопросы. Вместе с тем, кто и что бы ни говорил в многочисленной литературе на этот счет, лучше и глубже того, что написано у Эриха Фромма в небольшом эссе «Искусство любить», трудно найти что-либо. Во всяком случае, мне ничего и подобного не встречалось. Так что, отослав интересующихся к означенной работе великого мыслителя [См.: Фромм Э. Искусство любить / Эрих Фромм. Душа человека // М., 1992. — С. 111-172], да и к своим тоже [См., например: Ш.Г. Алиев Осваивающая практика: категории — становление — реальность. — Харьков: Основы, 1998. — С. 123-125 и др.; его же: Тема любви в платоновском понимании философии // Философские перипетии. — Вестн. Харьк. Ун-та, Харьков, 2001. — №. 44— С. 13-20], попытаемся предложить предельно краткую «выжимку» из сказанного там.

Сразу заметим, что речь идет не о любительстве, но именно о любви. Понятно, что между, скажем, любовью к ловле рыбы и любовью в процессе самой ловли, — а это, так либо иначе, может иметь место, больше, наблюдается, — вещи весьма разные. Уяснив это и, двинувшись дальше, утвердим вместе с ап. Павлом и Э. Фроммом: любовь, — неотторжимый от поприща, где проявляется (а в нашем случае, религия) наиболее, если не единственно, адекватный путь, каким человек способен сполна осуществиться здесь. Главное, — коль скоро речь о религии, — пребывать открыто и предельно близко, приобщенно объекту своего поклонения и служения (Богу). Касательно мудрости это уже давно знают философы. Потому и называют способ (путь), как они постигают, приобщаются к мудрости, «философией». Имея в виду, между тем, что мудрость с самого начала божественна, сверхъестественна, — да так, что Бог и есть мудрость, — у нас достаточные основания также признать: лишь любовью своей человек способен проникать и проникнуться божественной тайной, снискивать откровения Бога, не иначе. Только подлинной любви человека Бог сам открывается, и любящий Бога человек открыт ему. Открытость же, означая довольно многое, среди прочего, если не главным образом, выражает доступность («прозрачность»), расположенность, внимательность, проникновенность, настроенность. Как раз, благодаря такой открытости, доходящей до взаимопроникновенности (покажем ниже, как последнее достигается) в любви между человеком и Богом устанавливается незримая живая связь, единство, коих так жаждут верующие. По другому, минуя любовь, человеку не дано приобщиться к сверхъестественным божественным высотам, равно к недосягаемым истинам, сокровенностям мудрости. «Но кто любит Бога, — говорит ап. Павел, — тому дано знание от Него» [Коринфянам. — Там же. — 8, 3].

В самом общем смысле любовь — высшая форма творчества человека, выражающая человеческую активность сполна. В ней человек обретает связь (единение) со всем своим внутренним и внешним окружением, утверждается в мире, стало быть, живет. Как таковая любовь есть созидательность человеческого духа, души, тела, — естества его в целом. Потому, она интегрирует в себя, пожалуй, все разновидности творческого созидания, коими человек утверждается в мире, раскрывается, обогащается своим окружением, богатит последнее. В этом смысле в подлинной любви человек и игрок, и художник, и мастер, и ученый. Во всяком случае, выявленные еще Аристотелем, формы опыта без остатка гармонично объединены, схвачены в любви. Больше. Что-то еще, сверх того явлено любовью. Говорят же, что у захваченного подлинной любовью, «крылья вырастают», ему все дороги открыты, везде рады, ждут! Оно и понятно: ведь любви всегда покровительствует, со-участвуя, божественное бытие...

Все же, сказанное не означает, что в любви мы «игрецы на все дудецы», являемся в равной мере специалистами на все руки: в живописи, науке или еще где. Но, в принципе, подлинно любящий человек способен на каждом из поприщ проявить себя, утвердиться. Нужны только усилия, время, учеба. В том числе и по освоению самой любви.

Между тем, как именно по данной части мы невежественны! Как мало делается нами, — и индивидуально, и общественно, — для приобщения к великому дару, мастерству, искусству, науке любви...

Пожалуй, самое главное в любви как высшей форме творчества то, что она действительно утверждает человека: не однобоко, не оскопленно и отчужденно, а гармонично. Поскольку осваивающе-произведенческая деятельность есть самая развитая разновидность практического утверждения человека в мире, снимающая разного рода ограничения своих предшествующих состояний, любовь всего полней и адекватней раскрывается именно здесь. А еще точнее — в высших формах осваивающе-произведенческой созидательности.

Прежде, чем показать это, отметим еще раз исключительно значимую черту любви. Она есть, пожалуй, единственное действенное средство, форма, выражающая со-существование, со-присутствие вот, этого человека миру, окружению, обществу, бытию. Он невозможен вне всего этого, без связей вовне и внутри себя. И эти связи (единения), прежде всего, явлены любовью, любовью как вовне себя, так и вовнутрь. Так что, любовь — важнейшее средство преодоления человеческой замкнутости, выхода человека вовне себя, единения со своим внешним и внутренним окружением. Стало быть, самореализации, самообнаружения, самоосуществления. Человек без любви (без связей, единения с окружением) невозможен, ничего не значит. А если и обнаруживается, — то ведь, не в меру своей любви ли?..

Где и как бы ни проявлялась, любовь всегда выступает сотворчеством связуемых ею участников. В зависимости от последних выделяют и разновидности любви: любовь к мудрости, любовь к отечеству, родительская любовь, материнская, отцовская, половая. В том числе и религиозная любовь. Можно вести речь и о разновидностях любви, отталкиваясь от характера, качества последней. Говорят в этом смысле о любви эротической, филиастической («филейной») Сторгеастической, агапической, каллитативной [См.: Флоренский П.А. Столп и утверждение истины. — М.: Правда, 1990. — с. 394-408]. Что во всем этом чрезвычайно важно, любовь, независимо от разновидности своей, — это сотворчество связанных ею участников. Здесь (если только это любовь) непременно соприсутствует, — вдохновляя, сообщая энергетику, возвышая, приобщая к истине, — бытие (Бог).

Несмотря на разнообразие любовных разновидностей, все они, как бы ни специфицировались, имеют много общих черт. Среди последних: открытость, забота, свобода, ответственность, уважение, самоотдача (служение), взаимопонимание, откровение и др. Все они, разумеется, пронизаны духом веры в означенном выше смысле. Как замечательно показывает Фромм, без данных черт, во многом предполагающих, вытекающих одна из другой, любовь просто не реализуема, теряет всякий смысл. Ниже мы остановимся на некоторых из них.

А теперь покажем, почему осваивающая (вернее, осваивающе-произведенческая) форма человеческой самореализации всего адекватней и полно выражает любовь. При этом не будем разбираться с тем, что понимать под освоением и произведением, равно осваивающим произведением. В ряде своих работ мы данным предметам уделили немало внимания.

Вообще-то, означенное только что намерение с самого начала очевидно уже из выявленной особенности любви как средства и формы, связывающей человека с действительностью. В отличие от других разновидностей человеческой активности, — многие из которых нашему современнику известны, пребывая в оболочке производства, — лишь осваивающая (осваивающе-произведенческая) деятельность не позволяет человеку «замкнуться» на своей субъективности, голой человечности эгоистической пробы. Она не допускает существование в отрыве от жизни, не отдавая себя и не служа (в подлинном смысле этого слова) своему окружению, другому человеку, миру, высшим целям и призваниям. Лишь в таком творчестве человек полнокровно осуществляется; тут по действительному счету его стихия. И, что важно, в таком осваивающем творчестве человек не навязывает субъективность окружению, не эксплуатирует и утилизует «вещи» и людей (как «вещи») во имя собственных корыстных целей и нужд, что характерно производящему существованию. Осваивающий человек не относится к другим людям, себе самому, вообще, любым явлениям окружения как состоянию-в-наличии, готовому на любую его эгоистически-потребительскую прихоть или же прихоть того, для чего он (человек) сам выступает поставкой. Так, и не иначе, предметы и сам человек предстает в производящих формах самоосуществления. И весь предметный мир, окружающие вещи, сам человек, независимо от его социального положения, превращен в «вещь», предназначенную для производящей утилизации.

Только осваивающей активностью человек выбирается из такого безбытийного, самоуничтожительного рабства. Лишь здесь он способен всеобъемлюще со-участвующе и со-принадлежаще (действенно), страда-тельно заботиться о других людях, вещах, сущих, в том числе и самом себе. Ибо без всего этого (действенного служения, со-страда-тельной заботы) он сам ничего не значит. Именно потому наиболее полно, аутентично данное творчество выражается через понятие любви. Без любви и речи не может быть ни о каком действенно-со-страдательном соучастии, заботе человека в мире, в жизни собственного окружения. Любовь ведь движет, соединяет не только звезды и светила. Она движет также любой подлинно созидательный акт (вернее, поступок) человеческого бытия, все здесь связует и осеняет живительным светом. Что вершится без любви, — с заведомым изъяном, ущербно; Лишь зачатое и сотворенное с любовью, по-настоящему живо и дышит...

И как таковая, конечно же, любовь, будучи творчеством (или же творчеством в любви, творчеством как любовью) не укладывается в прокрустово ложе производяще-присваивающей активности. Производящее творчество как внешний труд не может носить любовный в подлинном смысле характер. Доступная ему «любовь» проявляет себя через «вещное» потребительство, использование, насилие, навязывание (внешним образом) объектам любви индивидуально-эгоистических «хотений» с вожделениями. Совершенно не случайно, что соитие как один из высших проявлений взаимопроникновения любящих, здесь сведено к половому удовлетворению, голому сексу.

И сама любовь для производяще живущего человека выступает только тем, что можно было бы назвать «БРАТЬ», «обладать». Обычно любовь понимается лишь как влечение, «чувство». Причем, — всегда эгоистически окрашенное разного рода «хотелками», «наслаждашками», влечениями, страстями и проч. потребительского достоинства. То же, как одними лишь чувствами да влечениями дети рождаются, это как-то никого не смущает...

Любить для производящих людей, далее, — значит «быть любимым», сознавать «что тебя любят», то есть, «хотят иметь». Или же, напротив, — ты сам имеешь какие-то «вещно»-потребительские «вожделения», «страсти» к другому в качестве ОБЪЕКТА любви. В лучшем случае, любовь сводится к взаимному торгу «любящих» сторон, по образцу рыночных отношений [Фромм Э. указ. Соч. — С. 112]. Отсюда часто можно слышать: «раз он меня не любит, — чего я должна его любить?». О ряде других особенностей производящей любви прекрасно говорит Фромм в означенном произведении.

Так что, любовь, которой-таки люди связываются производяще, и любовью-то не назовешь, разве что, чем-то от превратной формы любви. И, по большому счету, любят ведь люди в производящих условиях, как бы выбираясь за последние, в маргиналиях производства. Тогда даже часто производящие скрепы ниспадают. И люди реализуют, хоть и подавленные, оскопленные, но сохраняющиеся еще в них формы общения, идущие от бытия, непроизводящести, от осваивающего мироотношения.

Между тем, любовное творчество, где «живет» освоение, не торгует, а дарит, служит, делится, выступает заботливой самоотдачей, действенностью и страданием, направленными на понимание, сбережение, умножение, рост, обновление. Причем, — не только любимого и любви, но также любящего. Как «сплав» действенности и страдательности [Об этом см.: Алиев Ш.Г. Осваивающая практика: категории становление — реальность // Там же. — С. 121-123; его же: В.А. Роменец о Смерти как факторе смысложизненного самоопределения человека // http://filosofia.ru/76750/] освоение в качестве любви, конечно же, не может быть ограничено чувственностью, переживаниями, душевно-волевыми состояниями любящего (в духе присваивающего понимания страдания). Верно, от чувств и переживаний дети не приходят в свет. Даже осваивательская страдательная активность не исчерпывает существа любви. Ибо последняя, помимо всего этого, — актуально деятельна. Точнее, самодеятельна. Опять-таки, речь о последней не в плане производственно-присваивающего понимания, хотя все это тоже в каком-то разрезе участвует в подлинно любовном процессе.

Как «напряжение всех духовных и физических сил» (Фромм) человека, — где он реализует свое сокровенно-значимое, все из того, что он есть как человек и к чему в мире устремлен, — любовь не просто деятельна и самодеятельна, а действенна. И важнейшей чертой действенности является самоотдача (служение). Именно служа, отдавая себя миру, жизни, другим людям, человек делится в любви самим собой, самым высоким и ценным, что у него есть. «Он делится тем, что есть в нем живого: радостями, интересами, мыслями, знаниями, настроениями, печалью, — всеми проявлениями своей жизни» [Фромм Э. // Указ. Соч. — С. 118]. И только делясь таким образом, человек обогащает другого человека: растя жизненные силы и поддерживая, давая возможности, уверенность, признавая и уважая его самость, даря ему энергию понимания и свободы.

Конечно же, осваивающе-действенное служение в любви, самоотдача отнюдь не есть то, что в производяще-присваивающей жизни выглядит как «жертва», «самоотречение», «ущемление, растрата собственных интересов» и т.п. Производящий человек не может нормально служить. Служение им сводится к обслуживанию, прислужничеству, к чему-то уничижительному...

Совершенно иначе обстоит в осваивающей жизни. Здесь человек обнаруживает свое наивысшее могущество, богатство, жизнеутверждающую игру, силу. Действенное самоизъявление насыщает человека радостью, переполняет ощущением переливающейся через края полноты жизни и высшей удовлетворенности. Так отдаваясь, человек по-настоящему только живет.
Крайне невежественно в этом смысле полагать, что человек обращается к Богу лишь в моменты лишений, в целях компенсации утрат. Настоящий религиозный человек, как раз, тогда и обращен к Богу, чтобы выражать свою созидательную любовь ему, чтобы жить и творить, утверждая божественную правду, силу, любовь вокруг. Потому-то человек в любви ходит осчастливленный. И это имеет место даже тогда, когда его любовь неразделенная, односторонняя.

Так что, очень важно понять: в процессе действенной самоотдачи (коль скоро она подлинна, осваивающая) человек ничуть не теряет себя, не пропадает. Самоотдача только тогда и возможна, когда тут человек находит также силы остаться самим собой, сохранить свою индивидуальность. Собственно, лишь человек способен на самоотдачу, служение, когда, подобно источнику, не только не мелеет от того, что пьют из него, но, напротив, лишь множится, очищается, становится еще более целительным. Жаль только, что присваивающе-производящему человеку это просто неведомо, недоступно...

Одновременно, самоотдачу, служение следует понимать и как то, с помощью чего человек выражает заботу о возлюбленном, помогает, поддерживает, множит его возможности, способности и потребности. В служении мы поклоняемся возлюбленному, следовательно, возвышаем его, возвеличиваем, красим, осчастливливаем. Собственно, как можно любить, не служа так: без самоотдачи, — теплом, ласками, вниманием, заботой, милостью, радостью счастьем, всем сокровенно своим! И важно здесь, чтобы наши труды, даваемая энергия и сила были подкреплены, сопровождались нашей верой, желанием, страстью на благо, рост возлюбленного.

Служа, мы также доказываем свою надежность, незаменимость, верность возлюбленному. Мы со-участвуем в его жизни, понимаем его. Всем этим, рано или поздно, мы доискиваемся своего признания, стало быть, встречного движения, взаимности. Так что, служение (самоотдача) выступает также чем-то вроде ключа к душе, устремлениям, внутреннему миру возлюбленного, к его самоотдаче, встречному служению. Так мы проникаем в него и проникаемся им. Без служения вряд ли достижимо взаимопонимание взаимопереживание, сопереживание, и, как результат, взаимопроникновение. Вот почему, служение, будучи неотъемлемым моментом любви, весьма много значит, как и множественно проявляется.

Отдавая, служа, мы многое привносим в жизнь любимого. И это многое, благодаря взаимопроникновению, соответственно, встречному движению, непременно возвращается к нам самим. Причем, умноженное, взращенное. Ведь в освоении действенность и страдание — моменты, не могущие быть одно без другого. Повторяем, в служении (самоотдаче) мы, заслуживая любовь, побуждаем другую сторону тоже отдавать себя. И, таким образом, мы оба (не только одна сторона) разделяем радость, которую вызвали к жизни, «Когда двое отдают, — говорит замечательно Фромм, — нечто рождается. И тогда, оба благодарны за новую жизнь, которая зародилась в них обоих» [Там же. — С. 119].

Стало быть, любовь как обоюдный, так сказать, «междусторонний» процесс выступает взаимоотдачей, взаимным служением. Отдавая, делясь, тем самым, засевая «поле» жизни взаимности «семенами» действенно-страда-тельной, заботливой любви, человек собирает и изводит в действительность не просто «урожай», а «урожай», сторицей возросший от плодов любви. Это имеет место даже при так называемой «односторонней любви»...

Любовь, как легко отсюда видеть, есть порождающая (в смысле произведенческого созидания) активность, творчество. И этот процесс порождения выступает совместным творчеством, творческим соучастием, со-творчеством вовлеченных в данную жизненность, сторон, где человеку (не только отдельно взятому) может «противостоять» не единственно другой человек, но и боги, всякое иное сущее. И как такое со-творчество любовь обнаруживается, понятно, взаимотворчеством. Как раз, этого никогда не дает производяще-присваивающее творчество, в каких бы формах оно ни проявлялось, в том числе в, доступной здесь, ущербной любви.

Если производящий человек реализует свою любовь как присвоение, если он любовь воспринимает и осуществляет всего лишь как обладание [См. об этом: Алиев Ш.Г. Осваивающая практика: категории — становление — реальность // Там же. — С. 125-128], то в любви, где пребывает освоение, люди истинствуют, бытийствуют. Значит, они отдают себя миру и тем живут, обретая, как бы сказал Платон [См.: Платон. Соч. — Т. 2. — С. 131-143], «вечность». Надо заметить, сказанное только что, — далеко не просто метафора или же аллегория. Платон на ряде страниц своего «Пира» (а также в «Федре», «Федоне» и других диалогах) это замечательно показывает.

В осваивающе-любовном творчестве человеческая жизнь наполняется подлинно экзистенциальным, со-бытийным и даже событийным смыслами. Только оно доставляет, несравнимую ни с чем, радость жизни и то блаженство «нищеты духом» (самоотдачи, соучастия, сострадания, понимания, заботы...), к которой взывает любящий спаситель в Нагорной проповеди. Лишь в таком творчестве человек испытывает наполненность своего существования, живет открыто, играя, созидая всем существом и миром. Именно любовь есть то божество (Платон), посредством коего люди единятся, обретают гармонию с самими собой и миром, преодолевают отчуждение и распадение, разобщенность. Между тем, ко всему этому, — к отпадению от мира и бытия, к замыканию в самого себя, к «бегству от свободы», от того, чтобы «БЫТЬ», к атомизации, наконец, смерти, — ведет «любовь» присваивающе-производящая.

[тин]

Европейские ИСТОРИКИ РАЗВЕЛИ всех на 1.5 ТЫЩИ ЛЕТ. Фальшивый Рим. Часть 2

[sgaliev]

Место любви в религии (продолжение)

Уже то немногое, что мы нашли в осваивающей любви, в любовном освоении, любви как освоении, позволяет видеть, что она реализуется, имеет место, по существу, между людьми и бытием (богами, трансцендентным)... Конечно, можно любить и неживое сущее, и «братьев меньших». Но, если не брать возможные исключения, любовь такая — несколько иной природы. Нет в ней всего того, чем светится любовь между людьми, тем более, между человеком и богами. Тем не менее, из признания существования разных форм (не только по объекту и субъекту, но также ПО КАЧЕСТВУ) любви, видимо, следует особо выделить такую разновидность ее, которую осваивающий человек выражает ко всему и вся без исключения. Любовь данную надо, думается, именовать заботой, заботливой любовью, любовью-заботой. Не о ней ли говорят древние, как о «калитативной любви»? Забота — о мире, вещах, всем сущем, — вот, чем (помимо любви, связывающей человека с другими людьми, богами, и, несомненно, других разновидностей ее) живет осваивающий человек. Существо заботливой любви, — того «божества», коему человек, осваивающе живущий, непременно принадлежит, наряду с «божествами» иными, — заботу в качестве момента бытийствования человека нельзя упускать из внимания при характеристике освоения (и присвоения) событийного человеческого бытия.

Но оставим ее, ибо сейчас нас интересует, вообще-то, не какая угодно любовь, и даже не любовь вообще, — в таком разрезе мы вели разговор, лишь поскольку это имеет касательство к предмету нашего интереса, — но именно любовь как способ, путь и форма, связующая человека с предметом его поклонения, веры. Другими словами, любовь, соединяющая человека и Бога.

Для этого, снова заметим: хоть и имеется между различными формообразованиями любви много общего, что мы выше попытались выразить, все же, каждая разновидность любви специфична. Собственно, иначе бы она не выделялась в качестве некоторой предметности. Так, легко показать, что в межчеловеческой и человеко-божеской любовях царит феномен избирательности. Хотя, как знать, не характерен ли данный феномен всяким разновидностям любви?.. Как бы там ни было в двух означенных разновидностях его наличие несомненно. В этом смысле даже меж-человеческую любовь весьма не просто реализовать так, чтобы один человек мог адресовать свою любовь ко всем людям. Не случайно ведь существует заповедь «любви к ближнему» как нечто, доступное людям весьма не легко. Что тогда говорить о «любви к дальнему», которого так желает кое-кто...

Как бы, далее, мы не любили вещи, вряд ли можно допустить, чтобы и людей с Богами мы любили как обыкновенные вещи. Дело, скорей, обстоит наоборот. Да, нельзя не видеть своеобразия в качественно разных проявлениях любви. Как говорится, предмет обязывает. Одно дело, скажем, когда любовь единит людей, которые, хоть, возможно и различаются социальными и прочими достоинствами, тем не менее, в известном смысле равны по своей конечности, смертности, силе, могуществу. И то, здесь возможны разного рода и непростые нюансы. Даже любовь ребенка к матери и отцу, те же материнская и отцовская любви, как показывает все тот же Фромм, являет серьезные несхожести. Того своеобразней любовь людей различной «социально-весовой» категории.

Но, как бы здесь ни обстояло, человеко-божественная любовь, о которой мы пытаемся говорить, от всех данных межчеловеческих любовных связей весьма отлична. Это с самого начала обусловлено принципиальной разницей связуемых предметов. С одной стороны, перед нами ничтожно малый, смертный, ограниченный во всем, человек, посягающий на любовь (единение) к несоизмеримо великому по сравнению с ним. А с другой — это самое великое: бесконечное, вечное, безмерное, всемогущее (стало быть, способное также любить) и т.д. Как могут быть соединены данные несоизмеримости? В небольшой публикации за 2001 г., «Тема любви в Платоновском понимании философии», ссылка на которую дана выше, мы попытались ответить на этот вопрос. Показано также: этой соединительной связью не способно выступить что-либо иное, помимо любви. Не станем здесь воспроизводить написанное. Заметим лишь, что от человека в божественной любви требуется все то же: полная самоотдача, служение бесконечному предмету своей любви. И лишь благодаря этому самоотдающемуся служению, он удостаивается встречного любовного движения божества. При этом, как понятно, характер, особенности богослужительной любви человека, впрочем, и другие проявления выражаются тоже особенно. Как говорится, «разность потенциалов» сказывается.

На самом деле. В своей служебной (вернее, служащей) активности, самоотдачей человек не может вести себя с Богом на равных, как с некоторым, подобным ему, предметом, человеком. Потому, так сказать, чисто физическое общение с Богом тут невозможно. Вообще, человек (особенно современный, опроизводствленный) не способен к непосредственному взаимодействию (общению) с божеством, в силу своей испорченности, «отпадения» от Бога. Это общение потому осуществляется через посредников. Как раз, главнейшим посредником, «мостиком» такого общения и выступает любовь. Его Платон изображает неким «гением», соединяющим в себе земное и небесное, человеческое и божественное, почему он и служит означенным посредником, «посланником богов».

Как говорится, чем меньше непосредственности в общении, тем жестче другие, доступные формы взаимоотношений. Потому, от человеческого служения в религии требуется неукоснительная вера в предмет поклонения в означенном выше смысле. Отсюда люди должны быть преданы своему божеству. Постоянно подтверждать это разного рода ритуалами, обрядами, другими культовыми, богослужебными актами. Соответственно, — исполнением, соблюдением возлагаемых на них свыше, «повелений», «наставлений», заповедей, зовов. Любящие свое Божество, призваны расценивать возлагаемые на них обязательства и долженствования в качестве священных, незыблемых, подлежащих безоговорочному исполнению. Так, религиозные люди постоянно блюдут делом и словом верность, любовь объекту поклонения, прочатся в истинности и благости вершимого. Часто даже пассивно (в смысле активности, но при этом большой внутренней работой сосредоточения, настроенности) ждут благоволения свыше, снисхождения божественной благодати, «духа святого».

В принципе, сказанного достаточно, чтобы признать человека представителем и носителем соответствующего религиозного направления. Для распространения на него свои покровы, Бога устраивает означенный набор (возможно, следует его расширить) служебных моментов. И это — тем более, коль скоро Он по-матерински, то есть непритязательно, безусловно любит всех «своих»: кого покрывает, пасет (оберегает, сохраняет, спасает, поддерживает). Его непритязательной любви, собственно, мало нужно для всего этого.

Если же поклоняющиеся ему претендуют на большее, — на откровения, на проникновение в «божественные тайны», на особое к себе расположение (милость, снисхождение, благодать, избранничество и проч.), — тогда от них требуется большее рвение в служении. В частности, — такой претендент призван усердствовать в богослужении: молитвах, постах, в соблюдении культовых правил. Он сразу же должен «очиститься» от многих «мирских» влечений, дел, привходящего, суетного. Затем, — сосредоточиться (молитвой, медитацией, постом и другими средствами) на «божественную волну»; отключить в себе все остальные «шумы»; обеспечить полнейшую «тишину» в своем сердце и голове. Только на этом пути очищения, сосредоточения, настроя-расположения ему удастся услышать неслышные посылы («сигналы»), которые будут доноситься разного рода «посланниками»: ангелами, даймонами, праведниками, «духом святым», вдохновением, озарением, созерцанием. Вообще, — чем и кем (вплоть до юродивых) угодно Богу! Надо только уметь слышать... Эти «посланники», собственно, вместе или порознь взятые,, как нетрудно показать, объединимы в понятие «любовь». Во всяком случае, они выполняют функцию любви (связи, единения). Как бы там ни было, — веди себя человек, ответствуя зовам Бога (бытия), будь покорен, послушен, освободись от суетного и мирского, настройся на бога надлежаще, служа ему всем сердцем и разумением своим, — тогда, как сказал бы ап. Павел, «Но, как написано: не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» [17].

Хотя, как сказать. Тут многое зависит от того, какой любовью Бог откликается своим возлюбленным: материнской или отцовской любовью.

Для Божественно-материнской любви было б достаточно, что возлюбленные имеются. И не притязая ни на что, - как люди ее любят даже, как почитают, - Бог-матерь ниспосылает им свой покров и защиту. Правда, каких-то, уж дюже особенных «чудес» от нее возлюбленным тоже не приходится ожидать. С людей хватит и того, что они защищены, обеспечены всем необходимым.

Другое дело любовь Бога-отца. Она, с одной стороны, требовательна. То есть, Бог требует от своих возлюбленных соответствующегоповедения, качеств, достоинств, заслуг. Чем больше усердия, заслуг, тем сильней и благоволения, встречные движения «отца». Но, с другой стороны, любовь Бога-отца также избирательна. Другими словами, Бог одаривает своей любовью не всякого и каждого, но выборочно. Может даже так случиться, что, вот, ничем, вроде, человек не отличился, в каком-то смысле даже испорчен (по крайней мере, по человеческим меркам). Тем не менее, Бог избирает его, ниспосылает ему благодать и благоволение.

Не это ли можно наблюдать в православии. Здесь, хоть заслуги (так называемые «мелкие дела») человека, так либо иначе, принимаются, все же, и без них Бог может позволить себе ниспослать свое благоволение, «избранничество» кому соблаговолит. Собственно, не так ли Иисус Христос отобрал себе ближайших сподвижников, учеников-апостолов? Не на этом ли основании в православии практикуется культ юродивых, приживалок и, вообще, ценность каждого человека, кем бы он ни был, в какие жизненные перипетии ни попадал. Правда, для всего этого существует непреложное условие: покаяние...

Итак, только в любовной деятельности своей человек заслуживает божественного откровения, и иного пути приобщения к нему нет. Разумеется, где-то здесь присутствует и познавательная работа. Ведь Бог, божественное не только сверхъестественны, в известных границах также и естественны. Там же, где налицо естественность, срабатывает и научный подход познание. Да и любовь, — она ведь вмещает в себя познавательную активность. Однако активность данная в рассматриваемом нами смысле не самоцельна, но всецело подчинена любовному сотворчеству человека с Богом.

Все сказанное, далее, позволяет заключить: настоящий религиозный человек призван не просто верить в Бога, но любить его. Любя, — служить, верить, идти божественными зовами, нести крест свой и т.д. Человек никогда не отвернется от Бога, которого любит, чего не скажешь о вере. Любя, мы вершим божественное, служим Богу (литургия), внимаем зовам Бога, посланы и поставлены им на то, что вершим. Мы на каждом шагу своей жизни, всегда с Богом, по-Божески живем, по крайней мере, по возможности... Видно, это не просто, но, тем не менее, именно в этом вся полнота, смысл религиозности.

К тому же, Любовь, — не ограничиваясь верой, будучи всеобщей, высшей в содержательном смысле формой творчества, реализации человека, где он утверждается всеобъемлюще, — соединяет в делах и заботах человеческих веру и знание, мистическое и рациональное, тайну и явь. Эти и другие, обычно расходящиеся моменты в человеческой картине мира, благодаря божественной любви, не противостоят друг другу, находят точки соприкосновения.

[sgaliev]

Сообщение от тин

Европейские ИСТОРИКИ РАЗВЕЛИ всех на 1.5 ТЫЩИ ЛЕТ. Фальшивый Рим. Часть 2

Что же, "Крамола", она крамола и есть!

Хотя, в такого рода "исследованиях" имеется и некоторый смысл. По крайней мере,они свидетельствуют, что авторы - в курсе событий. Больше того. Могут позволить себе и так сказать, "постмодернуть". Иначе говоря, "по играться" с материалом. Чтобы затем сделать следующий шаг, игра очень даже нужна.
Действительно, мы войдя в некую тему, освоившись с ней, поначалу совершаем разного рода "игрища" с материалом. Мозаикуем (авангардничаем) с ним: тасуем, крутим-вертим как нам угодно. Ну, а потом, - находится среди нас некоторый, "находчивый", который и... Да, совершит шаг в безвестность: поднимется выше, откроет новые дали, горизонты.
Не мешало бы, чтоб такие мастера нашлись относительно теперешнего нашего положения, дабы достойное будущее не потерялось у человечества...

[тин]

Сообщение от sgaliev

Что же, "Крамола", она крамола и есть!

Хотя, в такого рода "исследованиях" имеется и некоторый смысл. По крайней мере,они свидетельствуют, что авторы - в курсе событий. Больше того. Могут позволить себе и так сказать, "постмодернуть". Иначе говоря, "по играться" с материалом. Чтобы затем сделать следующий шаг, игра очень даже нужна.
Действительно, мы войдя в некую тему, освоившись с ней, поначалу совершаем разного рода "игрища" с материалом. Мозаикуем (авангардничаем) с ним: тасуем, крутим-вертим как нам угодно. Ну, а потом, - находится среди нас некоторый, "находчивый", который и... Да, совершит шаг в безвестность: поднимется выше, откроет новые дали, горизонты.
Не мешало бы, чтоб такие мастера нашлись относительно теперешнего нашего положения, дабы достойное будущее не потерялось у человечества...

Тут вы имеете право возмущаться, но проблемы остаются, и многие факты как-то надо логично объяснить. Тем более все на своем опыте прекрасно знают, что не всегда официальная информация соответствует действительности, тем более есть такое явление как "фейки". И вы хотите уверить, что в прошлом все было по-честному. А к истории Древнего Рима очень много вопросов, например, почему толком не сохранилась древнеримская мифология и почему в Древнем Риме господствовала фактически древнегреческая религия. А ваши усилия увидеть в религии некую любовь напоминают усилия некоторых увидеть глубочайший смысла в картине Малевича "Черный квадрат". Хотя весь смысл в этой "любви" Бога люди того времени хорошо поняли "бьет - значит любит".

[sgaliev]

О человеке в религиозной любви. Атеистический человек


Так что, в целом правомерно утверждать, религиозная любовь, — коль скоро подлинная полномерная, заслуженная, — предполагает открытость обеих (любящих) сторон, стало быть, их откровения. Отсюда и «богодухновенность», единение человека с Богом, взаимопонимание, ненужность слов, внутренняя перекличка и т.д. Вот потому-то в ббожественно-любовном своем творчестве человек, к тому же, снискивающий откровения, поступает поэтически. Его истины как порождения, вследствие оплодотворения Богом, не просто отчеловечны (антропоцентричны), но также и божественны. Истина как поэтическое явление всегда есть нечто человеко-божеское, божеско-человеческое. И, что характерно, человеческая сторона в этой истино-родительной работе всегда женственна. Об этом хорошо и В.С. Соловьев знал, и Платон еще лучше!..

Повторяем, пребывая в любовном единении с Богом, любя Бога, человек в открытости последнего. А потому ему доступны божественные откровения. Однако, не все тут так просто. Свою специфику сюда привносит момент избирательности божественной любви. Особенно, — коль скоро речь о любви Бога-отца, бога, утратившего, как бы сказал Фромм, «изначально-материнские признаки», а вместе с ними и безусловную любовь к своим «детям».

Обыкновенному верующему божественные откровения (в виде так называемой «живой связи», сокровенных «истин», благоволения, благодати, «божественной милости») достаются случайно, когда-либо. Их приходится ждать. Они могут и вообще не выпасть. В том числе, — по известному анекдоту-притче.

Один юноша решил заполучить Божественное расположение, милость, благодать. Для этого стал усердно молиться, не пропускать службы, соблюдать все надлежащие ритуалы, вести себя достойно и т.д. День так вел себя, другой, неделю. Видит, в его делах, жизни ничто не переменилось, напротив, ухудшилось. Божественная благодать не нисходит, откровений он не удосужился. Одним словом, все идет также, как и прежде, без особых изменений, если не считать, что за молитвами с очищениями да медитациями, он себя самого стал терять..

Понял тогда молодой человек, что, видно, мало еще усердствует, не так рьяно служит, бьет поклоны. Решил продолжить все с новой силой и рвением. Неделя протекла, другая, месяц. Видит он, нет никаких признаков, что его старания до Бога доходят. Сам истощал, «болячки» навалились. Стал он потому впадать в уныние, страдать. Через какое-то продолжение своих служебных мытарств он, не выдержав, огорченный, начал в голос сетовать Всевышнему, что тот его оставил, не обращает внимания, ни во что ставит и т.п. Он так усердствует, истовствует, блюдет все предписания, «буквы». А результата нет: его усердия не замечены. Всевышний не открывается, не ниспосылает свои «дары»...

Не раз он так хныкал, канючил, сетовал. Но вот, в один прекрасный день, по ходу очередного «хныка», вдруг, видит: средь ясного дня открывается огромная пасть от неба до земли, затмевающая весь горизонт. И раздается, звучащий со всех сторон, да на всех языках, громовой глас: «Ну, не люблю я тебя, не люблю! Понял?..».

Однако, вернемся к любви нашего молодого человека. Очевидно, что беды его не от любви, но, как раз, от нелюбви случились. Он ведь подменил любовь рассчетами, манипуляциями, к тому же, с самым высоким и священным в жизни!.. Ведь Бога не обманешь, не обведешь! Как сказано почти на каждой странице «Корана», Бог знает и видит все: еще до того, что и как ты успеешь подумать, вознамериться...

С другой стороны, повторимся, вполне возможна ситуация, когда и праведно любовная активность человека не снискивает себе незамедлительной «платы», отклика. Дух святой нисходит на людей не когда последние того хотят или даже заслужат, но, главным образом, в зависимости от «неисповедимых путей господних». Верно, правда, так дела обстоят не во всяких религиозных движениях, даже в пределах одного и того же направления (скажем, христианства)...

Больше того. Есть в становлении человека, в истории периоды, общества, формы человеческой жизни, где нисхождение божественной благодати, духа святого предельно осложнено. С самого начала это имеет место в условиях производящего существования, производяще-безбытийной устроенности жизни, общества, всех дел человеческих. Выше мы говорили, что производящий человек оторван (не любит) от бытия, стало быть, от Бога. Его жизнь всего более в истории саморазорвана, и он без религии не может обойтись. Тем не менее, как и жизнь в целом, так и религии, исповедуемые им, носят отчужденный, превращенный, совершенно извращенный (доходящий до дурного атеизма, или современных сект типа неопядидесятников, держащих Бога за панибрата) характер. Не случайно, в данных условиях теистические религии, как показывает Фромм, успешно подменяются гуманистическими, даже богоборческими, технократическими религиями, сатанизмом. Везде здесь во главу угла возвышен сам человек или его же «хотелки», продукты.

Далее, мы показали, что и о любви по подлинному счету, включая любовь религиозную в данных условиях вести речь, в принципе, невозможно. Любовь, всецело носящая производяще-присваивающий характер, почти ничего не выражает из того, о чем мы говорили выше, описывая любовь. Да, и ни о каком служении, самоотдаче, соответственно, понимании, заботе, взаимопроникновении здесь речи быть не может.

Не потому ли так случилось, что поскольку человек живет производяще довольно долго уже, место и роль любви как смысложизненного самовыражения человека, как того, что связывает человека с миром, с Богом, что образует суть религии, — ведь «religio» («religare»), среди прочего, означает единение, связь, —так и остались вне внимания. Точно также совершенно не осмысленны многие другие моменты, проистекающие из любви в человеческой жизни. Больше того, — отданы на откуп мещанско-обывательскому обиходованию. Так как любовь в подлинном смысле остается не понятой (собственно, вера также), — а ходячая повсюдно «вера» тоже не получает серьезного осмысления, — она-то и оказывается взятой за основу, скрепляющей элементы религии, которой живет (знает) производящий человек.

Так что, действительно, если наш вьюнош в своих коленопреклонениях, лобостуканиях и бормотаниях того, что называется «молитва», пребывает в плену у производяще-потребительского мироотношения, в том числе отношения к Богу, вряд ли ему светит перспектива хоть когда-либо снискать расположения свыше к себе, как он рассчитывает. Этот безбытийный, по сути своей, безбожный человек ни верой, ни, тем более, любовью не в состоянии пробить стену своей отпавшести от бытия, Бога.

О существе производящего человека, о его характерных особенностях, возможностях и невозможностях мы здесь распространяться не станем. Укажем лишь, что в других своих работах посвятили этому достаточно внимания и сил [18].

На этом мы можем оставить поприще религиозной любви, да и любящего здесь человека, Ибо, надеемся, показали что она есть, как проявляется, в том числе у человека. Мы, так либо иначе, прояснили и сам предмет этой любви. Теперь предстоит разобраться с протеканием любви у атеистического человека. Как он любит Божество, коль скоро не отвергает его, а признает? Способен ли он любить Бога, причем, подобно религиозному человеку?

Раскрывая эти вопросы, мы непременно обнаружим: и сказанное о любви вообще, и сама любовь, проявляемая религиозным человеком, вполне позволительна нормальному атеисту. Последний тоже и также любит. Точно также связан с предметом своей любви. Стало быть, вопрос упирается в то, как этот предмет понимать. Еще проще и точнее, как понимает (должен принимать) умный атеист Бога, поскольку не отвергает, признает, любит его? Но, прежде всего, вопрос упирается в самого человека: кто он, каков, чем отличен от религиозного, чтобы быть готовым не отрекаться от религиозного опыта и предметов религиозности, но, напротив, удерживать, развивать его?

Вообще-то, и об этом мы вели разговор. Причем, — как выше, так и в других своих публикациях. Например, в ссылке двумя абзацами выше. Самое главное в данном человеке то, что он выходит (во всяком случае, способен выйти) за пределы производящего способа существования. Соответственно, современный человек способен избавиться от производяще-присваивающих негативов: безбытийность, буржуазность, саморазорванность его и действительности, манипулятивно-потребительское отношение к вещам, отчуждение и т.д. Свободный от буржуазного мировоззрения, он также возвышается над ценностями, предполагаемыми последним. Перед нами человек, устремленный осваивающе-произведенчески обустраивать действительность, утверждать событийное человеческое бытие (коммунизм). Лишь такому человеку, как показано, доступна подлинная реализация любви по меркам высшей человечности, бытия. Он осуществляет себя по-настоящему свободно, воплощая в жизнь меры высшей справедливости и блага. Как таковой он способен возвыситься до понимания Бога, которое не ограничено традиционно-религиозными видениями и отношениями.

Коль скоро человек не выберется за пределы производяще-буржуазного мироотношения, он обречен влачить участь тех самых вульгарных атеистов-материалистов, с которыми многие связывают атеизм и материализм вообще. Они справедливо не приемлют все это, из-за его, на самом деле, примитивности и убогости. Домарксовский материализм, — к тому же, грубый, однобокий, вульгарный, — своей воинствующей атеистичностью, будучи последователен, в конечном счете, неизбежно впадает в безвылазные тупики бессмысленности. В лучшем случае, он возвращается в лоно традиционно-религиозных течений. Последние, опять же, ничуть не свободны от изъянов, порождающего их, саморазорваного мира и человека. Как таковые они тоже однобоки, непоследовательны, противоречивы, ложны в отражении действительности и осмыслении бытия человека в направлении его активности. Только атеистическая религия, базирующаяся на диалектико-материалистической платформе, избавлена от всего этого. Входя составным моментом в комплекс осваивающе-практической гармонической реализации человека в мире, она занимает свое место здесь и служит важным средством обхождения человека со своим окружением, миром.

[sgaliev]

Сообщение от тин

Тут вы имеете право возмущаться, но проблемы остаются, и многие факты как-то надо логично объяснить. Тем более все на своем опыте прекрасно знают, что не всегда официальная информация соответствует действительности, тем более есть такое явление как "фейки".

"Фейки"! Хотел бы я найти место и время, где бы не было фейков.Тем не менее, есть то, что называется наука, имеются специалисты. Вместе с тем, существуют некие бборзописцы, падучие на мякину, искатели наживы, "вкусняшек"... Их хватает и в науке. Я никогда не поверю, что какие-то случайные в исторической науке люди, вдруг, да и совершили в ней переворот. К тому же, переворошив тут все наперекосяк. Что ни говори, но описываемая эпоха, как и античность (Рим, Греция), все это более менее, исхожено вдоль и поперек. Если и находятся тут "белые пятна", то, уж конечно, особого фурора наделать они не могут. Но смешивать "Юлиев", смешивать эпохи, отстоящие на полторы тыщи лет, - извините, даже наши фоменки на это не горазды. А то, что в порядке эксперимента, в порядке очередного художественного фантазерства, в порядке подмены событий и фактов (путем всяких извертов, где надо преувеличений, где - упущений, измельчений, перекруток, иносказаний, иномыслей) можно повыдумать бог знает шо и еще два ведерка, - что же, на то и воображение! Тем более - коль скоро кипучее...

И вы хотите уверить, что в прошлом все было по-честному.

Честно - нечестно, - это другой разговор. Точно также вопрос о "точностях". В исторической науке вряд ли проходят понятия точности и честности. Историк всегда и художник! Тем и интересна история, тот либо иной автор. Тем не менее, в исторической науке существует известный предел фантазерству, художеству (как, между прочим, политиканству тоже). Рассказы, скажем, известного барона, за волосы вытаскивавшего себя из любой халепы, особливо болотной, - ну никак не могут быть отнесены к области исторической науки. Тем не менее, "историями" эти рассказы называться могут, коль скоро их принимать в унисон с рассказчиком...

А к истории Древнего Рима очень много вопросов, например, почему толком не сохранилась древнеримская мифология и почему в Древнем Риме господствовала фактически древнегреческая религия.

Насколько мне помнится римская мифология весьма скудна и достаточно примитивна. Если и было в ней что, оно бы, уж точно, как-то да дошло донас.
А поскольку свыше пяти веков римская культура только то и делала, что осваивала, училась у греков премудрости, культуре, наукам, философиям, - онотак и сложилось, что они просто огречились в данном смысле. Что римляне оставили, - так это дороги, право, политику, военое дело, аквидуки... С другой еще стороны, пять лет упадка, где Рим пребывал всю эллинистическую эпоху, - это период падения и разложения духа, культуры... Не случайно ведь, Античная культура и наука пришла в Средневековую и новую Европу через восток, от арабов...

[quote]
А ваши усилия увидеть в религии некую любовь напоминают усилия некоторых увидеть глубочайший смысла в картине Малевича "Черный квадрат". Хотя весь смысл в этой "любви" Бога люди того времени хорошо поняли "бьет - значит любит".[/QUOTE

Относительно "Черного квадрата" не буду что утверждать, ибо, честно говоря, мало что там смыслю.
Что же до любви к богу, то должен заметить, что не об этом я, но о том, что религия должна быть не верой в Бога а боголюбовью.
И протаскиваю я эту мысль-идею с умыслом, дабы вооружить строителя событийности, коммунистического человека полнотой, фундаментом, крепким основанием для больших размахов.
Обратите внимание, почему современный человек - и атеист, и верующий, - так сильно оскудел. А все потому, что он потерял бога, живет стремящейся к нулю частью того, как мог бы жить и быть. Повторюсь, он живет безбожно (безбытийно). Безбытийный человек - это что перекати поле, пустота. Потому-то он превращается в дурной и бездонный куль утех и потреб. Ничто серьезное его не трогает, ибо не по зубам - Дда, он неимоверно измельчал, атомизирован...
Коммунистический человек не может, не должен быть таким. Он живет, творит с богом (со-бытийно, событийно). А Бога же он понимает, опять же, совершенно иначе, нежели обыкновенный верующий...
Потому, и камуняке религия нужна. Но, снова-таки, не так, как нужна она верующему обыкновенно, измельченному подобию человека...

В следующих своих постах я попробую все это обосновать, выложить. ]