Что кому нравится в современной России

[В. Иванова]

Эту тему специально открыла в разделе Без политики
О чем я бы рекомендовала писать?
Просто об удобствах, полезных мелочах в обычной жизни, в бытовом плане.
Начну с того, что мне нравится.
1.Мне нравится заказ по интернету, не выходя из дома и не бегая по разным местам: товаров, лекарств, билетов
2.Мне нравится оплата по интернету услуг, налогов, переводы и.т.д
3.Мне нравится вызов такси
Ну пока что хватит. Жду продолжения.

[azm14]

Мне нравиться что я больна не вами..
Мне нравиться что вы больны не мной..


Нравиться что можно жить в поселке на Природе и работать дома на компе. Не нужно в город переться, по утрам на работу в пробках торчать или в маршрутке. Что очередей нет это плюс. Что связь через телефон интернет есть это плюс. Что в телевизоре куча программ, и его вообще можно не смотреть это плюс.. Что лес начинается в конце огорода, а до реки 300метров. Что заснеженные горы рядом и летом спим под одеялом, а не под кондиционером как в городе. Что нет движения по улице автомобильного, нет асфальта. Что есть в поселке газ с Советских времен. Что вода из колодца и без хлорки. Что едроссов нет в поселке, полицаев нет, народ культурный со всей страны приехали. Что лес перестали валить и вывозить, что черемша растет, грибы. И хорошо когда не орут не бесятся, музон не крутят. В таких местах хорошо учиться, творчески работать, жить.

Нравиться что не все растратили со времен СССР, не все разворовали, что не устроили войны у себя дома. Осталась кое где культура от СССР, образование. Нравиться что не все за деньги и не везде рылочные отношения, кое где осталось нормальное человеческое. Нравиться что не стали американоподобными существами или еврогеями. Что нет этой дряни у нас это классно. Что люди с уважениям относятся к СССР, к Предкам нашим. Вспоминают и ценят. И что варенья варят из настоящих фруктов ягод и с сахарам и ценят настоящее вкусное.

Нравиться когда с людьми можно общаться нормально по Человечески, понимают, осталось нормальное. Не западают на евромаразмы и американодебилизм.

[В. Иванова]

Сообщение от azm14

Мне нравиться что я больна не вами..
Мне нравиться что вы больны не мной..


Нравиться что можно жить в поселке на Природе и работать дома на компе. Не нужно в город переться, по утрам на работу в пробках торчать или в маршрутке. Что очередей нет это плюс. Что связь через телефон интернет есть это плюс. Что в телевизоре куча программ, и его вообще можно не смотреть это плюс.. Что лес начинается в конце огорода, а до реки 300метров. Что заснеженные горы рядом и летом спим под одеялом, а не под кондиционером как в городе. Что нет движения по улице автомобильного, нет асфальта. Что есть в поселке газ с Советских времен. Что вода из колодца и без хлорки. Что едроссов нет в поселке, полицаев нет, народ культурный со всей страны приехали. Что лес перестали валить и вывозить, что черемша растет, грибы. И хорошо когда не орут не бесятся, музон не крутят. В таких местах хорошо учиться, творчески работать, жить.

Нравиться что не все растратили со времен СССР, не все разворовали, что не устроили войны у себя дома. Осталась кое где культура от СССР, образование. Нравиться что не все за деньги и не везде рылочные отношения, кое где осталось нормальное человеческое. Нравиться что не стали американоподобными существами или еврогеями. Что нет этой дряни у нас это классно. Что люди с уважениям относятся к СССР, к Предкам нашим. Вспоминают и ценят. И что варенья варят из настоящих фруктов ягод и с сахарам и ценят настоящее вкусное.

Нравиться когда с людьми можно общаться нормально по Человечески, понимают, осталось нормальное. Не западают на евромаразмы и американодебилизм.

Все Вами перечисленное это круто! Это благодать.Кому это может не нравится?
Да, работа на удалёнке, это тоже круто!

[Волобуев]

На Белом море есть всемирно-известная и великолепнейшая Соловецкая регата. Я был ее постоянным участником. Сначала матросом у капитана Клавдия Фалилеева, а затем и капитаном яхты «Надежда».

Мне не очень везло. Год за годом я приходил к финишу регаты в серединке. Дело было, как мне часто говорили коллеги-яхтсмены, не в преимуществе импортных яхт моих соперников в скорости и крутизне хода перед моей «Надеждой», четвертьтонником таллиннской постройки. Это их преимущество я легко мог перекрыть своими навыками военного штурмана. Но у меня не было сплоченной команды. До последнего дня я и сам не был уверен, смогу ли я вырваться со службы на регату. И поэтому набирал команду, можно сказать, в последний день, бывало, даже беря на время регаты под свою ответственность заключенных из местной колонии. Всегда у меня была команда на один сезон, с жутким разнобоем яхтенных стилей, а кто-то в команде всегда был, по меньшей мере, балластом, чтобы лишь представить квалификационной комиссии полный экипаж и получить разрешение на выход в море. Именно это, отсутствие отработанного и сплоченного экипажа, не оставляло шансов на победу в регате такого высокого уровня.

Выход у меня был один – создать команду, которая сможет бороться за победу в регате и, в то же время, всегда будет под рукой.

В Северодвинске в 26-м яхт-клубе ВМФ работала прекраснейшая детская парусная школа. Принимали туда ребят с третьего класса и работали с ними очень серьезно. Я сам видел, как, однажды, во время их клубных соревнований по треугольнику в затончике яхт-клуба, ударил шквал. Из двадцати восьми яхточек, только пять перевернулись, шесть выбросило на берег, а остальные удержались! Я вряд ли смог бы выстоять в такой шквал на шверботике. А эти детишки с мастерством впитали в себя бесстрашие.

Когда мы, взрослые, вытащив их из воды, сидели потом на берегу, пытаясь прийти в себя (нас трясло – мало ли что могло случиться в том светопреставлении: рейком ударило, накрыло парусом, запутался в шкотах), к нам подходили, один за другим, эти ладненькие десятилетние морячки, мальчишки и девчонки, и вежливо и спокойненько спрашивали.

– Скажите, пожалуйста, сегодня гонки еще будут?

Парус и море стали если не основным, то очень большим смыслом их жизни. Но к восьмому классу они вырастали из «Оптимистов» и «Кадетов» и превращались в своеобразных «отставников». Конечно, все они пробовали себя на «Звездниках» и «Солингах», но лишь немногие задерживались на этих классах. Их уже манило открытое море, хотелось узнать, а что же там, за горизонтом, хотелось попробовать себя в большем.

В яхт-клубах Северодвинска и Архангельска уже тогда стоял довольно внушительный флот крейсерских яхт. Но попасть на этот флот эти «отставники» могли только лет через пятнадцать. Редко тогда встречались яхтсмены-крейсеристы моложе тридцати лет. Как, впрочем, и сейчас. Сменить увлечение, эти «отставные» подростки не могли – это означало для них предать море и парус, предать себя. И, по укоренившейся привычке, они прибегали после школы в яхт-клуб, хоть им нечего было там делать, крутились, просто так, с тоской поглядывая на крейсера, уходившие в дальние походы и регаты. Уходившие без них.

Вот, из таких «несчастных и покинутых», я и выбрал себе группу для подготовки будущей своей команды. Даже не выбрал, а взял всех, кто учился в восьмом классе ближайшего ПТУ и оказался в тот день в яхт-клубе. Оказалось восемь душ.

Условие поставил им одно – не курить. Нечего было и думать, что, одурманенные, они смогут справиться с теми нагрузками, которым я собирался их подвергнуть. Конечно, потом поговорил с их родителями и учителями. Все учились с двойки на тройку.

Заниматься стали по два-четыре часа два раза в неделю. Программа, которую я им предложил, была рассчитана на 90 часов занятий и представляла собой смесь из программ подготовки яхтенного рулевого, капитана маломерного судна и штурмана атомной подводной лодки. (Я лелеял надежду, что все они профессионально пойдут по моим стопам.)

Учить их было легко – они многое уже знали и умели. В сущности, мне нужно было только перевести их с прибрежного плавания на морское. Трудность заключалась в том, что они были «вечерниками», приходили усталыми и воспринимать «голую» теорию могли не более чем десять-пятнадцать минут. Поэтому я старался все обучение построить на конкретных гоночных ситуациях. «Мы находимся на входе в Кандалакшский залив, – бывало начинал я. – Курс такой-то. Море и ветер такие-то. Появились перистые облака. Нужно ли нам «уваливаться» или лучше «привестись»?».

Усваивание материала происходило в привязке к конкретной ситуации и месту. Вся метереология у меня была в Кандалакшском заливе, системы навигационного ограждения – в Онежском, и так далее. В течение каждого занятия обязательно надиктовывал им минут двадцать в конспект. В начале и в конце занятий «гонял» их минут по пятнадцать по пройденному материалу.

К концу обучения они уже могли выполнять контрольные прокладки с официальных бланков Отдела кораблевождения Северного флота. А эти прокладки были кошмаром в снах флотских штурманов.

После занятий я нагло, без всякого зазрения совести, лез в их портфели, просматривал тетрадки и дневники, помогал с домашними заданиями, коварно намекая, что успеваемость очень даже может сказаться на их яхтенном будущем. Через три месяца они все стали учиться без двоек. Еще через три – без троек. В круглые отличники загонять их не стал, хоть и мог. Радостно, когда наши дети приносят из школы пятерки. Но важно, чтобы они делали это сами, без давления.

Теоретическая часть обучения заняла шесть месяцев. К этому времени Белое море очистилось от льда, и я начал проводить практические занятия, вывозя в море по два-три моих курсанта на три-четыре часа на «Надежде». С точки зрения знаний и умений все было хорошо, но физически, конечно, мои мальчишки были слабы, хоть и старались и держались изо всех сил. Поэтому я стал заниматься с ними греблей на шестивесельных ялах, замозоливая их ладони, наращивая мускулатуру и развивая физическую выносливость.

Ходили на ялах и под парусом. Чувство паруса на ялах формируется гораздо быстрее и острее, чем на яхтах. Ведь главные гоночные потери на яхтах происходят из-за излишней работы рулем. А эта излишняя работа связана, большей частью, с неправильной балансировкой яхты и неправильной установкой парусов. На ялах эти вещи постигаются проще и нагляднее, чем на яхтах. Особенно, при хождении на ялах под парусом без руля.

На практику ушло полтора месяца – катастрофически мало. Но близилась регата, и я вынужден был закругляться. Организовал зачетный двухдневный поход. Задал им маршрут, разбил их на вахты и больше ни во что не вмешивался. Они сами решали, какие паруса нести, каким галсом идти, сами вели прокладку, сами готовили пищу и т. п. Справились прекрасно. Правда, тесновато было на четырехместной яхте для девяти человек. Зато весело. Главное, ребята убедились, что они могут все делать сами.

Сразу после похода представил их яхт-клубовской комиссии, где они сдали экзамены и получили удостоверения яхтенных рулевых второго класса. Теперь они могли, имея «корочки» яхтенных рулевых, служить матросами на любой яхте. Затем, исключительно придирчивой комиссии ОСВОДа, они сдали экзамены, которые с трудом сдают и взрослые, и получили право на получение удостоверения капитана маломерного судна. Конечно, по достижению шестнадцатилетия. Для мальчишек это был необыкновенный восторг. Но и для меня было громадным удовольствием давать мальчишкам доступ к морю. Я ведь много подготовил штурманов и судоводителей, командиров кораблей и капитанов судов. Они тоже были романтиками, без этого на море просто нельзя. Но там это все проходило как-то сдержаннее. Здесь же, с мальчишками, было сплошное, всеобщее и полное ликование.

Хотя, в целом, и там и там – одно и то же. Обучение и, конечно, воспитание. Строгость. Тяжелейшая работа, их и моя. Попытки обвести меня вокруг пальца и уклониться от этой работы, надеясь, что я этого не замечу. Но и всеобщее удовлетворение от хорошо проделанной работы.

Но взрослые моряки просто продвигались в профессионализме. А мои ребята становились на ноги. Совсем недавно они были неуверены в себе и в жизни, всего опасались, все их пихали и пинали, а они и не возражали, соглашаясь, что они ничего из себя не представляют.

И вот они у меня и у себя на глазах, превратились в профессионалов, владеющих собой и жизнью, готовых взять на себя поболе, чем иной взрослый. И, что мне особенно нравилось, они не огрызались в ответ, когда, принимая за все еще никчемных мальчишек, кто-то пинал их. Они шли дальше, сохраняя необыкновенное чувство достоинства, не теряя времени на пустые разборки.

Но мальчишкам тяжелее давалось общественное признание их нового морского статуса, добытого таким тяжким трудом. Не доверяли моим выученикам, несмотря на их официальные дипломы. Мне было чрезвычайно трудно уговорить наших поморов взять их на регату, хотя бы по одному на яхту. Регата была «на носу», на каждой яхте были вакансии, но все капитаны наотрез отказывались брать в гонку четырнадцатилетних подростков. Я же мог взять на «Надежду» только троих.

– Брать мальчишек в море?! Ты же сам ходишь! Ты же знаешь, что это такое! – кричали на меня маститые капитаны крейсерских яхт. Но все они были мне чем-нибудь обязаны: карты, пособия, инструментарий, информация – все это шло к ним через меня, как флагманского штурмана. Кряхтя и проклиная мои «фантазии», они вынуждены были взять моих протеже, да еще и на моих условиях – не перегружать ребятишек и присматривать за ними.

В регату пошли все.

Конечно, мне было тяжело и тревожно в той первой регате с подростками на борту. Я перестраховывался. Большую часть бытовых вопросов тянул сам. Например, приготовление пищи, потому что боялся, что кто-нибудь из мальчишек обварится супом на качке. Постоянно вмешивался в управление яхтой. Чуть посильнее задует – уваливался, а то и вовсе ложился в дрейф. Поэтому на первом этапе регаты мы пришли не то что последними, а в аккурат к следующему старту, и пошли в следующую гонку без отдыха.

Ребят же выматывало не столько обилие тяжелой, но необходимой работы, как подавляли обвалы новых впечатлений. Давил и гнет их ужаснейших представлений о регате, составленный из рассказов «бывалых яхтсменов». Их точило сомнение, а смогут ли они в минуту смертельной опасности, которая непременно, по их представлениям, должна наступить, вести себя достойно. Ну и укачивались они, конечно, поначалу.

Но шли дни за днями, и я успокоился и команда моя втянулась в морские будни и начала раскрываться.

Сижу, например, на носу яхты, собираюсь опустить снятый мной стаксель в носовой люк. На руле Славик, самый спокойный и тихий в экипаже. Тихий из тех, в ком черти водятся. Вдруг – удар, и я, как выпущенный из пушки, взлетаю вверх. Нос яхты уходит в сторону, и я, беспомощный, в позе Будды, зависаю над бездной. Смотрю оттуда в изумлении на Славика и вижу у него довольнейшую улыбку. Рот – от уха до уха. Славик спокойно и умело подводит под меня нос яхты и принимает меня на то же место, где я и сидел. Какой же способный, этот Славик! Я этой штуке лет двадцать учился.

Или. На руле - Леша, правдолюбец и страстный борец за справедливость, всегда все подвергающий сомнению, шагу не делающий, если не уверен, что этот шаг будет в сторону пользы народной. Я «подрабатываю» у него на шкотах. Тепло, благодать – разморило. В нескольких кабельтовых впереди нас и левым бортом к нам проходит громадный сухогруз. Я лениво думаю: куда этот сухогруз торопится? Вспоминаю картинку рекомендованных путей движения для кораблей и судов в этом районе и с ужасом понимаю, что сухогруз сейчас подходит к точке поворота, повернет и пойдет прямо на нас. Через несколько минут нам будет ой-ёй-ёй!

– Право на борт! – командую Леше, хоть, вроде бы, я был у него сейчас за подчиненного.

– А зачем? – на автомате спрашивает Леша.

Ах, как хочется рявкнуть! Но вкрадчиво говорю Леше.

– Лешенька, миленький! Ты отверни. А когда мы спасемся, я тебе все-о объясню!

Леша отворачивает. Спасаемся. Сухогруз повернул и прошел по тому месту, где мы только что были. Леше и без объяснений все становится понятным и глаза у него делаются круглыми. Но я, все-таки, ему в сотый уже раз втолковываю, что на флоте принято команды выполнять, даже если они непонятны или неприятны, а только потом просить или требовать разъяснений.

Через полчаса слышу опять.

– А зачем?

Тем не менее, все это было превосходно, потому что соответствовало главнейшему требованию или принципу, который я предъявлял к самому себе – «быть строгим с начальниками и позволять подчиненным вить из себя веревки». С этим принципом я тридцать лет счастливо прожил на флоте и у меня все всегда получалось. Конечно, в работе с детьми я значительно усилил этот принцип. Помните? «Позволяйте детям всё – и из них вырастут настоящие разбойники». Но это при условии, что позволяют разбойники. А если кто-нибудь другой?

Принцип заработал и в этой регате. Мы начали побеждать и мне стоило большого труда скрывать это от соперников и от команды. В последней гонке, чтобы спастись от блистательного победного финиша, я собственноручно усадил яхту на мель. Регату мы все равно проигрывали в общем зачете из-за последнего места в первой гонке, а ребят пока будоражить не стоило. Главное, я знал, что имею прекраснейшую команду.

На берегу меня ждали восторги капитанов по поводу моих протеже. Как показала регата, эти парнишки умели делать все и были безотказны в работе. Особенно хорошо они проявили себя в штурмании.

– Впервые в жизни, – говорили мне со слезами на глазах капитаны, две недели назад отказывавшиеся от моих ребят, – мы имели в любой момент уверенное место.

Спутниковая навигация тогда еще не распространилась на яхты.

И, что особенно всем было приятно, так это обожание, с которым ребята смотрели на старших яхтсменов, хоть я их к этому не приучал. Думаю, что это они самих себя в будущем обожали.

Слушая восторги капитанов, я только ухмылялся. Я уже знал, что в следующей регате у них будет причина для куда более бурных их капитанских слез.

На следующий год перед самой Соловецкой регатой стало известно, что у знаменитого, прославившегося своими походами на Грумант и вокруг Скандинавии яхтенного капитана С. И. Тетеревлева, что-то не заладилось с его яхтой «Корвет», и Тетеревлев пойдет в регату на яхте «Корсар», однотипной с нашей «Надеждой». Получалось, что мы будем бороться со звездами мирового уровня!

К сожалению, борьба началась до старта. Яхты наши при подготовке к регате стояли рядом и тетеревлевцы больше проводили времени у нашей «Надежды», чем на своем «Корсаре». Конечно, сам Сергей Иванович здесь был не при чем. Он всегда был величественен и безупречен. Да и заняты мы оба были подготовкой к выходу предельно. Я только отмахивался, когда в очередной раз кто-нибудь из моих мальчишек мчался ко мне, с круглыми от ужаса глазами, сообщая, что тетеревлевцы опять обнаружили на «Надежде» что-то такое (например, люфт в руле), из-за чего мы обязательно пропадем в море. Особо усердствовал рыжий парень лет сорока, которого все звали Серегой. Даже перед самым выходом яхт на старт из Архангельска, этот Серега ухитрился устроить настоящий симпозиум архангелогородцев, пришедших проводить яхты на их любимую регату, по обсуждению правильности установки мачты на «Надежде». Половина участников обсуждения этого животрепещущуго вопроса пришла к выводу, что мачту надо заклонить вперед, а вторая половина – что назад. Но все авторитетно заявили, что с теперешней установкой мачты, наша яхта не то что не сможет выйти в море, но не отойдет и от причала.

Мне бы высмеять все это хорошенько. Но я был занят другим. Известно, как тяжело дается каждый выход в море. И я в тысячный раз прокручивал у себя в голове сотни вопросов, связанных с выходом. Ведь не сбегаешь потом по морю домой за солью или ракетницей.

Но лучше бы мы остались без соли.

Мы взяли старт в регате и вдруг, в послестартовой свалке, когда требуется предельное внимание, возбуждение моего экипажа резко усилилось. Их как будто заколдовало: ничего не слышат, взгляд каждого прикован к «Корсару». Мне стало понятно, что вкуса победы нам не ощутить, пока моя команда видит «Корсар». Но я все медлил. И лишь когда мои ребята с легкостью, словно он был из папиросной бумаги, разорвали дакроновый стаксель и мне стало ясно, что на этом они не остановятся, я положил яхту в дрейф.

Два часа я с огорчением, но и не без интереса, смотрел на пляски членов моего экипажа и слушал их истерические выкрики.

– Как же так? Они же уходят!

Только когда последний парус сник за горизонтом, сникла и моя команда. И стала управляемой. Поставили паруса и пошли.

Ранним утром следующего дня мощное приливное течение в Жижгинском проливе буквально вбросило нас в арьергард регаты. Мы подошли к «Корсару» и пристроились в ста метрах сзади него. У нас на руле – насупившийся правдолюбец Леша, все еще переживающий срыв на старте. Я у него, как всегда, «подрабатываю» на шкотах. На руле «Корсара» – сам Тетеревлев.

Пять часов утра, только что поднявшееся солнце за спиной, слабенький ветерок в левую скулу и ровное море. Тишина. Нам слышно каждое слово из возбужденного перешептывания на «Корсаре». Не обсуждают, а весьма неприязненно осуждают наше появление. И вот, посмотрите: насколько грамотнее технически, тактически и, если хотите, стратегически, чем общепризнанный мэтр Тетеревлев, действует молодой рулевой Леша.

Леша решительно отворачивает к недалекому, в полумиле от нас, южному берегу острова Большой Анзерский. Входит в мощное прибрежное течение и обгоняет Тетеревлева, который, с некоторой задержкой, в свою очередь бросается в погоню и пристраивается метрах в двухстах за нами.

Течение узкое, извилистое и норовистое. Удержаться на нем удается минут десять. Потом яхту сбрасывает с течения. Приходится менять галс, входить в течение и снова менять галс. «Корсар» держится за нами, как «приклеенный», повторяя все наши эволюции.

И вдруг Леша, все еще насупленный и сосредоточенный, что-то все просчитывающий про себя, уходит в море!

На «Корсаре» разгораются жаркие дебаты по этому поводу, но принимается решение остаться с течением, подаренным им Лешей. Логика в этом есть. Ведь только что, идя мористее, они проиграли. Но Леше, думающему о будущем, не жалко течения. Пусть пользуются, если смогут. Только, скорее всего, для этого им придется выполнять гидрологические исследования. Чтобы пользоваться такими течениями, надо знать их назубок. Да и Леша знает, что подходит время утреннего бриза, в море ветер будет посвежее, чем у берега, плюс экономия на лавировке. Преимущество над «Корсаром», оставшемся у берега, будет существенным.

Так и случилось. Вскоре наши паруса наполнились свежим ветром.

Финишировали мы на этом этапе пятыми в своей группе. После финиша присоединились к уже пришедшим яхтам, стоявшим в маленькой бухте. Пообедали. Я начал готовить снасти к рыбалке, а ребята, притихшие, чего-то обдумывающие и чего-то ждущие, уселись тесной группкой на палубе и смотрели на приотставшие яхты, входящие в бухту.

И вдруг моя команда взорвалась: начали прыгать, размахивать руками и выкрикивать что-то нечленораздельное, но явно обидное. Это они так встречали «Корсар», задержавшийся с финишем на два часа, по сравнению с нами.

Но здесь я уже не сплоховал: загнал их в рубку и читал им там нотации о пользе сдержанности до тех пор, пока их лица не стали ханжески постными.

Следующие два этапа мы выиграли легко и стали лидерами регаты. Теперь всем стало ясно, что равных нам на регате нет, и все стали поздравлять нас с победой. Оставался последний четвертый этап.

Но вмешалась судейская коллегия регаты. Некоторым маститым дядям стало дурно от мысли, что на пьедестал почета регаты взойдут ребятишки, да еще с «тихохода». И эти дяди пустились во все тяжкие. Я их, конечно, понимал. Это очень неприятно, терпеть поражение от детей. Сам несколько лет тому назад был в подобном положении…

Вводится дополнительная гонка по треугольнику в Онежском заливе. В такой гонке, когда все находятся на виду друг у друга, когда все идут одним маршрутом, от буя до буя, решающими оказываются скоростные качества яхт. Нас выручает только удивительный наш спинакер, подобного, думаю, не было ни у кого в мире. Раньше этот спинакер был обычным, но потом, в одной из регат, разорвался зигзагом. Мне его в Умбе, в местной швейной мастерской, в спешке сшили. И спинакер вдруг стал необычно устойчивым. Его можно было использовать и как ричер и как биг-бой. Он стоял в самый крутой бейдевинд. Прибавки в скорости он почти не давал. Но был превосходен в провокациях. Кто же удержится, чтобы не поставить спинакер, видя, что кто-то нормально, вроде бы, идет под ним. Тем более что этот кто-то – лидер. Конечно, все ставили и мучались неимоверно. Теряли скорость, высоту, а то и уходили в брочинг. А мы, под шумок, взяли четвертое место в гонке и перешли всего лишь на второе место в общем зачете. Опять нас все поздравляют с предстоящей явной победой в регате.

Однако, перед самым стартом последнего этапа узнаю, что нас передвинули на четвертое место в общем зачете по четырем гонкам. Пять архангельских яхт «отказались» от участия в последней гонке, их «наказали», сняв с регаты, и пересчитали каким-то хитрым образом очки по всем гонкам. Получалось, что если даже в последней гонке мы займем первое место, то выше третьего места в регате не поднимемся. Кроме того, вводился обязательный промежуточный финиш, что подтягивало крейсерскую гонку к гонке по треугольнику.

Как же нас зауважали!

Времени на разбирательство, однако, уже не было, и мы пошли на старт.

Я сел на руль, впервые за регату. (В этой регате я очень редко выступал в роли капитана, выполнял, в основном, функции матроса, чтобы дать возможность мальчишкам утвердиться в своей самостоятельности.) Была одна идея, которую придумал архангельский капитан Стас Волков и которая могла выручить нас. В гоночной инструкции было записано, что на старте и на финише судейское судно должно всегда оставаться справа от стартующих и финиширующих яхт. А на этом последнем старте Соловецкой регаты судьи ленились, обычно, переставлять свое судно. Не переставили его или, возможно, не успели, увлекшись своими махинациями, и в этот раз. И не обговорили это нарушение на инструктаже. Все яхты, и мы тоже, взяли старт, оставив судейское судно слева.

Я прошел вместе со всеми минут двадцать и … повернул обратно к старту. Подошел к судейскому судну, показал судьям протестовый флаг и подал протест на все яхты, как неправильно взявшие старт. Судьи начали говорить, что они не могут собрать разбежавшиеся яхты, но я подал еще один протест, требующий дисквалификации самих судей, которые не только создали ситуацию для массового нарушения гоночной инструкции, но и допустили помехи на старте. Яхты, снятые с регаты, стартовали вместе со всеми!

Оставив остолбеневших судей, я подчеркнуто правильно взял старт и отдал руль молодежи. Вообще-то, мы теперь стали единственными участниками регаты и, соответственно, единственными победителями. Надо было только дойти до финиша.

И мы пришли первыми и на этом этапе! И это, несмотря на внушительную фору, которую мы дали всем другим яхтам!

Когда я, со своей командой, вошел в зал, где подводились итоги регаты, там наступила мертвая тишина. Все были уверены, что будет буза. Но я не стал скандалить. Ведь, если не принимать во внимание гонения судей на нас, регата прошла безукоризненно. А мои ребята и так предельно раздулись от гордости, получив бронзу из рук тех же судей.

Произошло и еще одно важное событие. В прошедшей регате, из-за моих мальчишек, сложилась крайне неприятная обстановка для яхтенных капитанов, у которых утвердились на службе мои мальчишки.

На яхте всегда существует комфортная, дружеская обстановка в экипаже. Но это в команде. А над командой всегда стоит капитан, распоряжения которого не подвергаются ни малейшим сомнениям и выполняются без малейшего промедления. И это не нарушает общую комфортность, потому что так принято, потому что это не просто правильно, а жизненно необходимо.

Капитан многократно доказал, пройдя тысячи миль в штормах и бурях, что он лучше всех знает море. Потому он и капитан.

А теперь представьте, что на яхте появляется мальчишка, юнга, который не только подправляет и направляет капитана, но и делает то, о чем капитан слышал краем уха, но никогда сам не делал. И все на яхте видят, что это приносит очевидную пользу яхтенному делу. (Ко второй регате я подтянул своих ребятишек на высочайший уровень штурманского мастерства.)

У наших капитанов сразу же появилось острое желание перетопить моих мальчишек. Но и было понятно, что это не выход.

Погалдев меж собой, эти маститые, всемирно известные капитаны, во главе со знаменитейшим яхтенным капитаном Петром Ивановичем Коренюгиным, пришли ко мне с требованием.

– Давай, учи и нас!

И я открыл уже два курса. Один – для повышения квалификации яхтенных капитанов, второй – для яхтенных рулевых, где могли учиться все желающие.

Я восхищаюсь П. И. Коренюгиным, необыкновенным человеком, многократным победителем Соловецкой регаты, вся жизнь которого связана с морем и парусом. Но когда-нибудь он будет вынужден уступить молодым, и это не должно стать ни для кого трагедией. Что нам за радость видеть, как постоянно притормаживаются молодые и как раньше времени сходят с дистанции заслуженные бойцы? Неужели нельзя найти приемлемое решение этой проблемы? Например, ввести возрастные группы для яхтсменов моря, параллельно действующей схеме. Хочешь, выступай в своей возрастной группе, хочешь, выступай в группе, не имеющей возрастных ограничений.

И последнее. Яхтенный спорт является профилирующим увлечением моряков. Так, например, подавляющее большинство участников той же Соловецкой регаты, порядка 90%, составляют моряки пароходств и сотрудники судостроительных и судоремонтных предприятий. Яхтенный спорт – это для них образ жизни, он помогает им в профессиональной деятельности. Но яхтенный спорт - это приобщение молодежи к морю, к морским профессиям, это воспитание настоящих людей.

Это и способ становления молодежи в жизни.

А у нас сегодня масса брошенных, бродящих по улицам, часто, беспризорных детей. Но есть еще такие же брошенные: сокращенные военные и торговые моряки – грамотные, опытные.

И ведь можно было бы спасти и тех и других, объединив их. Ежегодно правительством выделяются немалые деньги по программам патриотического воспитания, в рамках которых финансируются клубы и школы юных моряков. Но из-за того, что эти клубы и школы постоянно испытывают острейший дефицит преподавателей, эти бюджетные деньги фактически пропадают, а дети остаются за бортом. И ведь многие отставные моряки с удовольствием бы пошли в эти школы и клубы, чтобы поделиться с молодежью своими знаниями и опытом. Да и приработок им бы не помешал. Но они представления не имеют о существующих возможностях. Когда спрашиваешь московских чиновников: «Почему они не привлекают отставных моряков к работе с детьми?», те отвечают, что не пойдут, якобы, бывшие моряки на эту работу, потому что ставки по оплате там слишком малы. А когда, кто и кому предлагал эту работу и эти деньги? Бросили бы клич, и моряки ринулись бы спасать детей и без оплаты.

[jra]

Пока сохраняется жд сообщение даже на малозагруженных направлениях.
В свое время такое поддержал Путин.
Иначе вымирание России пошло бы быстрей.
Исчезли бы целые населенные пункты.

Пример.
В Новгородской области есть деревня.
Не более 10 жителей.
Единственный транспорт: ЖД и лошадь с телегой.

[Волобуев]

Как и все на Севере, я участвовал, иногда очень плотно, иногда косвенно, в Северном завозе. И всегда было одно и то же: лето проходит, а наши суда стоят в точках разгрузки и докладывают, что по такой погоде нет никакой возможности разгружаться.
Вот который день стоит наш сухогруз «Кострома» у одного из наших постов за Полярным кругом и, по донесениям, не приступает к разгрузке. Доносят, что зыбь и накат не позволяют.
И подогнать их нельзя. В этом месте в войну устанавливали артиллерийскую батарею. И первая попытка выгрузки ее на берег закончилась трагически. Погиб, разбившись о скалы, эсминец, погибли люди, не успев выгрузить пушки.
Подкрался я к «Костроме» на малом судне, залез на борт. Стояло лето. Солнце – круглые сутки. На море-океане – тишь и благодать. На «Костроме» кто загорает, кто рыбачит, кто отправился на берег за грибами и ягодой. За Полярным кругом шла северная надбавка, поэтому капитаны судов тянули с разгрузкой.
Вы думаете, я начал кричать об обнаруженном мной преступлении? Ни боже ты мой!
Вежливо поздоровавшись со встретившими меня членами экипажа, принял приглашение капитана «Костромы» Климова испить чайку в его каюте. Но видом их я насладился. Выглядели они так, будто из моря к ним на борт залезло жуткое чудовище. Боцман схватился было за топор.
За чайком обсудили с Климовым ситуацию. Климов был самым опытным и самым известным нашим капитаном. Уже тогда ему было за семьдесят. Прошел войну. Подготовил почти всех наших капитанов вспомогательных судов, послуживших у него в помощниках и старпомах. Климов не просто сросся с «Костромой». Судно было как бы его собственным. Как кто-нибудь копит деньги на автомобиль или дачу, так Климов копил деньги, чтобы купить что-нибудь для государственной «Костромы». Новую восьмимиллиметровую обшивку корпуса или что-нибудь для древней, еще с кулисами, машины судна. Климов совершил подвиг, за который все моряки должны ему поклониться. Он тайно завез Юрия Визбора в погранзону и вышел с ним не только в Белое море, но и в Северный Ледовитый океан. Уже сочинив множество прекрасных морских стихов и песен, Визбор смог увидеть море наяву благодаря Климову. И не разочаровался ведь!
Главное, дело было сделано. Если я поймал самого Климова, то никакой другой наш капитан не рискнет больше ловчить.
И я вступил с Климовым в сговор. Но не в свой карман, а в государственный. Мы договорились, что он не будет больше ловить северную надбавку, а я ему за это буду подбрасывать интересную работу.
И подбрасывал.
Как-то подходит ко мне мой начальник штаба и приказывает организовать доставку кирпича на Соловки. Состав с кирпичом опоздал, и фронт работ на зиму для Соловецкого стройбата оказался под угрозой срыва.
Соловецкие острова уже были заперты льдами. Я нарисовал схему, в которой показал, что проход в подвижных льдах извилистым фарватером в гавань Благополучия в ближайшие месяцы невозможен.
Начальник штаба не поверил. Нашел капитана судна, согласившегося доставить кирпичи. Судно было однотипным с “«Костроме».
Они не смогли даже подойти к Соловкам. Их затерло льдами и затащило на камни. Кирпичи пришлось выбросить за борт, чтобы уменьшить осадку и сняться с камней.
На следующий год ситуация повторилась, но уже с сеном. Сено запоздало, коровы на Соловках оказались под угрозой голодной смерти, а Соловецкие детишки могли остаться без молока.
Я говорю начальнику штаба, что берусь за доставку сена, а он в крик.
– Это невозможно. Вы же сами рисовали. Да и я сам убедился в прошлом году.
Но детишки без молока – это совсем иное, нежели солдатики без работы. За это можно пойти на многое.
Я передал эту проблему Климову, и он доставил сено, разработав оригинальный проект прохода во льдах двумя судами в связке, чего раньше никто не делал. Наоборот, во льдах, во избежание навалов, суда старались держаться подальше друг от друга.
Я бы до такого никогда не додумался. Я же был начальником, подлавливал Климовых, и не очень мог заниматься продвижением за передовые рубежи достижений человечества.

[Волобуев]

Уверен – существуй на свете толковый обобщенный показатель качества высшего учебного заведения, Каспийское Высшее Военно-морское училище имени Сергея Мироновича Кирова вышло бы по нему лучшим учебным заведением двадцатого века.
Там давали высочайшее высшее образование (лишь называвшееся стандартным) и прекрасное профессиональное – высшее военное. Распорядок дня, воздух, два бассейна и другие спортивные сооружения предоставляли прекрасную возможность для физического развития.
Но самое главное, – и это ставит училище выше любого другого учебного заведения мира, – там действительно существовало самоуправление курсантов.
Мне искренне жаль всех ребят, у которых в школах, училищах, институтах есть сегодня современная система самоуправления. Управление там осуществляется, в лучшем случае, выборными лидерами или комитетами, что не позволяет ученикам, студентам, курсантам или слушателям ощутить коллективизм, обучиться коллективному управлению. Большинство при этом не осваивает даже лидерское управление. Массы учатся выбирать лидера, передавать ему право решения и следовать за ним, а не решать постоянно свои же вопросы самостоятельно.
Наше же самоуправление осуществлялось не начальниками, не демократически избранными комитетами или лидерами, как в любом другом учебном заведении, а самим коллективом курсантов.
И я уверен, что если бы в свое время А. С. Макаренко дали возможность работать в полную силу над его теорией и практикой воспитания в коллективе, он бы пришел в конечном итоге именно к нашей системе. Ведь тот коллективизм, который создавал Макаренко, являлся скорее лидерским коллективизмом. И главным лидером там всегда был сам Антон Семенович, как бы он от этого своего лидерства не открещивался. Это относится и к системе воспитания в коллективе В. А. Сухомлинского, хотя он понимал многие недостатки системы Макаренко и пытался их подправить. И у Макаренко, и у Сухомлинского всё еще слишком сильна была лидерская составляющая их систем воспитания в коллективе. А лидерский коллектив – сомнительный коллектив.
Все мы знаем воспитанников Макаренко. Это были сплошь прекрасные люди, каждого из них можно ставить в пример во многом. В то же время, никто из них не решился сделать что-то значимое для всего общества. Они отвечали только за себя, но не брали никогда ответственность за что-либо общественно значимое, уступая это другим. Часто, кому попало. Они, как это всегда происходит в лидерском коллективе, оказались придавлены авторитетом лидеров, не получили практики управления, которую должен получать сызмальства каждый человек.
Скажу больше. Те воспитанники Макаренко, которых я знал лично, были прекрасными людьми, старательными, трудолюбивыми, воспитанными, светящимися какой-то благодатью, расположенными к самопожертвованию для других людей. Они всегда с радостью готовы были отдать и отдавали (!) свою жизнь за советскую власть. С ними было приятно жить и работать. От них можно было не ждать подвохов. На них можно было положиться в работе, в быту. Нахлебавшись сиротства, они испытывали сильнейшую тягу к семейной жизни, к семейному очагу. Но в то же время, они поражали меня своей неуверенностью в общественной жизни, какой-то инфантильностью, какой-то обособленностью, страхом перед образом жизни других. Ведь все они видели тот бардак, который у нас творился. Но и помыслить не могли чем-то, помимо безупречного личного поведения, выступить против него. Все они были просто лапушками, старавшимися не прикасаться к грубостям жизни. Разве что могли обсудить и осудить их на своей кухне.
Переборщил или не добрал Антон Семенович с воспитанностью? Или не дотянул в становлении гражданской позиции своих воспитанников?

***

Сегодня, спустя почти полвека после окончания мной училища, я могу точно сказать, что из меня не получилось бы ни уверенного моряка, ни ответственного человека, если бы я не прошел школы управления, которую проходил в нашем коллективе каждый рядовой курсант. В той школе каждый постигал на своем опыте систему взаимоотношения людей, систему управления, учась – управлять другими; управлять собой; быть управляемым другими.
Эта наша школа, эта наша система обучения управлению, была исключительно эффективной. Ведь постоянно каждый вырабатывал свое собственное решение, каждый мог сравнить свою систему выработки решений с работой других и затем убедиться в своей правоте или неправоте. И так как коллективно выработанное решение было почти всегда правильным, это обеспечивало комфортную жизнь в нашем коллективе.
Мне часто приходится сталкиваться с пренебрежительным отношением к коллективизму. Множество людей считают коллектив стадом, а коллективизм – стадным чувством, атавистическим, якобы, инстинктом. Вот, дескать, ходили мы когда-то, в допещерные времена, стадами, чтобы обороняться от диких зверей, и сохранили эту стадность по сию пору.
Здесь все поставлено с ног на голову.
Именно лидерская система, в которой мы все еще живем, где мы ходим стадом за козлами, идущими во главе, и является атавистической. Именно в допещерное время, когда появлялся кто-то посильней других, люди вынуждены были следовать за лидером. И правильно делали. Потому что демократически настроенных или несогласных тогда традиционно съедали. Как нередко тем или иным образом съедают несогласных в лидерской системе и сегодня.
Но сегодня же все образованы, все могут иметь толковое собственное мнение. Нам пора научиться не пренебрегать разумами людей, пора окончательно перейти к коллективизму.
Когда позже я служил штурманом на атомной подводной лодке, у нас был командир лодки, толковый и яркий индивидуум. Я вечно с ним спорил по теории коллективизма. Он считал коллективизм бредом, подрывающим единоначалие. И вот, пришлось нам однажды проходить минное поле, оставшееся после прошедшей войны. Подводники знают, какая это тоска, когда ждешь скрипа минрепа о корпус и весьма вероятной смерти. Командир просчитал курс, скорость и глубину погружения лодки, скомандовал их, и мы пошли.
На лодке тишина, все напряженно вслушиваются: нет ли постороннего шума, нет ли скрипа? Я проверил расчеты командира и нашел в них ошибку. Оказалось, что мы идем в самую гущу мин. Командир побелел лицом, поняв, каким он был гордым одиноким козлом. Когда мы все же спаслись, командир перестал резко выступать против коллективизма и стал прислушиваться к другим. Но почему для этого ему обязательно надо было залезть на мины?

***

Самоуправляющийся коллективизм – это не только жизненная необходимость, это необыкновенное удовольствие, даже счастье для членов такого коллектива. И для достижения этого счастья должны выполняться определенные действия, создаваться определенные условия.
Конечно, наше самоуправление не подносилось курсантам на блюдечке руководством училища. Конечно, такой коллектив не мог быть создан изнеженными белоручками, духовно и душевно слабыми ненадежными людьми, не верящими в себя и не умеющими опираться на других.
Такой коллектив мог быть создан только бывшими рабами, молодыми матросами, прошедшими ад кандидатского стажа на флоте. Там, на кораблях, мы были беспомощны, потому что были неопытны, потому что были рассеяны в матросской массе и поодиночке ничего не могли сделать с системой. Здесь же мы объединились в непобедимый коллектив, нацеленный на устранение любой несправедливости. Мы устроили себе пять лет такой жизни, какую только могли себе вообразить. Мы не мирились ни с чем, что нас не устраивало, даже самой, казалось бы, пустяковой мелочью. Мы не упустили ничего, сделав все, что было нужно для нашего развития.
И это была не господская жевательная жизнь, хоть мы и чувствовали себя хозяевами жизни. Требования, предъявляемые нашим курсантским коллективом к каждому его члену, были чрезвычайно высоки. На мой взгляд, даже слишком высоки. Если в коллективе становилось известно о каком-либо позорном поступке курсанта (например, обидел дома младшую сестренку, забрав деньги из ее копилки), такой курсант по решению коллектива вылетал из училища. То же происходило, если кто-то получал повторно двойку.
Все решения, принимаемые курсантами, утверждались руководством училища. Вплоть до отстранения от должности преподавателей или начальников. Даже если такие решения были сомнительными или заведомо неправильными. Спустя какое-то время это становилось очевидным, и курсанты исправляли положение, насколько возможно. И учились, тем самым, жизненной осторожности.

***

Был лишь один случай, когда руководство училища заставило курсантов изменить свое решение немедленно. Случай показателен тем, что касался он не порядков в училище, а выборов в органы власти Азербайджана. Но не менее показателен и тот факт, что это был единственный случай за все пять лет моего обучения.
Мы всегда обсуждали кандидатуры на выборы и всегда старались выдвигать курсантов даже на те выборные должности, которые по штату были офицерскими. Но не возводили это в принцип: на высокие должности выбирали высоких начальников, а в Верховный Совет Азербайджана – начальника училища. Выбрали бы и туда курсанта запросто. Но как бы он тогда учился?
А тут к нам пришел новый начальник училища адмирал Акимов. Сразу же назначили довыборы в Верховный Совет Азербайджана, где начальник училища имел как бы штатное место. На доске объявлений появилось сообщение, что через два дня в клубе состоится утверждение кандидатом Акимова, выдвинутого инициативной группой во главе с капитаном первого ранга Чижовым.
Мы не знали Акимова, и в коллективе началось брожение.
Появилась инициативная группа и в нашем коллективе. Возглавил ее Тихон Зубарев, рядовой курсант, энергичнее всех выступавший против Акимова. Тихон организовал неофициальное собрание коллектива и предложил выдвинуть капитана 2 ранга Бабаяна.
«Неофициально» – не значит конспиративно. Просто вынос чего-либо за пределы коллектива оговаривается отдельно. Хотя, должен признать, определенная таинственность была присуща таким собраниям. Наверное, нам, мальчишкам еще, так было интереснее.
Бабаян только что вышел из тюрьмы, где сидел за потерю тральщика, которым командовал. Как оказалось, сидел несправедливо. Был ужасный шторм, который не мог не погубить этот корабль.
Коллектив в большинстве в своем с радостью согласился избавиться от Бабаяна. Обрадовавшись оправдательному приговору и неожиданно свалившейся свободе, он очень уж ретиво служил и у многих сидел в печенках. Мне Бабаян не мешал, более того, я считал его очень хорошим командиром, но я доверился коллективу.
Я пошел на курируемый мной младший курс, собрал там группу активистов во главе с курсантом Забарой, поставил им задачи. Потом лично обошел всех выдающихся спортсменов училища и каждому сунул под нос кулак, чтобы он знал, за кого голосовать. Или вы знаете лучший способ убеждения спортсменов?
Через два дня Чижов, председательствующий на собрании как доверенное лицо Акимова, два часа рассказывал нам хорошее об Акимове. Затем слово взял Тихон и одной фразой предложил выдвинуть Бабаяна.
Чижову ничего не оставалось, как объявить голосование «в порядке поступления».
За Акимова проголосовало пять человек, а за Бабаяна – пять сотен. Несколько раз, в нарушение всех законов, нас заставляли повторно голосовать, четыре часа не выпуская из зала. Результат был тот же.
Подвел нас Бабаян, который, поколебавшись, взял самоотвод.

***

А ведь упрись Бабаян, отправься в Верховный Совет – весьма возможно, не случилось бы резни в Сумгаите и Баку. Не случилось бы той негодяйской войны, беды не только для азербайджанского и армянского народов, но и для всего человечества.
Мудрый Тихон за двадцать лет предвидел этот будущий бред. И не зря предлагал выдвинуть в Верховный Совет Азербайджана именно Бабаяна. Появление там армянина, несомненно храброго человека, чудом выжившего в жуткий шторм, невинно пострадавшего, – заткнуло бы поганые рты, уже тогда распространявшие презрительные слухи об армянах. Распространявшие, конечно, небезвозмездно.
Обидно, что негодяи, чья направленная на разрушение СССР деятельность привела к миллионным жертвам, не только остались безнаказанными, но и процветают.
Вдвойне обидно, что сейчас у нас мало кто понимает: любое отступление от интернационализма автоматически ведет к фашизму. Третьего не дано.
Иногда говорят, что есть еще патриотизм. Нет, не может здесь быть никаких «еще»! Если патриотизм связан с чаяниями всего человечества, то он интернационален. Если же патриотизм урезан на общечеловеческое содержание и связывается с какой-либо националистической идеей (например, с русским национализмом), то он является фашизмом (в этом случае – русским фашизмом).
Тот факт, что у нас исчезло понятие интернационализма, говорит о крупной победе фашизма. Гитлер и из могилы, оказывается, держит наше общество своей костлявой рукой.
По опросам, сегодня у нас подвержено ксенофобии 65% населения, в советское же время было 8%. Это черносотенное, националистическое, фашистское оглупление значительной части населения произошло и продолжает происходить оттого, что был подорван коллективизм, единственно способный противостоять манипулированию массами.

***

Ни постоянный состав училища, ни мы, курсанты, не представляли собой однородную массу. Среди высших руководителей попадались почти сформировавшиеся господа, рассуждавшие о неприемлемости товарищеских взаимоотношений между начальниками и подчиненными. Было и немало курсантов, стремившихся выбиться «в люди», стать элитой, подняться над другими.
Как любой коллектив, как всё общество, наш коллектив мог стать и стал сплоченным в общей борьбе с недостатками, в борьбе за положительное, представлявшееся нам важным. Хочешь жить нормально, понимаешь, что в одиночку ничего не сможешь добиться, так не жалей сил на создание коллектива!
Наше самоуправление давало гарантию свободы и развития каждому члену коллектива. Учись, развивайся, будь честным и справедливым – и коллектив не даст тебя в обиду.
Лидеры, пытавшиеся вести за собой наш коллектив, но не представлявшие, что есть и другой смысл жизни, кроме как стать лидером или служить лидеру, не приживались у нас, какие бы мощные группировки не создавали. Даже весьма харизматические лидеры. Даже когда коллектив не подвергал сомнению их особые качества и выдающуюся способность к руководству. Например, не прижился потрясающий лидер Евгений Печеник.
Карьеристски настроенным лидерам, если они не преодолевали эгоистические наклонности, становилось скучно в нашем коллективе. Как же, стал начальником, а никто не обращает внимания.
Воля нашего коллектива всегда выковывалась самим коллективом. При этом любой начальник переставал быть начальником. Формально он имел права рядового члена коллектива. На деле же не припомню, чтобы кто-нибудь из наших строевых начальников рискнул выразить особое мнение в коллективных делах, пусть даже личное мнение, не начальническое. Начальник не становился изгоем, наоборот, он старательно выполнял свои уставные обязанности по поддержанию структуры и функций вверенного ему воинского подразделения. Но значимость его в выработке коллективных решений, если сравнить с любым рядовым членом коллектива, становилась ничтожной. Коллектив весьма настороженно относился к участию начальников в коллективных делах, считая, что начальники слишком зависимы, чтобы быть объективными.

***

Коллектив был нашим детищем. Его лелеяли, но ему не подчинялись безоговорочно.
Например, курсант Иван Тореев отвечал за комсомольскую организацию факультета, был ее постоянно избираемым секретарем. Между прочим, это была офицерская должность, хоть и не строевая. Но Ивану бы и в голову не пришло диктовать что-либо коллективу. Ведь именно коллектив поставил его секретарем. Вопреки политотделу, в тяжелейшей борьбе с ним, свершив то, чего у нас не было с гражданской войны, когда рядовые становились командирами. Бывало так, что Иван принимал решения за коллектив, не спросив его, или вопреки коллективу, спросив его. Но это было не правилом, а редчайшим исключением. И переживал он в этих случаях страшно, боясь коллективного неодобрения. А зря переживал. Не будь Иван самостоятельным, он не был бы и достойным членом нашего коллектива.
Нам не нужны были люди безвольные, порабощенные подчинением (в том числе и коллективу) – ни воинские начальники, ни общественные функционеры, ни рядовые члены коллектива.
Наоборот, очень ценилась оригинальность, потому что с оригинальными личностями жилось, как правило, интересней. У них можно было чему-то научиться. Если Толя Муратов (Рантик) может плыть в бассейне подводной лодкой с двумя перископами, рукой и ногой, одно это уже достойно уважения. А уж наших певцов и гитаристов коллектив носил на руках.
Я постоянно курировал спортсменов и был неформальной «классной дамой» одного из младших курсов, обеспечивая там поддержку решениям нашего коллектива. И никогда не чувствовал себя незаменимым. Но я мог и уклониться от выполнения решения коллектива, если оно мне не нравилось, мог даже противодействовать. Это было обычным делом и обходилось без неприятных последствий для меня и разрушительных последствий для коллектива. Коллектив был для меня средством и местом моего развития, там я находил удовольствие и радость. Коллектив не мог быть мне в тягость. Если мне что-то не нравилось – всегда можно было бороться или не участвовать.
И никто этому не препятствовал.
Более того, никто не препятствовал чьим-либо карьеристским устремлениям. Хочешь – иди на любую должность или в отличники. Никто не упрекал и тех, кто забивался в свой угол и жил, бывало и такое, бирюком.
Но почти всем было интереснее жить одной жизнью с коллективом, потому что там было не соревнование, а обмен достижениями.
Позже, когда я служил на флоте, встречал иногда офицеров солидного возраста и звания, закончивших училище и академию, но не умевших плавать. В воде они сразу же топором шли ко дну. И это морские офицеры?!
У нас такого и быть не могло. У нас были курсанты, которые серьезно занимались плаванием, были выдающиеся пловцы и ватерполисты. Бултыхаясь в одном бассейне с ними, каждый курсант худо-бедно получал хотя бы какой-нибудь разряд по плаванию.
И так во всем.

***

Был момент в самом начале, когда именно я совершил тот необходимый поступок, который положил начало этому нашему удивительному коллективу.
Отдельные предметы у нас вели временные преподаватели, постоянно работавшие в ВУЗах Баку. Как правило, это были очень грамотные специалисты. Мне понравился, например, яркий, увлеченный своим предметом преподаватель психологии, выявивший во мне чистого флегматика. Я же считал, что он немножко путал флегматичность с выдержкой.
Но вот один из «пришлых», преподаватель черчения, оказался с гнильцой. Он открыто заявил, что все наши работы будет оценивать не по качеству, а по размерам подношений. Мы тут же сговорились не сдавать ему свои чертежи вообще и посмотреть, как он тогда выкрутится.
Настало время сдачи работ. И один из нас, вопреки договоренности, понес чертеж к столу преподавателя. Я вскочил, догнал отступника, бывшего тогда, между прочим, моим командиром отделения, непосредственным начальником, выхватил его чертеж и разорвал в клочья (чертеж, не штрейкбрехера) перед носом изумленного преподавателя. Потом вернулся на свое место. Больше желающих сдать работу не нашлось.
На следующий день мы с интересом ждали оценок. Всем были выставлены четверки. Выкрутился, гаденыш!
Мы собрали общее собрание, пригласили на него руководителей училища и изложили свое мнение о взяточничестве. Больше того преподавателя мы не видели.
И пошла у нас акция за акцией.
Попытки подорвать наше самоуправление, например, навязав нам комсомольских руководителей сверху, постоянно предпринимались политическим управлением училища. Но такие попытки никогда не удавались. Зато победы в таких схватках укрепляли коллектив. Что меня по сей день удивляет, так это то, что нас ни разу не удалось расколоть, хотя ветвей, фракций, подколлективов, группировок и просто оригинальных одиночек у нас было множество.
Полагаю, что с нами невозможно было справиться, потому что у нас не было лидеров или главарей, единолично рулящих коллективом, и, соответственно, нельзя было управлять всеми, подчинив или запугав немногих. У нас были такие лидеры, как в велосипедных гонках – только был один лидер, как впереди уже другой, потом третий или снова первый.
Да и не лидеры это были, а скорее исполнители воли коллектива по отдельным вопросам. Всегда временные, хотя некоторые становились такими лидерами-исполнителями чаще других. Не дошли мы все-таки до коммунизма в отдельно взятом коллективе. Получалось у кого-нибудь что-то лучше, и он становился куратором своего направления. Таких направлений и такой работы было гораздо больше, чем нас, курсантов. Поэтому все мы, без исключения, многократно побывали в таких лидерах-исполнителях. Работа эта была не очень завидной, достаточно затратной, хотя и всегда поддерживаемой, всегда почетной.

***

А вот со стороны строевого командования училища даже и попыток не было посягнуть на наш коллективизм. И это правильное решение было заслугой всего постоянного состава училища. Тем более что, как мы выяснили на пятом курсе, с самого начала среди нас был информатор, скрытый, но ярый противник коллективизма, анонимно извещавший командование о наших задумках. Он выходил в город и опускал там письма начальнику училища без подписи. Его донесения просто прятались в сейф.
У этого курсанта погиб в войну отец. У нас многие были военными сиротами, но вот он особенно остро переживал свое сиротство. И эти переживания перешли у него во всепоглощающую ненависть к немцам, к румынам и ко всем иностранцам. Из-за него мы вынуждены были прекратить международные футбольные матчи, потому что каждый раз он, очень хороший футболист, устраивал на поле драки c иностранцами.
Он считал, что коллективизм вреден, что нам нужно все силы бросить на сплочение, на повышение воинской дисциплины и так далее. Ничего другого для него не существовало. Он стал фанатиком, весь в будущей войне.
Свои мотивы он подробно описывал в донесениях, давая там нам нелестнейшие характеристики, требуя навести в училище «нормальный воинский порядок». Что характерно, из него не получилось потом ни толкового штурмана, ни толкового строевого командира. Он вынужден был перейти в политработники, а затем стать преподавателем тактики. Рамки его фанатизма не позволили ему освоить даже то, к чему он так отчаянно стремился.
Открытых возражений, сомнений, споров о нашем коллективизме у нас было множество. Открытого предательства самой идеи коллективизма не случалось. А вот подпольное было. Правда, лишь в одном этом случае.
Между прочим, коллектив предложил мне, как старейшему, активнейшему и справедливейшему рядовому члену коллектива, единолично решить судьбу доносчика. Что бы я ни решил сделать с ним, было бы выполнено. Именно так постановил коллектив, когда доносчик был вычислен. При этом я должен был выполнить лишь роль судьи, а исполнить приговор следовало другим.
Две недели я изучал донесения этого курсанта и бился головой о стену. И выполнил решение коллектива, но по-своему, уклонившись от принятия наказующего постановления. Решил ничего не решать, ничего не менять. Да и что я мог решить? Наказать войну, которая здесь была первопричиной? И хоть публика была в ярости, я был в своем праве. Потому что такие вещи не под силу поднять одному человеку.
У нас есть административное и уголовное право, есть многократно продекларированные права человека. Но права коллектива абсолютно не разработаны, за некоторым редким и робким исключением (в профсоюзах, например). Любой коллектив обязан иметь понятные для всех ограничения в правах. Иначе он может легко превратиться в бандитскую группировку, что, на деле, слишком часто и происходит.
Но это не главное. Главное – устремленность коллектива к служению человечеству. А есть ли пункты, утверждающие принципы человечности, например, в КЗОТе? Нет там нигде ничего такого, даже в преамбулах, как будто КЗОТ не люди сочиняли.

***

Многие ротные командиры, многие преподаватели были сами увлечены и воодушевлены нашей самостоятельностью, старались поднять ее уровень, принимая деятельное участие в наших начинаниях, выступая со своими инициативами.
Большой популярностью пользовался, например, свободно посещаемый вечерний университет, где преподаватели читали лекции на самые разные темы. Дух свободомыслия был там необычайно высок. И когда некоторые политики училища пытались укротить этот дух, курсанты горой вставали на защиту свободы мышления, свободы обсуждения любых проблем.
Свобода высказываний и инициативных предложений была важнейшей характеристикой нашего коллектива. А попробуйте повысказывайтесь, попредлагайте в лидерской системе?!
Надо сказать, эта свобода просто распирала некоторых, всегда искавших, что бы такого придумать, высказать, предложить, учинить интересного, а лучше героического.
Например, Саню Строкова «распирало» по двум направлениям. Во-первых, он обожал затаскивать личные автомашины преподавателей в труднодоступные места, чтобы потом всё училище ломало головы, пытаясь догадаться, как это ему удалось? Во-вторых, он проникал через окна верхних этажей в кабинеты с опечатанными дверьми, устраивая там полтергейст. Считаю, что однажды я спас Сане жизнь, когда он хотел написать на фронтоне нашего клуба: «Кинотеатр плохих фильмов». Мне удалось доказать ему, что из-за технической неоснащенности и отсутствия страховки он свернет себе шею.
Я специализировался в спортивной, морской, туристической деятельности и очень любил выкидывать всякие штучки-шуточки на экзаменах и зачетах. Например, мог засунуть на экзамене по техническим средствам кораблевождения за пояс лист бумаги так, чтоб уголок был виден экзаменаторам. А за шпаргалку из училища отчисляли без разговоров. И вот бедные экзаменаторы, мои же любимые преподаватели, перемучавшись, выбирая между долгом и хорошим отношением ко мне, отбирали эту «шпаргалку». И читали в ней: «Да здравствует ТСК!» Будь я на их месте, удавил бы такого шутника. Но они находили в себе силы посмеяться.
Было осуществлено и много серьезных проектов. Организационных, образовательных, познавательных, политических, благотворительных, спортивных, музыкальных, театральных, туристических. Но все же, больше было просто веселого. Мы же были (и остались, надеюсь) креативными мальчишками.
В лидерской же системе у нас не получилось бы и тысячной доли этого.

***

В нашей стране преувеличили роль лидера настолько, что задавили коллективный разум, коллективную волю и коллективную ответственность. Мы не смогли, хоть и пытались, избавиться от привычки к поклонению. Привыкли поклоняться божеству – превратили коммунистическую идеологию в религию, работы Маркса и Ленина стали новым Священным Писанием. Привыкли кланяться элите – и часть рабов сделалась новыми господами. Привыкли преклоняться перед лидером. Нам, как баранам, обязательно нужен козел, идущий впереди стада.
Нас ничему не научили жертвы, к которым приводит то безответственность руководителей, то безудержное преклонение перед их личностями, их поступками, их жизненным путем. Преклонение, сплошь и рядом переходящее в ненависть фанатиков ко всем, не впадающим в этот маразм.
Неприлично подменять идеологию неврастенической эмоциональностью. Неприлично публичностью личности подменять публичность политики. А такой подменой постоянно пользовались и пользуются лидеры, позволяя разводить вокруг себя шумиху.
На экране телевизора постоянно мелькают первые лица государства, руководители партий и организаций. Общество разделено на немногих «передовиков», публичных личностей, высоких должностных лиц и безликую массу остальных. При этом передовики, отличники, рекордсмены всегда используются для оглупления масс и удержания их в повиновении, подчинении и услужении лидерам.
В обществе, в любом нашем коллективе, тон задает руководитель. На любом уровне общественной организации рядовому члену коллектива отводится роль статиста – проголосовать «за» или «против» того, что предлагает руководство. Многих это полностью устраивает, поскольку снимает всякую ответственность.
Руководители боятся потерять влияние в коллективе, не доверяют своим товарищам, не доверяют коллективному мнению. Рядовые же члены коллектива привыкли не высовываться, боятся ответственности и работы. А ведь формирование коллектива, укрепление коллективизма – упорная и тяжелая работа.
Политическая и прочая мощь человеческого коллектива не обладает свойством аддитивности. Не равна сумма личных качеств членов коллектива качеству всего коллектива. Люди способны на нечто большее, чем создание колоний по типу муравьиных. В хорошем коллективе личные качества людей умножаются, а то и возводятся в степень. Вероятность этого тем выше, чем больше различий и чем меньше унифицированность индивидуумов в коллективе.
Наоборот, ориентировка на лидера подавляет качество масс. К примеру, во многих политических партиях можно наблюдать исключительный подбор сильных личностей во главе с выдающимся лидером, но общая политическая сила их остается силой одного лидера. В результате выборы становятся соревнованием лидеров.
А вот сплоченные идеологией массы – это сила. Сила, способная сдвинуть общество, приведя свою партию к власти через революцию или через выборы. Это если есть такая партия, носитель идеологии развивающихся масс. Суть проблемы именно в идеологии.
В коллективе каждый человек становится сильнее. Неимоверно трудно поднимать свою жизнь самому. Я жил и тогда, и потом хорошо и радостно, потому что научился чувствовать у себя за спиной свой коллектив и всё человечество. Никогда я не был предан своим коллективом.

***

Надо сказать, что уже тогда многие из нас задумывались: почему всё общество не живет так же привольно и вольготно, как и мы? Больше всего эта проблема волновала Валерия Фирсакова. Своим занудством в этом отношении он нас изрядно помучил. Но мы терпели. На идеологические войны нас было не сподвигнуть, если нам, коллективу, не было предельно ясно, за что, с кем и против чего воевать.
Конечно, мы часто выходили на неразрешимые для нас проблемы, например, на проблему легитимности однопартийной системы в стране. Но наши воспитатели решали это просто. Они предлагали отложить наше участие в решении таких вопросов до окончания училища. Но никогда не запрещали обсуждение любых проблем.
Случались в училище, конечно, и неизбежные конфликты. Порой они даже докатывались до страниц «Красной Звезды». Но спокойную, благожелательную обстановку в училище, направленную на подготовку грамотных, уверенных в себе курсантов, это не нарушало.
Посмотрите, например, как правильно и легко разрешил наш коллектив один из случаев, произошедший с Валерием Фирсаковым.
Валера находился в постоянной оппозиции к Руководству СССР. Резко критиковал, например, Н. С. Хрущева, подозревая его в создании собственного культа личности. И однажды заместитель начальника факультета капитан 1 ранга М. М. Домнич «взорвался», направив Валеру на психиатрическое обследование. Валера, перепуганный и возмущенный, ринулся за помощью в коллектив.
Обычно коллектив сразу же увольнял начальников за такие проступки. Никто не имел права использовать для решения идеологических споров психиатрию. Но Домнич, прошедший войну командиром подводной лодки, всегда был спокойным и вдумчивым начальником. У нас, курсантского коллектива, никогда не было с ним не то что конфликтов, но и простых недоразумений.
Мы были ошарашены тем, что гонение на Валеру устроил именно Домнич, несгибаемый упрямец, всегда поступавший по совести, а не по команде, хоть режь его на куски. Оттого и был он всего лишь заместителем, а не начальником факультета.
Тем не менее, коллективу понадобилось всего полчаса, чтобы вынести решение. Домничу было указано на недопустимость подобных поступков. Было заявлено, что впредь коллектив будет реагировать на такие вещи предельно резко. Валере было сказано, что коллектив гарантирует ему окончание училища и производство в офицеры, о чем бы он ни высказывался (!). И всем было ясно, без малейших сомнений, что это не треп. Посмей начальство хотя бы тронуть Валеру – случилось бы восстание. И это несмотря на то, что Валеру с трудом терпели за его идеологизированность и склонность к болтологии.
Кроме того, Валере рекомендовалось больше заниматься практическими делами. Для начала ему поручили радиофикацию курсантской столовой.
И уже через пять минут все в училище, в том числе и Домнич, бегали по указаниям Валеры, проклиная все на свете, потому что пришлось забросить все личные дела. Исполнитель воли коллектива автоматически становился самым главным. Мы тогда еще удивлялись: почему с нами не бегает Хрущев?
Столовая была радиофицирована в предельно короткие сроки, но никому из нас больше и в голову прийти не могло назначить Валеру исполнителем еще чего-нибудь.

***

Идеология, спускаемая сверху, как правило, предназначена для отвода глаз публике, для ее успокоения. Если человек воспринимает её некритично, не вырабатывает свое суждение, не идет своим путем, то он не живет своей собственной жизнью. Такой человек потерян не только для себя, но и для общества. Мы не просто теряем отдельных людей, мы теряем поколения, оторвавшиеся от общественного развития.
Не понимая этого, невозможно сделать народ или партию единым организмом. Этого единения всегда стараются добиться, спуская вниз постановления для изучения и выполнения. Частенько эти решения – чушь, «косолаповские пустышки» (все постановления съездов КПСС, от Брежнева до Горбачева, переписывались из одного в другое Ричардом Косолаповым).
Даже если руководство излагает толковые идеи, эти идеи должны запускаться в массы и возвращаться переработанными, подходящими для жизни. Тогда все будет понятно всем. Каждый член партии будет работать осознанно и за себя, и за партию. Партия будет единым коллективом. Толковые предложения не будут «уходить в песок», разрушительные – не будут приниматься.
Поэтому очень нужно, чтобы каждый человек и каждый коллектив жил полнокровной, насыщенной жизнью, нарабатывал опыт, который он сможет предложить всему обществу. Поэтому очень нужно, чтобы существовала система руководства обществом снизу.
И здесь абсолютно непригодны переносимые из техники схемы управления. Послан правительством управляющий импульс, внизу отработали, отправили подтверждение наверх, там его восприняли, как корреляционный сигнал, подправили первоначальный сигнал управления. Глупости все это, потому что нет в этой схеме ничего человеческого, разумного, интуитивного. Нельзя человека дергать за веревочки. И неэффективно, и чревато.
Человек должен сам распоряжаться своей жизнью, направляя власть на свою и общественную пользу, привлекая к ответственности руководство страны, если оно плохо справляется со своими обязанностями. Пуп земли – рядовой человек, а не Президент или Генсек. Этот рядовой и должен быть основой общества и главным управителем.

***

На втором году службы наш коллектив испытал сильнейшее потрясение, вдруг увеличившись почти вдвое. К нам прибыли бывшие курсанты, уволенные было два-три года назад по хрущевскому сокращению. И вот теперь их, разбежавшихся по всему свету, отыскали, предложили, уговорили. Флот остро нуждался в специалистах.
Все прибывшие были лет на пять старше нас, многие имели довольно высокие старшинские звания, имели семьи. Поэтому почти все они стали у нас начальниками. У них была общая судьба, несколько отличная от нашей, – нас еще не увольняли. Возраст, больший жизненный опыт, звания, увольнение и восстановление – все это сплачивало их и противопоставляло нам.
Любой другой коллектив рухнул бы под напором такой мощной группировки. Но не наш. Наш коллектив к тому времени стал непоколебим.
У вновь прибывших новичков-старичков было одно слабое место: все они отошли от учебы, им было трудно вновь втянуться в наш учебный процесс. Даже если вербовщики отыскали их в ВУЗах. Училищный уровень обучения был выше университетского. На каникулах, когда мы с бывшими одноклассниками встречались на речке, я легко затыкал студентов за пояс по общеобразовательной подготовке. Например, мой школьный приятель Витя Воробьев, студент физмата ЛГУ, да еще и на курс старше меня, не мог просчитать многое из того, что мог я (например, переход самолетом звукового барьера).
Мы распределили между собой вновь прибывших и начали их подтягивать. Я взял на себя сразу двоих: Мишу Леснова и Льва Васильева. Выяснял, что у них осталось от прежних знаний, что именно им непонятно, а прежде всего – откуда у этого непонимания ноги растут.
С Мишей, типичным интеллигентом с типичным хроническим насморком, которым он почему-то чрезвычайно гордился, было легче.
Спокойного Мишу «выдернули» со второго курса ЛИИЖТа, где все-таки чему-то учили, и он довольно быстро начал разбираться в нашей учебной программе. (Не так давно я встретился с Мишей. Вспомнили, понятно, училище. И Миша вдруг заявил, что он был самым умным среди нас. Я ему напомнил, что подрабатывал у него репетитором. А он ответил, что это касалось не ума, якобы, а знаний. Как будто образованность не связана с развитием ума?!)
А вот Льва «отловили» в дальневосточной тундре, где он был рабочим в геологической партии. Не моряком, так геологом – такой вот романтик.
В тундре у него выветрилось даже то, что он раньше знал. К тому же, Лев был крайне нетерпелив, язвителен и даже желчен. Как только мы с ним начинали заниматься, Лев, чье чрезмерно развитое честолюбие было ущемлено тем, что его учит юноша на пять лет моложе, кричал:
– Что ты мне экзамены устраиваешь? Взялся объяснять – так объясняй. Или катись к чертовой бабушке.
Я, не обращая внимания на его вопли, продолжал работать. К середине занятия Лев переходил, бывало, к страшным, по его мнению, оскорблениям:
– Ты же ничего не умеешь! Ты толком объяснить ничего не можешь! Ты же пентюх! Я бы спокойно оставил тебя в постели со своей женой.
Не понимал он, что эти оскорбления были для меня комплиментами.
Конечно, Лев мог быть спокойным за свою Маргариту Савельевну, оставляя ее на мое попечение. К женам своих друзей я дышал ровно. А вот Наташку, трехлетнюю дочку Васильевых, я, как и все в училище, обожал. Это было для меня роскошное удовольствие: захватив буханку черного хлеба, забежать к Васильевым, чтобы часок поболтать и поиграть с малышкой. Все баловали Наташку. И ведь какая прекрасная мадам выросла, не скажешь, что баловали. Она стала театральным художником! Это вам не хухры-мухры.
Наконец, мне удавалось найти в незамутненном точными науками разуме Льва маленький островок, опираясь на который можно было построить концепцию объяснения. И вот наступал миг просветления, когда Лев понимал суть вопроса. Но и тогда, вместо благодарности, он продолжал кричать обвинительно:
– Вот видишь, как все просто? А ты меня куда таскал?
Я сидел обессиленный, но счастливый. Опять получилось!

***

За полгода «старички» растворились в нашем коллективе, сделав его только мощней. Миша и Лев даже попали в передовики по успеваемости и теперь работали сами изо всех сил, с опаской поглядывая в мою сторону: не собираюсь ли я снова прийти к ним на помощь? Кому приятно, когда кто-то ковыряется в твоих мозгах?
Лев, конечно, сразу убежал в начальники. Но молодец! Никогда не давил на коллектив. Наоборот, всегда помогал нам дельными советами и замечаниями. А уж я-то знаю, чего ему стоило придерживать свои лидерские замашки. (Между прочим, когда Льву удавалось укротить вечно бушующий в нем гнев, он становился таким хорошеньким!).
Все курсанты в таком коллективе быстро стали самостоятельными и самодостаточными. Начальники и преподаватели не имели с нами хлопот, которые изводят их в любом другом учебном заведении. Всё всегда у нас было в порядке, потому что мы решали свои проблемы сами. А когда ставили вопросы перед командованием, то всегда предлагали путь их разрешения.
Более того, мы иногда брали под опеку некоторых начальников и преподавателей, которые были нужны нам, но могли пропасть в бурном житейском море по доброте, любопытству или каким-нибудь еще причинам. Так, например, у нас был очень толковый преподаватель, имевший маниакальную тягу к неприятностям. Чтобы не потерять ценного учителя, коллектив решил установить постоянное сопровождение при его выходе в город. Обычно назначался на сутки ответственный за это курсант, по очереди. Но если не было рядом «дежурного», а преподаватель уже направлялся в город, то за ним бежал любой.
Я и сам несколько раз ходил нянькой за этим преподавателем. Выйдя в город, он то стыдил пьяниц, то мирил дерущихся, то подбирал на улице кошку и приставал к какой-то жуткой женщине, предлагая той взять мурку на воспитание. Если бы не мое присутствие, то он, капитан первого ранга, попал бы в лучшем случае в госпиталь. Нет, я ни во что не вмешивался, просто стоял молча неподалеку. А все пьяницы, драчуны и жуткие женщины, отчаявшись отбиться от преподавателя, пытались найти поддержку у меня: «Убери ты, Христа ради, этого …» Я продолжал молчать, глядя на них с чайльдгарольдовской печалью. И тогда убирались они.
Конечно, таких преподавателей и начальников было немного. В большинстве своем они не только не нуждались в опеке мальчишек, но и были глыбами-человечищами. Например, Г. И. Редько служил во время эпопеи на Малой Земле командиром взвода морской пехоты, но от знакомства и встреч с Брежневым там отказался.

***

Война с ее потерями была еще свежа в памяти преподавателей. Я все время чувствовал, что во мне видят кого-то, похожего на меня, кто так же учился и потом ушел на войну. Училище было образовано в 1939 году. Первый ускоренный выпуск курсантов училища погиб в 1941-м под Москвой. Но мы пели их песни.
Практически все преподаватели прошли войну на самых тяжелых ее этапах. Война обнажила, показала преподавателям истинную ценность жизненных приоритетов. И учили они нас на совесть. Некомпетентные преподаватели были очень редки. Аморальный залетел к нам только один, тот самый преподаватель черчения. Этический и даже эстетический уровень в училище был высок. Воровство отсутствовало напрочь. Всё положенное курсанты получали до последней крошки.
Всё равно, питание для наших быстрорастущих молодых организмов было недостаточным. Есть курсантам хотелось постоянно, но мы никогда не подавали виду.
Мичмана и офицеры старались подкормить курсантов.
Спортсменов за свой счет постоянно кормил калорийной пищей (в основном, куриными яйцами) майор Редько Григорий Иванович. Меня часто затаскивал к себе домой на обед мичман Николай Федорович Макаренко. Затащит и спрашивает, слегка напрягшись: «Водочки хочешь?» Я неизменно отказывался, и он неизменно становился невероятно счастлив.
Из-за этого я ему и поддавался. Мне, в отличие от других, кормежки хватало. Имея опыт службы в команде Жаврида и не будучи уже привязанным к катеру, я всегда мог закормить себя по спортивной линии. Но предпочитал витамины. Уже в мае сидел с местными мальчишками на шелковице. И до марта находил прошлогодний инжир, еще висящий на деревьях в закутках окружавшего училище маслино-инжирного совхоза.
Однажды мне там попалось необобранное инжирное дерево. Плоды были крупными, с золотистой тончайшей кожурой, сквозь которую отчетливо были видны семечки, плавающие в нектарной жидкости. Стало ясно, что мне досталась пища богов. Но насладиться ею толком не получилось. Я или ронял инжир, не удержав его в трясущихся от вожделения руках, или так быстро заглатывал плоды, что не ощущал их вкуса. Опомнился только когда проглотил последнюю смокву из нескольких килограммов. Губы от терпкой кожуры распухли, язык не помещался во рту. Все это так горело болью, что слезы катились по щекам. И вспомнить, какой вкус был у съеденного мной инжира, я не мог. Подозревал только, что это было нечто божественное.

***

В училище было много иностранных офицеров и курсантов со всего света. Общение с ними никогда не пресекалось. Наоборот, всех нас агитировали идти к вновь прибывшим иностранцам «няньками», чтобы помочь с русским языком, с ориентировкой по училищу и по городу. С некоторыми из иностранных курсантов я стал очень дружен.
Присматриваясь к иностранцам, я не нашел никаких отличий от нас. Такие же мальчишки.
Нашел среди них и явных объемников: кубинца, немца, болгарина и двух арабов. Китайцы и вьетнамцы были объемниками все. У нас, русских, это не очень понимали, удивлялись и даже жалели их: перерабатывают, переутомляются.
Страх перед училищным плацем исчез у меня еще на «Кутузове» – после тамошних ужасов ничто уже не казалось страшным. Строевая подготовка в училище проводилась в течение нескольких дней перед парадами. А наш плац был для нас местом развлечений.
Четыре раза в день по плацу проходили в столовую колонны курсантов. Среди них фантастически высоким «поднятием ноги» выделялись немцы. В пику им, мы, русские, всегда ходили нога за ногу. И никто из командования училища никогда не упрекал нас. Нам с немцами, несмотря на интернационализм, было тяжеловато жить вместе после недавней войны.
Впору было решить, что шагистика у немцев – это нечто врожденное. Но много позже, будучи уже офицером, шел я однажды пешком из губы Кислой в губу Пала и решил срезать путь через базу подводных лодок в Полярном.
База была обнесена высокой стеной с колючей проволокой поверху, с пулеметными вышками охраны. Но, зная наш народ, можно не сомневаться, что есть короткий путь: в стене найдется немало дырок, пулеметчики про них знают, сами пользуются и другим не мешают.
Действительно, я быстро нашел дыру, пролез в нее и… чуть не бросился в ужасе обратно. На меня шла колонна немцев!
Это точно были немцы. Не только фашистская форма, но и характерный немецкий «высокий» шаг. Я же видел немцев живьем в строю и раньше.
Базу захватили немцы!
И совсем уже было собрался уйти в сопки в партизаны, как увидел колонну советских моряков.
Оказывается, на базе снимали фильм про войну, и сейчас войска шли на обед.
Дело все-таки не в генетике, а в форме и традициях. Нацепил русский немецкую форму и затопал, как немец. А в своей форме русский так никогда не зашагает.
А посмотрите, как ходят строем в своей форме французы. Это же картинка, как и их форма.

***

Я прямо купался в открывшихся возможностях саморазвития, углубления методики объемного чтения. Фундаментальная библиотека стала для меня родным домом. Баку, народ Азербайджана, культура, обычаи – на постижение этого не хватило бы никакой жизни. Потрясала доброта сельского населения, довольно бедного, но необыкновенно гордого, высоконравственного и щедрого душой. А какие это были работяги! Когда нас посылали на уборку хлопка, я, здоровенный парень и спортсмен, как ни упирался, так и не смог выдать хотя бы треть того, что собирали худенькие местные женщины.
Бегал во всевозможные кружки и секции, упорно посещал лектории, особенно по линии общества «Знание», к немалому удивлению лекторов, привыкших видеть в зале только бабушек в чепчиках, и к восхищению самих бабушек.
Подъем в шесть утра, десятикилометровая пробежка по оливковым рощам, плавание, завтрак, четыре часа занятий, обед, полтора часа сна, два часа занятий, еще два – на спорт. Потом ужин, вечер в фундаментальной библиотеке, чай, прогулка, сон.
Через три года тело мое превратилось в девяностокилограммовую машину. У меня появилось ощущение несокрушимой силы. И силы не только физической.
В спорте я вышел на такой уровень мастерства, где победа определяется уже не физической подготовкой, не техникой, – а нравственностью. Проигрывал тот, кто выкурил когда-то сигарету, кто выпил когда-то рюмку спиртного, кто совершил пусть малозначительный, но нехороший поступок. А ведь раньше я считал занудами и учителей, твердивших мне об этом, и древних мудрецов, в описаниях боевых искусств больше говоривших о нравственном совершенствовании, чем о приемах боя.
Среда, суббота, воскресенье – город, что-либо культурное или спортивное, но не сугубо развлекательное.
Что-то недовыполнил из того, что намечал себе на пять лет, что-то перевыполнил. До сих пор обидно, что не приняли меня в местное музыкальное училище – перерос.
Те шесть часов занятий в день я в значительной степени использовал для самообучения. Я старался готовиться к новому материалу заранее. Обычно оставалось только посмотреть, подготовился ли к лекции преподаватель, есть ли что новое, и, если нет, то заниматься по своему плану.
Поначалу читал всё подряд. Затем систематизировал самообразование и самовоспитание. Всемирная история, история искусств, науки и технические дисциплины, с непременным историческим сопровождением. Обязательно старался получить полное представление о каждой науке, ее приложениях, ее связи с другими дисциплинами. Потом, в жизни, остается только отслеживать новое. И потом легко войти снова в то, что уже прошел однажды.
Неосвоенные области служили для меня маяком. Подозреваю, что иногда я специально оставлял их на потом. На сладкое. Как только появлялась возможность, я старался проникнуть в них. Со временем, количество таких областей только увеличивалось, увеличивая и мой интерес к жизни.
Конечно же, меня интересовало и практическое применение полученных знаний и умений. Написание, например, диссертаций преподавателям. Или обсчет времен и направлений восхода и захода Солнца и Луны для местных мечетей. Или подработкой инструктором на кафедре физкультуры.

***

Начальник кафедры физкультуры майор Корчевский Г. А. был очень хорошим самбистом и считал, что офицером можно стать, только научившись физически защищать свое офицерское достоинство. Для достижения этой цели каждый курсант должен был сдать зачет по самообороне.
В зал, обложенный матами чуть ли не до потолка, заходил для сдачи зачета курсант. Дверь тоже заваливалась матами. В зале курсанта ждали трое амбалов инструкторов, в числе которых всегда был и я. Четвертый – Корчевский. Перед зачетом Корчевский ставил нам, инструкторам, задачи. Сначала на курсанта нападал один инструктор, например, с прямым ударом кулака. Затем двое, например, один – с прямым ударом ногой, а второй – с удушающим захватом. Затем, если абитуриент «выживал» в схватке с двумя «бандитами», в дело вступали все трое инструкторов с ножами и пистолетами. Ни разу Корчевский, хитрюга, не повторился в постановке задач инструкторам. Так что курсант каждый раз был в полном неведении, что его ждет на зачете.
И ведь многие сдавали этот зачет с первого раза!
Но вот мой интеллигентный друг Миша Леснов несколько месяцев не мог пройти даже через вторую ступень, схватку с двумя инструкторами. Как я его ни готовил, Миша каждый раз проваливался. Уж я его и тренировал, и обижал больно, чтобы показать, что на зачете хуже не будет, – ничего не помогало.
Дело было не в боли, и не в тренировках. Миша не мог поднять руку на живое существо. А без проведения контрприемов нечего было и надеяться на сдачу зачета.
Но нашелся наконец выход. Миша очень любил ходить со мной по бакинским чайханам, особенно в чайхану при филармонии, где стакан чая стоил 5 копеек, а сахар можно было есть бесплатно. Все ходят в чайхану пообщаться и испить хорошего чаю. И очень редко кто-нибудь бросит в рот кусочек сахара, чтобы снять горечь чая. Миша же ходил, чтобы пообщаться и наесться бесплатного сахара. Миша любил сладкое и считал, что именно поэтому он такой умный.
Чайханщики вытурили бы Мишу, поглощающего бесплатный сахар килограммами, в два счета, если бы он приходил без меня, своего там человека. Нет, не подумайте чего плохого про почтенных чайханщиков. Мишу бы просто отозвали в сторонку, вручили бы пакет с сахаром и вежливо попросили бы съесть его где-нибудь подальше от чайханы, не шокируя посетителей. Мне же, человеку известному в городе, прощалось многое, даже Миша в чайхане. И Миша, который был действительно умен (хоть я и не уверен, что именно благодаря сахару), это понимал.
И вот, отчаявшись, я пригрозил Мише, что больше не возьму его в чайхану, если он еще раз завалит зачет. И это сработало.
В зал вошел абсолютно другой Миша. Раньше робкий человечек, согнувшийся в стойке, с выставленными вперед руками, с бегающим взглядом отчаянно пытался угадать, с какой стороны на него посыплются удары. Сейчас Миша шел прямой, с гордо поднятой головой, пылая презрительным гневом к своим мучителям.
И едва мы закончили заваливать дверь матами, как не мы на него, а он обрушился на нас и начал гонять по залу. Сначала мы отбивались со смешками, а потом всем нам, включая и Корчевского, стало не до смеха. Миша ведь был очень силен какой-то природной силой. Да и упрямства у него хватало. А тут к этому добавилась еще отчаянная злость.
И не убежишь ведь. Окон или других выходов, помимо заваленной матами двери, в помещении нет, а если начать разбирать завал, подставишь копчик, и Миша не преминет этим воспользоваться.
Я кричу Корчевскому:
– Да поставьте Вы ему зачет!
Но Корчевский сдался, лишь получив от Миши нескольких увесистых оплеух:
– Все! Все! Хватит! Зачет!

***

Первые три года в училище были общеобразовательными. И я подгонял свое самообразование к тому, что нам преподавали, стараясь выйти в каждом предмете на профессиональный уровень. Если мы проходили, например, технологию металлов, то я, думаю, смог бы быть не совсем никудышным сталеваром.
И потерял бдительность. Первые семестровые экзамены сдал слишком блестяще.
Было три экзамена. На первых двух многие, в том числе и я, получили пятерки. А последней была начертательная геометрия.
Начертательная геометрия, эпюры – это же то же самое, что и объемное чтение. И я отвел душу. Не просто показал знание начертательной геометрии, а связал ее с другими науками. Все великие открытия у меня доказательно оказались обязанными начертательной геометрии. Соответственно, все мало-мальски значимые физики и лирики оказались знатоками начертательной геометрии. Как и все человеческие неудачи, оказалось, проистекают из недостаточного уважения к начертательной геометрии.
Преподаватель, принимавший экзамен, был настолько ошеломлен, что взял и поставил пятерку мне одному.
Получилось, что я стал единственным отличником на курсе. И теперь я – это не я, а общественное достояние. Теперь, как это у нас принято, мною будут официально восхищаться, ставить меня в пример остальным бедолагам, сажать в президиумы, в должности и прочее. Я всегда буду начальником. Всегда буду обеспечен. Всегда буду в центре внимания, буду объектом зависти и ненависти, сплетен и ложной дружбы. И картой, которую будут постоянно разыгрывать все, кому не лень.
То есть, по общепринятым представлениям, меня ждало блестящее будущее.
Общество само легло под меня. Все дураки, один я, оказывается, умный. И всё из-за одного балла?!
Общество вечно стремится назначать кого-то «самым-самым» ради сохранения статуса разнообразных князьков, от старосты класса и «годка» в армии до руководителя государства. Ведь на любую критику князек может ответить: сам дурак! Если ты такой умный, то почему не отличник? И покажет пальцем на меня.
Отличники и прочие передовики снимают ответственность с системы за плохую подготовку остальных обучаемых. Поэтому всегда назначаются один-два медалиста на выпуск школы, один-два стипендиата на выпуск в институте, хотя троечник в одной школе может быть на порядок грамотнее отличника в другой.
Эта проблема, в конце концов, привела общество в состояние, когда править начали уже неприкрытые князьки – элита. И хоть методика удовлетворения их гнусных устремлений держалась и держится всего лишь на одном балле, она работала и работает.
В стране почти официально выброшено на помойку 4 миллиона бездомных детей, а руководитель страны показывает на приеме несколько десятков детей-передовиков, прикрывая ими миллионные детские жертвы.

***

Мне было от чего прийти в настоящую панику. Всем моим планам приходил конец. Уж я-то знал, что я еще недоумок. И знал, что не поумнею, если меня не оставят в покое. Я не мог полностью сотрудничать с управлением общества, но не мог и бороться с ним. Интуитивно чувствовал беду общества в отличниках, передовиках, начальничках. Даже понимал, что именно они снижают качество общества, губя остальную массу. Но предложить что-либо взамен был еще не готов. Надо было еще работать над собой, над своими отношениями с обществом.
И мне было понятно, что не только моя судьба, но и судьба нашего коллектива, находится под угрозой из-за моего взлета в отличники.
В панике я стал творить черте что, лишь бы только уйти с кривой дороги успеха и воссоединиться с народом. Я судорожно, хоть и намеренно, стал совершать всякие проступки, чтобы меня перестали ставить в пример. Оскорблял начальников патрулей в городе, спрашивая, отчего у них такие пустые глаза. Стоя часовым в карауле, прятался от обхода разводящим, чтобы всполошилось всё училище.
Но всё было бесполезно. Мне всё прощали, сажали меня в президиумы, пытались сделать начальничком, пытались обвешать лычками. Как же, единственный отличник на курсе! Совершить же что-нибудь совсем недостойное, например, напиться пьяным, я не мог органически.
Еле дотянул до следующих экзаменов и чуть ли не силой добыл себе четверок.
И снова стал свободным человеком.
А на моем месте теперь мучился мой дружок Вадим Пряхин, заимевший лучший общий балл. Подававший надежды, между прочим, в объемном чтении.
Но так как Пряхин не был круглым отличником, проблема стояла теперь не так остро. Многие имели четверки и пятерки. Не будешь же равняться во все стороны. Поэтому у нас никого больше не шпыняли примером отличников.

***

И снова у меня потекли счастливые открытия.
Года через два я постепенно перешел из фундаментальной библиотеки в межбиблиотечный обмен. Благодаря доброму ко мне отношению библиотекарей, заказанные книги приходили за неделю.
Но невозможно в наше время толком ничего освоить и ничему выучиться без учителя. Только профессионал может научить профессионально вязать морские узлы или разбираться в оперном пении. Это не вычитаешь. Слишком большой путь прошло человечество по каждому вопросу, чтобы можно было освоить его достижения самостоятельно.
И я не раз кланялся потом моим учителям, в очередной раз обнаружив, как много бескорыстно вложили в меня люди, окружавшие меня когда-то.
Они мне говорили: «Сделай то, разберись в этом или в том». Говорили: «Ты сейчас еще не можешь понять, как это нужно. Просто поверь, это очень пригодится. Потом, когда-нибудь, ты поймешь, в чем здесь дело».
И действительно – спустя десятилетия до меня доходила их правота, их предвидение, глубина их проникновения в сущность вещей.
А ведь, бывало, частенько взбрыкивал: «Зачем мне это?!»

***

Достигая каких-то высот, я не закреплял это официально. Мне по-прежнему нужен был вал. Уложив чемпиона республики за 8 секунд, я сразу же прекращал продвижение в чемпионы мира, потому что это грозило и однобоким развитием, и официальной загрузкой, и труднопереносимой известностью. Поэтому меня охотно приглашали на всякие подпольные (коммерческие, где оплачивали проезд, проживание и питание) соревнования чемпионов мира, зная, что я там никого не убью, не дам себя убить и, главное, не буду зубами вырывать чемпионство.
Таких развилок на моем жизненном пути было множество. И я считаю, что делал правильный выбор, продолжая идти своей дорогой, проходя мимо сияющих вершин в неизвестные, часто грозовые дали.
На шлюпочной базе училища я восстановил давно списанную яхту класса «Дракон». Что такое эта яхта, знают только драконисты. Это не объяснить словами. Это скорость и шипение воды по планширу. Это полное слияние с ветром и морем. Это – сплошной восторг. Какое-нибудь масонство – ерунда в сравнении с принадлежностью к клану драконистов.
И набрал сам себе экипаж яхты. Все мои друзья стали владельцами яхты, а я у них вкалывал за команду, выполняя всю черновую работу и, главное, приглядывая, чтобы их не стукнуло гиком при смене галса. Иногда этих капитанов-владельцев набивалось на яхту больше десятка.
Это было здорово: доставлять им радость и купаться в их веселье. Вот бы устроить так Землю, чтобы все люди были хорошими. Как бы я для них вкалывал!

***

Весьма полезными для моего развития оказались ежегодные практики. Даже переезды через весь Советский Союз на практику и обратно каждый раз приносили открытия.
Как-то я дожидался пересадки на поезд в Баку на железнодорожном вокзале в Ростове. И выручил нескольких цыганок, спас от побоев. Одна из них сразу предложила погадать. Из благодарности, но и, конечно, за рубль.
Взглянув на мою ладонь, она закричала:
– Вижу кровь! Вижу ужасную смерть! Если сядешь на этот поезд, не проживешь и дня.
А все другие цыганки стали говорить, что эта гадалка у них еще ни разу не ошиблась. И стояли на своем, хоть я вывернул карманы и показал, что отдал последний рубль.
А я же был деревенским. Не только вырос на преданиях, но и жил в легендах. В школьные годы я, как и все мои сверстники, был убежден, что тетка Рябчиха, живущая в конце улицы, превращается, когда захочет, в кошку, в собаку, а то и в колесо.
Другая знакомая колдунья смеялась надо мной и говорила, что Рябчиха не настоящая ведьма, а так себе. Намекая, что это она настоящая. Да я и так это знал. У меня же были глаза, я видел, что цветы наклоняются к ней и тянутся за ней, что вся ходячая живность бежит к ней изо всех ног, а все летающее летит к ней со всех крыльев. Кроме комаров, почему-то.
Конечно, хоть я и подозревал, что меня хотят заполучить в телохранители, все равно вусмерть испугался предсказания ростовской цыганки. Но все-таки чувство долга взяло верх, и я уехал.
Промучился весь день, но ничего не произошло. Было только голодно. На рубль тогда можно было купить семь буханок хлеба.
Зато я перестал верить в дешевую мистику. Правда, и на рожон не лез.

***

Флотские практики доставляли массу интересных впечатлений.
Однажды меня придавило полутонной шлюпкой, спускаемой со шлюпбалок. Я принял ее себе на плечи и держал минут пять, пока ее не убрали.
В Балаклаве ко мне прицепился курсант из одесской мореходки, споря, что я не прыгну в море с той высоты, с какой прыгнет он. Я бы не стал связываться с обалдуем, но была большая компания, девчонки. Прыгал он, прыгал за ним и я. Мы поднимались каждый раз всё выше на скалы. И вот он прыгнул и расшибся. Вытащили мы его, поломанного, положили на берегу, а я побежал наверх. Ребята за мной, зачем им второй калека? Бегу и пытаюсь решить: дать себя поймать или убиться? Забежал выше, чем мореход. Прыгнул, в полете просмотрел всю свою жизнь – и очень удивился, оставшись в живых.
В Балаклаве мы стажировались на странных подводных лодках, ходивших под водой под дизелями. Выхлопные газы дизелей очищались и подавались в отсеки лодки с повышением содержания кислорода. Помимо других интересных моментов, это часто приводило к пожарам: в сутки происходило два-три крупных пожара и с десяток мелких. Все на этих лодках так привыкли к таким пожарам, что почти не обращали на них внимания. Ну, загорелось. Ну, потушили. Обычное дело. Этот пожарный опыт, вплоть до привычки жить в огне, когда по тебе все время ползают зеленоватые огненные змейки, мне оказался очень кстати впоследствии при тушении больших и объемных пожаров на атомных подводных лодках.

***

Но самой насыщенной была штурманская практика в Полярном, на больших морских охотниках за подводными лодками. До сих пор не понимаю, почему их называют большими. Кажется, взойдешь на борт, а он не выдержит твоей тяжести и утонет.
Вот там служили моряки из моряков. Процентов семьдесят их жизни приходилось на море. Кораблики разбитые. Высота борта – один метр. А в Баренцевом море такой мелкой волны и не бывает, по-моему. В море в коридорах охотника всегда стоит вода. Постоянная жуткая качка. После трехмесячной практики на охотниках остальные тридцать лет службы на флоте стали для меня почти детской забавой.
По воскресеньям в Екатерининской гавани устраивались шлюпочные гонки. Гребцам победившей шлюпки давали краткосрочный отпуск. И я, если мы в воскресенье были в базе, брал в шлюпку трех матросов из команды своего охотника, сам садился загребным и почти всегда вытягивал шлюпку на первое место. Ко мне выстроилась громадная очередь желающих получить отпуск. И, понятно, я стал необыкновенно популярным. Мне сразу там стало разрешаться и прощаться абсолютно все.
Например, как-то перед майскими праздниками наш охотник вернулся в базу. Командир корабля капитан 3 ранга В. П. Дальгрен собрал экипаж в кубрике БЧ-5 и зачитал график караулов, вахт, дежурств и нарядов на праздники. По этому графику оказалось, что каждый матрос задействован каждый день праздников в чем-то, часто абсолютно бессмысленном, и никто не сможет сойти на берег в увольнение. А ведь каждый что-то на эти праздники планировал для себя и своих близких на берегу.
Дальгрен пытался снять с себя ответственность. Объяснил, что это злобное мерзопакостничество придумано не им, а командиром дивизиона капитаном 3 ранга Злобиным, чтобы избежать пьянок и прочих нарушений на берегу и нареканий по этому поводу вышестоящего начальства. Но объяснение не отвело от него гнев экипажа.
Матросы снялись с рундуков и набросились на Дальгрена. Его не разорвали на части мгновенно только потому, что мятежников было много, человек двадцать, и они мешали друг другу. И ещё потому, что Дальгрен первое время неожиданно ловко уворачивался (это с его-то немалыми габаритами), подставляя нападающим участки своего тела, наименее важные с точки зрения жизнеобеспечения. Лицо и те органы, которые у Дальгрена были спереди, остались неповрежденными.
Я бросился в эту кровожадную толпу и, раздавая оплеухи налево и направо, начал отрывать матросов от Дальгрена и разбрасывать их в стороны.
И здесь с каждым матросом происходило одно и то же. Сперва его бешенство обращалось на меня, но тут же происходило узнавание. Я ведь не Дальгрен, и меня, кумира, трогать нельзя. Мне пришлось вдруг самому стать Салкуцаном. У каждого матроса, обиженного мной и приведенного этим в чувство, появлялось на лице выражение, словно бы я отобрал у него мороженое, и он покорно плелся на свой рундук.
Загнав матросов на рундуки и выставив Дальгрена из кубрика, я объяснил команде, как надо действовать в таких случаях.
Был составлен новый график, в котором были учтены интересы службы и, в то же время, каждый мог сойти на берег, пусть и не в каждый день. «Женатиков» (официально женатых), благо было их немного, вообще удалось освободить на праздники полностью.
Затем я отнес новый график Дальгрену, он сходил с ним к командиру дивизиона Злобину и убедился, что его не образумить. Поэтому Дальгрен посадил Злобина, своего начальника, под арест в его же каюте, а сам де-факто принял командование дивизионом. По крайней мере, потом, пока я был на дивизионе, ни разу не видел, чтобы Злобин выходил из своей каюты. Он знал, что уж его бы я спасать не стал. Возмутился поведением Злобина и сплотился вокруг Дальгрена не только дивизион, нас поддержала и гражданская общественность в лице жены командира дивизиона, которая прибыла на территорию дивизиона и долго публично по-всякому ругала своего мужа.

***

Первого мая личный состав дивизиона во главе с Дальгреном в жуткую пургу, но с каким-то необычайным подъемом, сходил на парад в Полярном. Ни малейших замечаний за праздники на дивизионе не было. Да и служба на море стала гораздо толковее.
Как-то мы обнаружили на входе в Кольский залив американскую атомную подводную лодку типа «Скейт», шнырявшую там. За точность наименования не ручаюсь – лодка была под водой.
Командовал группой охотников, преследовавших лодку, конечно же, Дальгрен. Я сразу пристал к нему: «Утопим нахалов». Обосновал предложение известными мне, как специалисту, нормами международного морского права, а вовсе не желанием хвастаться потом перед девицами. Лодка была даже не в территориальных водах, а во внутренних.
Но Дальгрен, лихость из которого так и перла, загубивший уже один за другим два собственных корабля, которыми недавно командовал, за что он, капитан 3 ранга, и был назначен с большим понижением командиром охотника на должность старшего лейтенанта, вдруг засомневался. Истинно русская душа: своих топить можно, чужих – неудобно. Он связался по радио с командующим флота, тот послал его к Главкому, и так до Брежнева. Брежнев выслушал мое предложение, пересказанное ему Дальгреном, насчет утопить, и сказал: «Ждать!»
И мы ждали. Сутки, другие, третьи. За это время лодка поводила нас не только по Баренцеву морю, но увела и в Норвежское.
Мы давно вышли за пределы имевшихся на охотнике карт. Так как охотники считались кораблями прибрежного действия, то на них не выдавались карты на морские и океанские просторы.
Но пока мне было не до карт. Я работал на противолодочных планшетах. Наносил относительное положение лодки и охотников. Дальгрен висел надо мной и толстым корявым пальцем указывал на планшете: этого охотника туда, того – сюда. Я транслировал его указания. И охотники бежали в заданные им позиции: кто держал лодку в активном режиме гидролокации, кто в режиме шумопеленгования, кто бежал отрезать вероятные пути отхода лодки, а кто-то постоянно выходил в атаку. Вдруг Брежнев скажет: «Топи!». Утопили бы секунд за тридцать. И были бы в своем праве преследования нарушителя.
Потом нам дали отбой и приказали возвращаться. Дальгрен запрашивает у меня курс в базу. А я развожу руками. Карт нет. Только куча планшетов, в которых и за месяц не разберешься, чтобы применить письменное счисление. Где мы – непонятно. Ясно только, что где-то в Норвежском море.
Дальгрен скомандовал сбор офицеров. Охотники сцепились нос к носу очень красивой звездочкой, и офицеры прибыли к нам на борт.
Я доложил обстановку и спросил: «Нет ли у кого, случайно, карт на Норвежское море?»
Один обрадовано закричал, что есть, и побежал на свой корабль. Приносит Малый атлас мира. Норвежское море там было, но величиной с булавочную головку.
Дальгрен швырнул атлас за борт и снова схватил меня за грудки, ревя: «Штурман! Курс!».
Я вытянул руку и показал пальцем: «Туда!».
Кто-то из командиров подскочил к пеленгатору и засек направление, которое я показывал: 87,1 градуса.
Второй проверил и заспорил, что 93,4 градуса.
И начали они бегать вокруг меня и пеленгатора. Когда назвали курс, который был мне нужен, я убрал палец. Пошли и на вторые сутки вышли точнёхонько на родимый Рыбачий.
Дальгрен мне говорит: «А я и не сомневался в твоем пальце».
Я же от сомнений чуть с разума не съехал. Градус вправо – попали бы в гости в Норвегию. Градус влево – ушли бы на Новую Землю. С тех пор я никогда не расстаюсь с комплектом карт на весь мировой океан.
Это было первое применение методики объемного чтения в боевых условиях. Конечно, я знал курс. Но потребовали бы обоснование. И если бы я начал рассказывать про объемное чтение, то меня бы точно там утопили.
Впрочем, ещё неизвестно, кто над кем подшучивал. Уж очень быстро Дальгрен и другие командиры поверили в мой палец.
А через несколько лет, когда я уже служил на атомной подводной лодке и мы, будучи в международных водах, зашли в район, объявленный американцами закрытым, они по нам отбомбились за милую душу, наверняка не запрашивая добро у своего президента.

***

Практика была ценна и тем, что давала представление об условиях службы после окончания училища.
Закончивший училище первым мог выбрать конкретное место службы. Первому десятку был гарантирован выбор флота и вида: подводный или надводный. Пожелания остальных, в целом, выполнялись, но тут уж гарантий не существовало.
Так как я хотел служить на подводных лодках Северного флота, то держался в первом десятке. Но сомнения были и здесь. Меня привлекал и надводный флот, где было больше морского. Но зато на подводных лодках товарищество было крепче, чем даже на малых надводных кораблях.
Было очевидно, что в части товарищества Северный флот стоял выше Балтийского, а Балтийский – выше Черноморского. Наверное, потому, что в более суровых условиях сплоченность чаще становится залогом выживания. Поэтому и на подводных лодках, где в случае аварии зачастую гибнет весь экипаж, моряки почти всегда относятся друг к другу как друзья и товарищи до гроба. Жаль было расстаться с морскими просторами и жить в замкнутом объеме подводной лодки, но для меня важнее было качество коллектива.
Вот только вместо лодок я чуть было не загремел в «Альфу».

***

На старшем курсе у нас был абсолютно свободный режим. Делай, что хочешь. Это не означало, что у нас был бардак. Училищный режим мы создавали сами и воспринимали его осознанно, как наиважнейшее условие нашего развития.
Ведь в чем беда студента? В отсутствии режима. Любое правило он воспринимает как посягательство на свою свободу. В результате он болтается весь семестр, наслаждаясь свободой, а потом сидит ночами перед экзаменами. И никогда не понимает, где он находится в своей жизни. Штурмовщина, чередующаяся с бездельем, ни к чему хорошему не приводит.
У нас же этот режим был в крови. И если мы отклонялись от него, то это было редкостью, воспринималось с внутренней досадой и оправдывалось чем-либо действительно остро необходимым. И если кто-то отклонялся от заведенного порядка, к нему не бежали с вопросами: что случилось? Значит, так было надо, если нужно – скажет сам. Все уже были людьми взрослыми, имеющими самоуважение, уважающими других.
И вот однажды рано утром я убежал в город, сделав запись об этом в журнале дневального. За день устроил массу своих дел, в основном по очередной туристической вылазке: палатки и снаряжение, дрова и продукты. А вечером успел на балет. Заезжие французы давали «Жизель». В советское время было неимоверно трудно достать билет в театр, но для солдат, матросов и курсантов билеты были всегда.
Я считаю, что балет давно пора включить в школьную программу и сделать олимпийским видом спорта. Уверен, не включают балет в Олимпийские игры только потому, что тогда бы выявилось: в сравнении с ним все остальные виды спорта неинтересны, а все спортсмены против балерин – недотепы. Я взял лишь несколько десятков уроков балета, но это дало мне больше, чем сотни обычных спортивных тренировок. Мало что другое дает такое гармоничное развитие человеку. Я получил представление о координации движения. Оказывается, до этого я ходил не на ногах, а на «ходулях». Я не только узнал, что у меня есть мышцы, о которых раньше и понятия не имел, но и научился применять их. Я даже научился шевелить ушами! Представляете, каким бы уважением я пользовался, если бы умел делать это в детстве?! И пощупайте мышцы балерины, чтобы взять в толк, какой мощной может быть мускулатура человека. Только щупайте с разрешения балерины, иначе – смертельно опасно.
Из-за балета я опоздал на последний автобус, отходивший в училище от Сабунчинского садика. Прибежал к садику – пусто. Стою и думаю: то ли идти всю ночь без малого тридцать километров до училища пешком, то ли поспать до первого трамвая на скамейке в садике. То и другое я делал уже много раз, но так и не выбрал, что мне больше не нравилось.
Вдруг, слышу развязный оклик.
– Эй, ты! Курсант!
Присмотрелся. В глубине садика стоит с десяток крупных мужиков. Кричит – не самый крупный и одетый потемнее. Всегда почему-то так: в шайке главный – кто помельче. Сразу вспомнил, что когда убегал утром из училища, слышал краем уха новость, что в этом садике ограбили ночью немецкого офицера из нашего училища. «Ну и дела, – думаю, – каждую ночь грабят. Ну, ладно, иностранного офицера. Но что можно взять с русского курсанта?»
– Чего тебе, – спрашиваю.
– Дай закурить.
– Не курю.
– Ну, спички дай.
– И спичек нет.
– Ну, иди сюда, поговорить надо.
– Тебе надо, ты и иди.
Они не пошли, а побежали, охватывая меня с двух сторон, чтобы не дать мне уйти. Я же бросился навстречу, приложив и смяв того, кто беседовал со мной.
План был такой: сбить главаря и, когда его сподвижники бросятся посмотреть, что с ним и не надо ли чем помочь ему, поукладывать их в штабелёк рядом с ним.
Но стало твориться что-то непонятное. Толпа мужиков, через которую я пробился, развернулась и снова понеслась на меня, не обращая внимания на главного, распростертого на земле. Так могли действовать только бандиты, которым поставлена задача любой ценой взять меня. Появилась дурацкая мысль: «На органы берут». И еще раз прорезал их строй, пройдя навстречу. Еще кое-кому хорошо приложил.
На контркурсах удары чувствительны и неприятны. Мне, ленивому, всегда нравилось, когда бегут ко мне, когда мне не надо бегать за противником. Сам бежит, сам нарывается.
Пошла карусель. Я вожу их в экскурсии по садику, вглядываюсь, нет ли у них ножей, кастетов и пистолетов, чтобы отобрать их. Стараюсь избежать ближнего боя и, особенно, борьбы, не даю зайти себе за спину и бью, если кто подвернется, по мере возможности. Кручу свой рисунок боя, стараясь поменьше повторяться.
Через несколько минут мне стало ясно, что меня точно берут не на органы. Я пропустил несколько таких мощных ударов ногами по корпусу, что остался бы совсем без органов, если бы не владел объемным чтением. Один раз они меня так обработали, что я взлетел и парил.
Мне стало ясно, что это какие-то необычные бандиты, что я имею дело с профессиональными бойцами мирового уровня.
Только как можно собрать столько бойцов сразу? Я таких видел только поодиночке и очень редко. И зачем им это надо? Я же тут оказался абсолютно случайно. Прибежал бы раньше на две минуты – уехал бы в толпе курсантов в автобусе.
Вместе с тем, быстро выяснилось, что я на порядок лучше подготовлен физически. Если кто-то из них пытался обойти меня, у него не хватало на это скорости. Я легко отрывался и ждал, скучая, пока они, запыхавшиеся, меня догонят, чтобы вломить им очередную порцию и снова оторваться. Или делал вид, что отрываюсь, а потом бросался им навстречу, прорезая их, размётывая их в стороны.
У них была отработана одна, может, две пары. Но все вместе они не были сработаны. Или не были проинструктированы для этого случая. Поэтому они больше мешали друг другу, чем вредили мне. И я часто управлялся со стенкой из трех-пяти человек. То и дело кто-то из них пускался в авантюры, пытаясь сшибить меня своим личным напором, и немедленно бывал за это наказан. Один на один никто из них не был соперником для меня. Но воля у них была исключительная. Уложишь кого-то. Мы всей толпой потопчемся по нему, пока он отдыхает. Я, если успею, так еще и попинаю. Потом он вскакивает – и снова в бой, как и не лежал только что без сознания. И ни одного вскрика или стона. Только топот и звуки ударов.
Скоро мне стало ясно, что эти игры пора заканчивать. Убежать я не мог, так как был в военно-морской форме. Был таким молодым и наивным. Они не отстают и с такой подготовкой вполне могут поймать удачу. Как это ни было ужасно, я вынужден был идти на поражение. Решил начать с главаря. Он оставался на свету, на входе в садик, и давно уже пытался подняться, но смог лишь встать на колени и так и стоял, раскачиваясь. Наверняка получил сильное сотрясение мозга. Если удастся отвлечь кого-то из остальных бандитов на главаря, я смогу получить преимущество.
Уведя свою группу подальше в садик и оставив их там, я рванулся к главарю.
Удар ногой в нагнувшегося или поднимающегося человека, всегда чрезвычайно опасен. Мой удар был бы смертельным.
Главарь как-то почувствовал это. Я еще не успел пробить, когда он закричал:
– Стоять! Всем стоять! Я – полковник милиции!
А нога-то у меня уже пошла. И ее не остановить просто так. Прошел сильнейший управляющий импульс, пошли сокращаться мышцы, а у них есть своя инерция. Не успеть! И я запустил импульс в мышцы на возврат ноги, вкладывая всё, что у меня было в душе и за душой, чтобы остановить удар. Что может быть хуже, чем убить своего?
Нога взорвалась болью и остановилась в сантиметре от носа полковника.
Я отошел, прихрамывая.
Мужики вспомнили, наконец, про главаря-полковника. Подбежали к нему, поставили его на ноги.
Я отошел еще дальше, под фонарь, и скомандовал:
– Полковник ко мне! Остальные на месте!
Как же ему тяжело давалось идти. Но, через целую вечность, подошел. Сам. Показал документы. Точно. Начальник Центрального отделения милиции города Баку полковник Магомедов. Показал и я, не давая ему в руки, свое удостоверение.
– Пойдешь с нами? – спрашивает.
– Нет, – говорю, – не пойду.
– Поведем силой, – говорит.
Я чуть не расхохотался. Теперь, когда я почти знал, что это не бандиты, стало проще, стало легче на душе, потому что исчезла надобность убивать. А спортом я мог с ними заниматься сутки, двое или сколько им интересно. И я точно знал, без всяких «почти», что никогда не надо ни попадаться милиционерам, ни оборачиваться спиной к ним. Не стоит облегчать жизнь возможным «оборотням», услужливо подставляя им свой затылок. Дважды, по крайней мере, мое упрямство в этом отношении, спасало мне жизнь уже в теперешнее дикое время.
– Попробуйте еще раз.
И Магомедов вдруг отчего-то повеселел. Глаза заблестели. Махнул мне рукой:
– А! Иди!
Уходя, я посмотрел на остальных своих оппонентов, уже довольно близко подобравшихся к нам с полковником. Они, перешептываясь, сбились в плотную, круглую кучку: спина к спине, голова к голове. И эта пузатая кучка довольно быстро и слаженно двигалась маленькими шажками. Это они приготовились к моему прорыву. И где же они так сработались в игре в американский футбол? В СССР такому не научишься.
Но, что показательно, они перешли к защите. У них уже не было желания навалиться на меня всей толпой. Они были в курсе, что достанется всем.

***

Часа через два я уже подбегал к училищу. Нога промялась и не болела. Перемахнул через стену, пришел к себе в роту, снял форму, изорванную рантами ботинок друзей полковника. Сходил в душ – все тело было покрыто багровыми, начинающими синеть кровоподтеками и шрамами, но лицо было чистым. Переоделся в свежую, накрахмаленную, отутюженную смену одежды, перемахнул обратно через стену и снова вошел в училище, но уже как положено, через КПП.
Начал докладывать дежурному по училищу, но он сказал, что всё уже знает, и сам просветил меня.
Оказывается, о вчерашнем ночном происшествии с ограблением немецкого офицера утром доложили Хонеккеру. Тот позвонил Брежневу. Брежнев приказал разобраться и прекратить подобные безобразия. Из Москвы в Баку сразу же вылетел самолет с немецкими товарищами, во главе с атташе, и с нашими, от разных ведомств. В том числе и группа прославленных загранспециалистов Первого Управления КГБ. Эти спецы меня и брали.
Ясно, что прекратить бандитизм, или хотя бы найти конкретных виновников ограбления, за один день было невозможно. Но всегда можно найти косвенные причины и подставить под ответственность косвенно причастных.
На роль «стрелочника» больше всего подходил адмирал Г. П. Тимченко, временно исполнявший тогда обязанности начальника училища.
Москвичи изложили ему свою точку зрения: «В училище отсутствует контроль над передвижением военнослужащих. Вход и выход – кому как вздумается. Шастают даже по ночам, создавая предпосылки для происшествий».
Тимченко, понятно, уперся: иностранцы ему в передвижении в свое личное время не подчиняются. И, вообще, не подчиняются. Он их только обучает, по согласованной программе. Ограничивать же свободу своих подчиненных, по сравнению с иностранцами, он не станет. (Знали бы москвичи: кто в училище хозяин, кто устанавливает порядки?!)
Так они спорили до вечера.
Поздним вечером москвичи заявили, что улетают. А по дороге выловят одного курсанта, из длинного, как они выявили, списка отсутствующих, и заберут этого курсанта с собой в Москву, показать Брежневу. А Тимченко пусть берет билет на рейсовый самолет и летит за своим сокровищем, свободу передвижения которого так не желает ограничивать, к Брежневу.
Пошли отлавливать и напоролись на меня. Теперь все в госпитале.
На этом месте дежурный вдруг превратился в истукана с выпученными глазами. До него дошло, что команда самых выдающихся специалистов по дракам попала в госпиталь, а виновник этого даже пылинку на себя не посадил.
Я ушел, чрезвычайно довольный собой. Не зря прыгал через забор. Теперь дежурный всем будет рассказывать, как он своими глазами видел меня, вышедшего из боя без пылинки.
Яхту, которую я подарил училищу, разломали через пару лет. Зато я оставил самое лучшее, чем можно отблагодарить родное учебное заведение. Легенду.
Утром меня вызвали к Тимченко. Зашел, доложился, что прибыл по его приказанию. Тимченко меня не услышал. Погруженный в себя, он даже не ходил, а, казалось, летал, едва касаясь паркета, вдоль длинной стены своего кабинета. Ручки на животике, глаза полуприкрыты, на лице – блаженнейшая улыбка.
Доложился еще раз, погромче. Он услышал. С трудом вышел из блаженного состояния: «Да. Чего? Да нет, это не я. Это вон они чего-то хотят еще» – и пренебрежительно махнул рукой на мужчин в штатском, сидевших в глубине кабинета.
Можно понять наших провинциальных медиков, дежуривших в ту ночь в госпитале, когда на них свалилась такая необыкновенная ответственность: оказать помощь высокопоставленным москвичам. Постарались они на совесть. Всех укутали в бинты, залепили пластырем, измазали йодом и зеленкой. Одни щелочки глаз сверкают бешеной злобой. Стало понятно, почему они били меня только по корпусу. Покажи их теперь не мне, не нашему начальнику училища, а Брежневу, того бы кондрашка хватила.
Подошел и подсел к ним. Посыпались вопросы, где это я так научился драться.
Объяснил им, что в училище великолепно поставлен спорт. Тем более что это действительно было так. Не рассказывать же им про объемное чтение. Поспорили, поговорили и глаза у них стали нормальными. Им стало ясно, что подвоха тут не было.
Я спросил:
– Как полковник?
Они дружно смутились. Уже, очевидно, говорили между собой о том, что зря его подставляли. Было видно, что полковнику, который лежит в госпитале, они сочувствуют. Не то что мне. Я для них был пешкой в их игре.
На том и разошлись.

***

Но история имела продолжение.
Наверху поняли, что люди из КГБ – туфта, а вот если они соберут с десяток таких бойцов, как я, то смогут получить многое. И решили создать группу «Альфа». Под моим командованием.
И вот, все мои друзья разъехались после окончания училища по флотам, а я сижу, одинешенек, в училище и жду, когда утрясут штатные расписания нового подразделения. Надоело ждать, махнул на это дело рукой и уехал на флот, отказавшись от лестных предложений служить в Москве.
Куда конкретно меня посылали, меня уже не интересовало. Был уверен, что Тимченко подобрал самый выдающийся вариант.
Только через несколько лет у нас была создана группа «Альфа». Немцы, которые тоже были свидетелями схватки в Сабунчинском садике (оказывается, они там присутствовали и наблюдали за происходящим со стороны), развернулись гораздо быстрее.
Сегодня я рад, что меня миновала сомнительная слава «Альфы».

[А.Лексей]

Мне нравится в наших краях:

1) недорогой и достаточно быстрый интернет,
2) лёгкий, быстрый и с приемлемой ценой вызов такси,
3) относительно быстрый доступ к научным публикациям.

И пока всё на этом.

[Волобуев]

Интернет и телефон, вот, оказывается, и все, что нравится в современной России.
Зато, если бы кто-то задал тему про что не нравится, то посыпались бы тысячи отрицательных комментариев, в том числе и по интернету и по телефону.
Поэтому мне нравится, что есть к чему приложить свои силы для построения общества, которое бы мне нравилось, общества первооткрывателей, в котором каждый строгал бы открытия сплошным потоком, с юных лет до глубокой старости..

[В. Иванова]

Сообщение от Волобуев

Интернет и телефон, вот, оказывается, и все, что нравится в современной России.
Зато, если бы кто-то задал тему про что не нравится, то посыпались бы тысячи отрицательных комментариев, в том числе и по интернету и по телефону.
Поэтому мне нравится, что есть к чему приложить свои силы для построения общества, которое бы мне нравилось, общества первооткрывателей, в котором каждый строгал бы открытия сплошным потоком, с юных лет до глубокой старости..

Да, цифровизации - это удобная штука, хоть и небезопасная.
А что не нравится, конечно на мноого больше. Даже несопоставимо